Читать книгу Русь и Орда - Михаил Каратеев - Страница 10

Через три дня княжич Святослав, сопутствуемый десятком дружинников и снабженный богатыми дарами для хана Узбека, великой хатуни[30] и кое-кого из влиятельных татарских вельмож, выехал в Орду. В целях сохранения тайны всем было сказано, что он послан отцом с подарками к рязанскому князю Ивану Ивановичу, дочку которого Тит Мстиславич сватал для своего второго сына, Ивана.

Отправив посла, все остальные участники заговора возвратились к своим обычным делам. Мрачный и раздражительный Тит Мстиславич, стараясь заглушить в себе суеверный страх и голос совести, настойчиво твердивший, что он заслужил посмертное проклятие отца, с головой ушел в хозяйственные заботы. Спокойный и со всеми ласковый Андрей Мстиславич после долгого разговора с глазу на глаз с боярином Шестаком отправился к себе в Звенигород, а Шестак, заметая следы, проследовал из Козельска в свою вотчину, навел там порядки и в конце октября возвратился в Карачев.

В стольном городе тем временем жизнь текла своим чередом. Давно минул праздник Покрова Пресвятой Богородицы, прошел и Дмитриев день, а князь Пантелеймон Мстиславич, вопреки тайным предсказаниям ведуна Ипата и своим собственным предчувствиям, не только продолжал жить, но и чувствовал себя значительно лучше. Он начал даже покидать свое кресло и, опираясь на палку, самостоятельно передвигаться по горнице.

В городе, да и во всем княжестве, царили мир и тишина. Беспокойный сосед, князь Глеб Святославич, всецело поглощенный борьбой со своими бунтующими подданными, карачевских рубежей больше не тревожил. Бдительность и сторожевую службу в Карачеве вновь ослабили, семейные дружинники жили по домам, запасаясь дровами и подготовляя свои хозяйства к суровой зиме. Во владениях карачевских князей голод вообще был редкостью, нынешний же год выдался особенно урожайным. Крестьяне наполнили зерном закрома, легко уплатили положенные подати и будущего не страшились. По деревням варили брагу, правили свадьбы и весело готовились к зиме.

В связи с этим общим благополучием у Василия забот было немного. Почти все свободное время он проводил на охоте или в усадьбе у Аннушки.

Последние встречи их были, впрочем, не очень радостны. Василий и прежде не обманывался в том, что рано или поздно ему придется отказаться от Аннушки и взять себе жену из княжеского рода, быть может, вовсе ему чуждую и нелюбимую. Но он отгонял от себя мысли об этом не близком еще, как ему казалось, будущем. После же ночного разговора с отцом он вдруг ясно ощутил, что это будущее уже надвинулось почти вплотную и что дни его счастья с Аннушкой сочтены. Теперь это счастье ему казалось особенно ярким, а мысль о необходимости отказаться от него – особенно мучительной.

Аннушка, проводившая большую часть времени в одиночестве и занятая только своими мыслями о Василии и об их отношениях, давно уже осознала неминуемость такого конца и была к нему лучше подготовлена. Она полностью отдавала себе отчет в том, что с уходом Василия в ее жизни ничего не останется, кроме тоски и воспоминаний, ибо другого она полюбить не сможет и не захочет. И все же она была готова принять этот сокрушающий удар безропотно, как расплату за недолгое счастье, подаренное ей судьбой. Правда, она пришла к этому не сразу: вначале все существо ее восставало против необходимости уступить любимого другой женщине, ее заранее сжигала ревность к этой еще неизвестной сопернице. Но постепенно она примирилась с этим, и любовь ее мало-помалу приняла характер самоотречения.

Когда Василий после долгих и мучительных колебаний сказал ей наконец, что отец сватает для него княжну Муромскую, Аннушка, вся поникнув, долго сидела молча, потом подняла на него наполненные слезами глаза и, запинаясь, вымолвила:

– Так и должно быть, Васенька… Ну что ж… Все говорят, что княжна Ольга Юрьевна красавица. Дал бы Господь, чтобы и душою она была так хороша, как лицом… Только бы было тебе с нею счастье.

* * *

В один ноябрьский день, едва на востоке наметились первые признаки рассвета, Василий в сопровождении Никиты выехал из городских ворот. На обоих были короткие меховые полушубки, шапки-ушанки и теплые валяные сапоги, снизу подшитые кожей. У каждого за плечами был лук и колчан со стрелами, на поясе – длинный нож, а в руках охотничья рогатина. С полдюжины крупных поджарых собак весело суетились вокруг всадников. Все это не оставляло сомнений в целях их поездки: накануне выпал обильный снег и сегодня любого зверя легко было обнаружить и взять по свежему следу.

Выехав из города и миновав мост, охотники направились вниз по берегу Снежети. Верстах в десяти отсюда течение реки описывало крутую петлю, образуя нечто вроде низменного, заросшего кустами и высокой травой полуострова с узким перешейком, упирающимся в густую чащу леса. Привлеченные хорошим пастбищем, животные забредали из лесу на этот полуостров и, никем не тревожимые, часто задерживались тут подолгу. Особенно любили эту излучину дикие кабаны, ночью копавшие здесь коренья, а днем отлеживающиеся в густом кустарнике, который давал им надежное убежище. Место это было идеальным для охоты: став на перешейке и пустив на полуостров собак, охотник мог быть уверен, что вспугнутая дичь его не минует. Туда-то и направили своих коней Василий и Никита, не раз уже там охотившиеся.

– Ну, расскажи, как же тебе ездилось? – спросил Василий, когда всадники въехали в лес, укрывший их от холодного ветра, который не очень располагал к разговорам.

Никита только накануне возвратился из довольно долгой поездки. По поручению Пантелеймона Мстиславича он ездил приглашать удельных князей на семейный совет, связанный с тяжелой болезнью большого князя. Но это, разумеется, был лишь предлог, пользуясь которым князь Пантелеймон хотел заставить своих братьев поцеловать крест Василию. Дело надо было провести с умом, поэтому его не доверили простому гонцу.

– Ездилось-то хорошо, Василей Пантелеич, да только пользы от моей езды вышло немного, – ответил Никита.

– Что так?

– Видать, твои дядья почуяли, зачем их призывают. Небось их теперь в Карачев и золотом не заманишь!

– Это я и наперед знал. Поведай все ж, как тебя там принимали да жаловали?

– Да что ж, приехал я сперва в Звенигород. Чай, сам знаешь, какие они там медовые, – усмехнулся Никита. – Встретила меня на крыльце сама княгиня Елена Гимонтовна, обласкала прямо как родного сына. Но вот, говорит, беда: уехал князь Андрей Мстиславич в Литву и когда возвратится – никому не ведомо. Вестимо, обнадежила, что, как только назад будет он из Литвы, в сей же час отправится в Карачев. Но только сдается мне, что долго нам его ожидать придется.

– А как мыслишь ты, точно ли он в Литву уехал?

– Едва ли. Больше похоже, что дома он схоронился.

– Али ты что приметил?

– Приметил, что у них хоромы полны попов. Оно правда, в Звенигороде их николи мало не бывает, но тут сразу учуял я, что неспроста такое сборище. И после сведал, что съехались они на освящение церкви Святого Адриана, которую недавно закончил постройкой князь Андрей. Вот и помысли: возможное ли дело, чтобы ту церковь без него святили? А ежели Андрей Мстиславич и впрямь куда отлучился, могла ли не знать княгиня, когда он воротится, коли наш с нею разговор был октября тридцатого, а на первое ноября празднуется память святого Адриана?

– Да, шито белыми нитками. Ну а дальше что было?

– Дальше поехал я в Козельск. Здесь мне уже вовсе иной прием был оказан. Встретил меня какой-то сын боярский, спрашивает: что надо? Говорю: посланец из Карачева к козельскому князю. Ввел он меня в пустую горницу и, не промолвив слова, ушел. Долго я там сидел один, наконец входит княжич Иван. Смотрит волком. «А батюшка, – говорит, – сильно недужен». Спрашиваю: а что ж такое ему приключилось? «Посклизнулся, – отвечает, – вчерась на лестнице и дюже спину себе повредил. Лежит и вовсе двинуться не может». – «Так что же, – спрашиваю, – тебе, что ли, княжич, обсказать, с чем я прислан?» – «Нет, – говорит, – сейчас батюшку знахарь пользует, а как кончит, я тебя туда проведу». Ладно, кончил свое дело знахарь – вводят меня в опочивальню князя. Тит Мстиславич лежит на лавке под образами, руки на брюхе складены – ну вот сейчас умрет! А у самого рожа красная и в глаза не глядит. «Сказывай, – говорит, – с чем прислан?» Я обсказал. Поохал он чуток и молвит: «Сам видишь, какое мое здоровье. Вот ты братцу Пантелею Мстиславичу о том и доведи. Скажи ему, что, как только на ноги встану, тотчас его волю исполню и в Карачев приеду. Но когда это будет, одному Богу ведомо, потому что дюже мне худо».

– С тем, значит, ты и уехал?

– С тем и уехал. Но только, ночуя в Козельске, вызнал я ненароком от княжеской челяди, что назад тому месяца полтора гостил у Тита Мстиславича звенигородский князь и что был там в ту пору такоже наш боярин Шестак.

– Ого! Это неспроста. Видать, они что-то промеж собою затеяли.

– Как Бог свят, Василей Пантелеич! Люди баяли, что они, все трое, да еще княжич Святослав с ними, затворившись в трапезной, совещались цельный день и цельную ночь, аж до вторых петухов. И даже слуг туда не допускали. Остерегись, Василей Пантелеич: это супротив тебя они что-то заводят.

– Поживем – увидим. То навряд, чтобы они сейчас пошли далее разговоров: для дела у них еще жилы слабы. Но поглядывать будем.

Тем временем собеседники приблизились к цели своей поездки. Не доезжая шагов трехсот до перешейка, они спешились, привязали в укромном месте своих коней, и Никита взял всех собак на сворку, чтобы они раньше времени не спугнули дичь. Затем оба вышли на перешеек и принялись тщательно изучать следы на снегу, дабы знать заранее – какие звери проследовали на полуостров и с кем им предстоит встретиться.

В ту пору этот огромный лесной массив, воспетый в русских былинах под названием Брынского леса, изобиловал всевозможной четвероногой и пернатой дичью. Не говоря уже о зайцах, лисицах, куницах, белках, выдрах и других некрупных пушных зверях, водившихся здесь в несметных количествах, по лесным речкам встречались целые поселения драгоценных бобров. Не была редкостью также и рысь. Встреча в лесу с медведем была заурядным явлением, а волки, собираясь зимою огромными стаями, держали в постоянном страхе редкие лесные деревни. В топких низинах, укрываясь в камышах и кустарниках, нежились дикие кабаны, по берегам рек и озер паслись целые стада оленей и лосей, нередко встречался еще и воспетый русской народной поэзией лесной исполин – тур, окончательно истребленный два-три века спустя.

Из пернатых постоянными и многочисленными обитателями этих лесов были глухари, тетерева и рябчики, а летом в лесных озерах появлялись лебеди и неисчислимое множество гусей и уток.

В жизни обитателей этого края охота играла важную роль: она давала мясо для пищи, шкуры для всевозможных домашних поделок и меха для одежды и для продажи. Несмотря на несовершенство охотничьего оружия (лук, нож и рогатина) и опасность многих видов охоты, ею занимался с детских лет почти каждый мужчина. И немало было таких, которые к концу жизни убитых медведей и лосей исчисляли десятками, а более мелких зверей сотнями и тысячами.

Для Василия и Никиты не составило особого труда разобраться в принадлежности и характере следов, испещрявших заснеженный перешеек. Они точно установили, что на полуострове находится с полдюжины диких свиней, что туда забредал довольно крупный лось, который вскоре снова ушел в лес, и, наконец, что по перешейку долго топталось несколько волков, но дальше они почему-то не пошли. Остальные письмена, оставленные на снегу лапами более мелких четвероногих, не стоили внимания.

– Дивлюсь, – промолвил Василий, когда осмотр был закончен, – почему оттуда сразу ушел обратно сохатый?

– И почто туда не зашли волки, хотя они и шли по следу свиней? – добавил Никита.

– Неужто секача побоялись?

– Едва ли. Может, просто сытые были и потому решили с секачом не связываться. А может, испугались чего.

– Чего ж бы им пугаться, коли там никого, опричь свиней, нету? Ведь сохатый и тот раньше ушел.

– Ума не приложу. Следов тут боле ничьих не видать.

– Может, какой зверь туда еще до вчерашнего снегопада забрел?

– Чего бы он там досе делал? Да и какой зверь? Медведь в эту пору уже в берлоге спит… Разве что нечисть какая?

– Ну, уж сказал! Нечисти волки не боятся. Да чего тут долго гадать? Спускай собак, и зараз узнаем, кто там есть!

Собаки, почуявшие свиней, уже давно заливались истошным лаем и рвались из рук Никиты. Получив свободу, они стремглав кинулись на полуостров и вскоре исчезли в кустах, не переставая лаять.

Охотники между тем расположились шагах в пятидесяти друг от друга по краям перешейка так, чтобы кроме него держать под обстрелом русло реки, по обе стороны излучины, на тот случай, если зверь вздумает уходить по льду. Противоположный берег в этом месте спускался к воде крутым обрывом, и взобраться на него не смогло бы ни одно крупное животное. Воткнув возле себя в снег рогатины и проверив, легко ли ножи вынимаются из ножен, Василий и Никита наложили по стреле на тетивы луков и устремили глаза на полуостров, где, судя по яростному лаю, собаки уже увидели кабанов.

Вскоре впереди раздался треск ломаемых кустарников, и на перешеек со злобным хрюканьем выскочило небольшое стадо диких свиней. Увидев перед собой охотников, животные на мгновение остановились в нерешительности, но затем, следуя примеру своего вожака, все разом бросились в проход между ними, устремившись к спасительной опушке леса.

Воздух одновременно прорезали две стрелы, в стаде раздался болезненно-яростный рев, и два животных, падая, вскакивая и снова падая, завертелись на снегу, в то время как остальные с быстротою ветра скрылись в лесу. Свинья, в которую стрелял Никита, после нескольких судорожных прыжков опрокинулась на спину и задергалась в конвульсиях. Стрела угодила ей в бок с такой силой, что наконечник ее вышел из другого бока. Но секач, которому стрела Василия пронзила шею, несмотря на тяжелую рану и кровь, хлеставшую у него из пасти, почти сразу твердо стал на ноги и, пригнув к земле голову, вооруженную страшными клыками, бросился на своего противника.

Василий, уже вблизи, выпустил в него вторую стрелу, глубоко ушедшую зверю в холку, а затем, видя, что кабан продолжает бежать как ни в чем не бывало, схватился за рогатину. Он метил животному в левую часть груди, но в последний момент секач сделал судорожное движение головой, благодаря чему острие вонзилось правее, не задев сердца.

Всею тяжестью своей массивной туши кабан навалился на рогатину и, вогнав ее в себя по самую поперечину, продолжал яростно напирать, заставляя Василия быстро пятиться и не давая ему возможности высвободить свое оружие.

Вскоре положение охотника сделалось отчаянным: за спиной его находился берег, загроможденный обледенелыми камнями и корягами, к которым быстро припирал его разъяренный кабан. Упасть значило погибнуть, а еще несколько шагов – и удержаться на ногах будет невозможно… К счастью для Василия, Никита был уже близко. Подбежав к кабану, он левой рукой схватил его за ухо, а правой дважды погрузил ему в бок свой длинный нож. Напор на Василия сразу ослабел, секач покачнулся, захрипел и почти без движения рухнул на землю.

– Ну, спасибо, Никита, вовремя ты подоспел! – промолвил Василий, снимая шапку и обтирая ею вспотевший лоб. – Еще чуток, и опрокинул бы меня этот дьявол.

– Ништо, княжич… А здоровенный секачище! Должно, пудов на двадцать вытянет, – добавил Никита, рассматривая саженную тушу, распростертую у его ног.

– Да, такого нечасто встретишь. Ловко ты его, однако, за ухо поймал… Погоди, а собаки? – вскричал Василий. – Куда же собаки-то подевались?

Действительно, собаки не преследовали выскочивших из кустов свиней и никакого участия в травле не принимали, чего в пылу охоты никто не заметил. Однако их захлебывающийся лай слышался теперь совсем близко. Василий и Никита одновременно обернулись в сторону полуострова и остолбенели от неожиданности: не далее чем в тридцати шагах, глядя на них налитыми кровью глазами и нахлестывая себя хвостом по лоснящимся крутым бокам, стоял огромный, совершенно черный бык с длинными, широко расходящимися рогами, концы которых грозно устремлялись вперед. Распаляя себя, он рыл передней ногою землю, временами, как бы нехотя, отмахиваясь своей страшной головой от бесновавшихся вокруг собак.

– Тур! – хриплым голосом выдохнул Василий, как зачарованный глядя на лесного царя. – Да какой!

– Давай, княжич, не то уйдет! – прошептал в ответ Никита, в пылу охотничьей страсти не помышляя, как и Василий, о смертельной опасности, на которую они шли. – Подбирай скорее свой лук, и будем бить его разом!

Василий бегом кинулся к луку, лежавшему в нескольких шагах, и, подобрав его, возвратился на прежнее место. Никита тем временем, не спуская глаз с тура, выдернул рогатину Василия из туши кабана и воткнул ее в землю, рядом. Затем снял свой лук и наложил на тетиву самую надежную стрелу, с зазубренным стальным наконечником. Василий последовал его примеру.

– Добро, что я сегодня своего «перуна» взял, – пробормотал Никита, – словно бы чуял такую встречу!

«Перуном» у него назывался трехаршинный лук, сделанный из толстого смолистого корня лиственницы, оплетенного для прочности лосиными жилами. Кроме того, в средней части он был обложен роговыми пластинами. Натянуть его тетиву было под силу только такому богатырю, как Никита, но зато пущенная им стрела пробивала насквозь человека в кольчуге.

Между тем тур, который решил, очевидно, с боем прорваться в лес, пригнул голову к земле и двинулся вперед, набирая разбег перед атакой. Но в этот момент на него яростно набросились собаки, не решавшиеся приблизиться, пока он стоял на месте. С быстротой и ловкостью, необычайной для такого громадного животного, тур обернулся и взмахнул головой. Одна из собак с распоротым брюхом взметнулась в воздух и отлетела шагов на десять, остальные бросились наутек. Тур не стал их преследовать, а вновь повернулся к людям, которые сейчас находились от него не далее двадцати шагов.

– Пока хорошо стоит и не нагнул башки, – быстро сказал Никита, – целим ему оба в левую сторону груди… Готов? Ну, с Богом!

Свистнули две стрелы и почти рядом вонзились в широкую грудь животного. Испустив страшный рев, тур поднялся на дыбы, опустился, рухнул на колени передних ног, но сейчас же снова вскочил и, не переставая устрашающе реветь, ринулся на людей. Еще по одной стреле вонзилось в тушу зверя, не причинив ему особого вреда. На третий выстрел времени уже не было.

– В сторону скочь! – крикнул Василий, бросая лук и хватаясь за рогатину. – Пусть проскочит! Колоть будем, когда обернется, инако с ног свалит!

Перед самой мордой тура охотники отпрыгнули в разные стороны. Промчавшись с разбега еще несколько шагов, уже теряющий силы лесной исполин обернулся, отыскивая глазами врагов, и в этот момент две рогатины глубоко вошли ему в грудь. Он еще рванулся вперед, заставив попятиться навалившихся на рогатины людей, рванулся второй раз, уже значительно слабее, наконец, издав предсмертный тоскливый рев, рухнул на колени и медленно повалился на бок.

– Вот это добыча! – сказал Василий, выдергивая рогатину и тяжело дыша. – Вдвоем насилу одолели!

– Да, поле у нас сегодня, что и говорить, удачное, – отозвался Никита. – Но и работы предстоит немало: нужно снять шкуры и разделать туши.

– Голову этого тура надо целиком зачучелить и повесить на стене в хоромах, – сказал Василий. – Да и секач того достоин. Ишь, какие клыки!

Немного отдохнув, охотники принялись за дело. Через час снятые шкуры, отрезанные головы и лучшие куски мясных туш были подняты на ветви ближайших деревьев, чтобы их не растащили волки, пока за добычей будут присланы из города сани.

День уже начинал клониться к вечеру, когда Василий и Никита выехали из лесу и увидали всадника, во весь опор скакавшего из города им навстречу. Оба пришпорили лошадей, и вскоре перед ними осадил взмыленного коня Лаврушка. Лицо его было бледно.

– Скорее, князь, скачи в Карачев, – взволнованным голосом сказал он, забыв даже приветствовать Василия, – повсюду тебя ищем!

– Сказывай, что случилось? – крикнул Василий, вмиг заражаясь его волнением.

– Родитель твой, князь Пантелей Мстиславич, преставился!