Читать книгу Русь и Орда - Михаил Каратеев - Страница 7

В один из следующих дней, вскоре после обеда, Василий в сопровождении Никиты выехал из малых ворот карачевского кремля. Любимый его аргамак Садко сверкал богатым убранством, да и сам княжич был сегодня одет нарядно: на нем был синий, в талию, кафтан из шелковой камки, с меховыми оторочками и серебряным шитьем, легкие сафьяновые сапоги, расшитые цветным бисером, и низкая соболья шапка с голубым верхом. На поясе висела богато оправленная сабля.

Спустившись к берегу, всадники переехали на левый берег Снежети, миновали Заречную слободу, пересекли широкую елань и вскоре очутились у ворот небольшой усадьбы, приютившейся в тени высоких, уже слегка позолоченных осенью кленов. Чуть поодаль от нее, вплотную к опушке леса, лепилась невзрачная деревенька в четыре двора.

Никита, не слезая с коня, откинул щеколду потемневших от времени тесовых ворот, и оба въехали во двор усадьбы. Навстречу им с громким, свирепым лаем кинулись два лохматых пса, но, не пробежав и половины дороги, умолкли и завиляли хвостами. Эти гости были им, очевидно, хорошо знакомы.

С левой стороны широкого, заросшего травой двора, огороженного крепким дубовым тыном, тянулся длинный и низкий навес, справа – несколько изрядно обветшалых служебных построек. В глубине, напротив ворот, стоял на высокой подклети небольшой, в три сруба, деревянный дом под тесовой крышей, с широким крыльцом-балконом. Сзади, под сенью огромной, в два обхвата, липы, виднелась еще одна низкая бревенчатая постройка – по-видимому, баня, без которой на Руси издревле не обходилось ни одно прочно обосновавшееся хозяйство. На всем этом, несмотря на некоторые признаки запущенности, а может быть, именно благодаря им, лежала тень того спокойного и ленивого очарования, которое всегда было присуще среднерусским помещичьим усадьбам.

Спешившись и бросив поводья Никите, Василий быстро взошел на крыльцо. Очевидно, его уже заметили из окон дома, потому что дверь в эту минуту открылась и на пороге показалась молодая, очень красивая женщина в голубом сарафане и накинутой на плечи белой вязаной шали. При виде входящего в сени княжича свежее, как майское утро, лицо ее заалело румянцем, а большие синие глаза под дугами тонких и темных бровей вспыхнули радостью.

– Князенька, – промолвила она, – приехал-таки, родный мой! Заждалась я тебя…

– Здравствуй, Аннушка, – ответил Василий, обнимая прильнувшую к нему хозяйку и нежно целуя ее уста и щеки. – Не мог я все это время к тебе быть: родитель вовсе хвор стал, а делов что ни день, то больше.

– Совсем истосковалась я по тебе, – шептала Аннушка, возвращая поцелуи. – Чего-чего уж только не передумала, тебя дожидаючи!

– Что же думала ты, моя ласточка? Но не говори, я знаю и сам! Думала ты: завелась у Василея другая зазноба и с разлучницей тою делит он время и шепчет ей слова ласковые…

– Ой, ужели ж то истина? – скорее жеманно, чем всерьез ужаснулась Аннушка, по всей повадке Василия понявшая, что подобная беда ее пока миновала.

– Стало быть, угадал? – засмеялся княжич, снова ее целуя.

– Угадал, Василек, – засмеялась и Аннушка. – Уж тебе ли не знать сердца женского, не ведать всех его страхов и помыслов? – с ноткой ревности в голосе добавила она.

– Что было, то ушло, люба моя. А сейчас для меня лишь ты желанна, и с тобою не хочу я мыслить ни о минувшем, ни о грядущем! Был бы я могучим волшебником, каждый час, проведенный с тобой, обратил бы я в вечность!

– Как сказка золотая, речи твои, мой светлый княжич! И отколе только ты слова такие берешь?

– Для тебя, зоренька, еще и не такие найду!

– Ой, что же это я? – спохватилась вдруг Аннушка. – В сенях тебя держу! Заходи в светлицу, а я сей же миг накажу, чтобы закусить нам подали.

– Не надобно, Аннушка, я не голоден. Вот разве медку холодного велишь поднести – отказываться не стану.

– И медку поднесу, и закусишь со мною! Ужели хочешь лишить меня такой радости?

– Ну, уж коли то тебе в такую радость, будь по-твоему.

Когда молодая хозяйка вышла из светлицы, чтобы отдать нужные распоряжения стряпухе и служанкам, Василий опустился на крытую ковром лавку и глубоко задумался. В памяти его день за днем стала воскресать вся история их короткой любви.

Аннушка была дочерью небогатого и многодетного звенигородского дворянина Спицына, служившего в дружине князя Андрея Мстиславича. Однажды в Звенигород прибыл гонцом от карачевского князя немолодой уже сын боярский Данила Кашаев. Он увидел семнадцатилетнюю Аннушку на какой-то гулянке и сразу влюбился в нее без памяти. С нею он не имел случая перемолвиться хотя бы словом, но перед отъездом познакомился с ее отцом, а вскорости прислал и сватов.

Кашаев был мужчиною видным, хорошего роду, имел приличную вотчину под Карачевом и во всех отношениях являлся для Аннушки выгодной партией. А потому ее родители, имевшие еще двух дочек на выданье, долго ломаться не стали, и участь Аннушки была решена, как тогда водилось, без малейшего ее участия в этом деле.

Впрочем, Аннушка отнеслась к этому событию довольно спокойно и если поплакала немного, то больше для порядка. Она еще никого не любила. Не любила, разумеется, и Кашаева, которого едва видела. Но отвращения он ей тоже не внушал, и она рассудила, что если, выдавая замуж, родители с ее желанием все равно не посчитаются, то судьба ее сложилась не столь уж плохо.

Вскоре сыграли свадьбу, и Аннушка переселилась в вотчину своего мужа. Кашаеву было под сорок, но человеком он оказался хорошим, жену любил, и жили они ладно. Может быть, Аннушка по-настоящему полюбила бы мужа и была бы с ним вполне счастлива, если бы в глубине ее души не таилось скорее подсознательное, чем явное, чувство обиды, что он приобрел ее как вещь, не постаравшись даже расположить к себе и не поинтересовавшись, свободно ли ее сердце.

Так прошло около трех лет. За год до описываемых здесь событий Данила Кашаев по поручению князя Пантелеймона Мстиславича отправился однажды во главе десятка дружинников в город Елец и по пути встретился с отрядом ордынского посла Кутугана, ехавшего в Смоленскую землю. Кутуган был ханского рода, и потому, по установленным еще при Батые порядкам, при встрече с ним полагалось сойти с коня и стать на колени. На Руси этот обычай давно никем не исполнялся, не исполнил его, конечно, и Кашаев, к тому же не знавший, с кем он встретился.

Кутуган ехал в Смоленск по поручению великого хана Узбека наводить там порядки, а потому по дороге не упускал случая показать свою власть. Он приказал своим охранникам стащить русских с коней и поставить на колени насильно. Кашаев, не знавший ни одного слова по-татарски, ничего не понял из того, что кричали окружившие его татары, но, когда один из них ударил его плетью по лицу, он выхватил саблю и снес обидчику голову. Через несколько минут его собственная голова, а также головы всех его спутников, отделенные от туловищ кривыми татарскими саблями, лежали в придорожной канаве.

Аннушка, которой едва пошел двадцать второй год, осталась вдовой. Вотчина, унаследованная от мужа, давала ей возможность безбедного существования, но жизнь ее, протекавшая в обществе нескольких дворовых людей, была печальна и одинока.

Василия она впервые увидела на похоронах мужа, но, поглощенная своим горем, не обратила на него особого внимания. Зато он был поражен редкой красотой Аннушки и тронут ее несчастьем. После отпевания он приблизился к ней, в теплых словах выразил свое сочувствие и спросил, чем может князь помочь семье своего верного слуги. Она ответила, что ей ничего не нужно, но в душе сохранила к нему чувство признательности и в дальнейшие дни одиночества не раз вспоминала его ласковый голос. Василий же ни на минуту не мог забыть Аннушку. Казалось, нежный образ ее раскаленным резцом вырезан в его памяти и стал ее неотъемлемой частью. Он легко увлекался женщинами, любовь испытал уже не однажды, но на этот раз чувство его было глубже и сильней.

Через месяц Василий просил у отца дозволения отправить вдове Кашаевой несколько возов различных припасов и подарков в виде вспомоществования. Это было в порядке вещей: семьям убитых дружинников карачевские князья всегда оказывали подобную помощь. Но Василий просил гораздо больше обычного, да и в голосе его послышалось князю что-то особое. Он понимающе глянул на потупившегося сына и с легкой усмешкой сказал:

– Женить тебя надобно, Василей. Путаешься ты невесть с кем, а давно уже пора тебе помыслить о своей собственной семье и о продолжении рода.

– Еще успеется, батюшка, – ответил Василий, как всегда отвечал, когда отец заводил разговор о его женитьбе. – Жениться мне надобно с пользою для государства нашего, а такоже чтобы за жену не было стыдно перед людьми. А невесты такой я покуда не вижу.

– Не видишь потому, что не ищешь, – проворчал старый князь и дал Василию просимое разрешение. Единственного сына своего он нежно любил, гордился им и стеснять его свободы не хотел.

Василий отправил Аннушке княжьи дары, а через несколько дней поехал к ней в сопровождении Никиты, чтобы узнать, – как он сам себя старался уверить, – все ли ею получено и не нужно ли еще чего.

Это их свидание было недолгим. Аннушка сдержанно и просто благодарила Василия за заботу, он был почтителен и несколько натянут. Ее траур сковывал ему язык, и она понимала это. Словами ничего в этот день не было произнесено, но глазами было сказано, а чувствами понято многое. С этого дня и она уже думала о нем непрестанно.

В следующий раз Василий приехал только через два месяца, показавшиеся им обоим двумя столетиями. Был конец ноября, земля уже покоилась под толстым покровом снега, но, когда закоченевший в дороге княжич вошел из сеней в Аннушкину горницу, ему показалось, что сама весна шагнула к нему навстречу. В этот миг слова были излишни, и он молча сжал ее в объятиях.

С тех пор он ездил сюда так часто, как только позволяли ему обстоятельства, и привязывался к Аннушке все больше. Она была жизнерадостна, с нею никогда не бывало скучно, а любящим сердцем своим умела безошибочно улавливать все оттенки его настроений.

Много раз, пытаясь разобраться в своих чувствах. Василий спрашивал себя, что это: более сильное, чем обычно, увлечение или же настоящая, единственная в жизни человека любовь? Сам себе в том не признаваясь, он страшился последнего. Страшился, ибо понимал, что в этом случае неравенство положений встанет на их пути почти непреодолимой стеной. Пойдя напролом, жениться на Аннушке он, конечно, мог. Но это значило бы лишиться благословения отца, вызвать негодование всей родни и стать на Руси притчей во языцех. Даже на боярских дочерях князья женились очень редко, брак же его со вдовой безвестного служилого дворянина неминуемо был бы воспринят всеми как недостойный и даже скандальный.

Конечно, в маленьком Карачеве, где каждый шаг Василия был на виду, вскоре все узнали об этой связи. Но, кроме личных недоброжелателей княжича, никто их строго не судил: оба они были людьми свободными от каких-либо семейных уз, всякий понимал, что повенчаться они не могут, а нравы в те времена не отличались чрезмерной строгостью. Все же, отправляясь в Кашаевку, Василий всегда звал с собою Никиту, который, приехав в усадьбу, тотчас находил себе какое-либо занятие: чаще всего брал один из охотничьих луков покойного Данилы Ивановича и уходил в ближайший лес на охоту, а иногда принимался наводить порядок в хозяйстве Аннушки, указывая дворовым, что и как надо сделать или починить. Случалось, что у них что-нибудь не ладилось, тогда он брался за дело сам, и любо было посмотреть, как все спорилось в его богатырских руках.

Сегодня день был погожий, и Никита предпочел охоту. Пока Аннушка хлопотала на кухне, он вошел в дом, поглядел на задумавшегося княжича, снял со стены лук и колчан со стрелами и молча исчез.

Вскоре из сеней бесшумно вошла смуглая босоногая девушка и стала проворно собирать на стол. Ее появление вывело Василия из задумчивости. Он поднял голову и рассеянным взглядом скользнул по стенам светлицы. Они были обшиты гладко выструганными березовыми досками, принявшими от времени мягкий янтарно-розоватый цвет. Вдоль одной из стен, почти во всю ее ширину, стоял довольно высокий деревянный ларь с украшенной резьбою крышкой. Над ним в несколько рядов тянулись полки, уставленные посудой и домашней утварью. На трех других стенах были развешаны резные деревянные блюда, вышивки, оружие и охотничьи трофеи покойного хозяина. Убранство горницы дополняли несколько широких, крытых домоткаными коврами лавок и обеденный стол, стоявший посредине. Все эти вещи и отдельные части простой и скромной обстановки казались так хорошо обжитыми и так гармонично слаженными между собой, что, выйдя отсюда, их немыслимо было вспомнить и представить себе порознь или расположенными в каком-либо ином порядке.

Два низких окна были затянуты полупрозрачными пленками из высушенных бычьих пузырей. Оконная слюда стоила тогда очень дорого и была доступна только богатым людям. В комнатах, когда окна были закрыты, всегда царил полумрак, и в случае надобности их освещали лучиной, а в более состоятельных домах – восковыми свечами.

Но вот появилась и Аннушка. Сев за стол, она была непритворно счастлива и оживлена, веселый смех ее то и дело рассыпался по горнице. Как бедняку нерастраченная еще серебряная гривна кажется несметным богатством, так и ей этот подаренный судьбою вечер мнился неисчерпаемым морем радости. Любимый был с нею, и не хотелось думать о том, что за считаными минутами счастья последуют, как всегда, тягостные дни тоски и одиночества, что подлинная его жизнь проходит где-то стороной и никогда не сольется с ее жизнью…

Однако, по мере того как двигалось время, неумолимо приближая час новой разлуки, смех ее звучал все реже, и теперь уже Василий, хорошо понимавший причину этого, нарочитой веселостью и шутками старался поддерживать ее бодрость. Наконец он поднялся и стал прощаться. Аннушка вышла проводить его на крыльцо.

Стоял сентябрь, и желтая осенняя седина уже настойчиво вплеталась в зеленые кудри природы. Были поздние сумерки. С реки поднималась лиловая дымка тумана и, как тихая грусть, наплывала на луг. В невеселом, притихшем лесу однообразно и вяло перекликались сычи.

– Ох, ноет мое сердце, Васенька, – тихо сказала Аннушка, прижимаясь к княжичу, – будто какое несчастье чует…

– Полно, звездочка! Какое несчастье может чуять оно, коли счастье наше еще на заре своей?

– Сама не ведаю. Прежде того не бывало, а вот ныне все чаще мне мнится, будто ходит вокруг неминучая злая беда и скоро найдет нас…

– Не думай о том, Аннушка, то блажь пустая. Много радости еще у нас впереди. Ну, прощай, родная, Христос с тобой, – добавил он, целуя ее. – Вскорости опять к тебе буду!

– Прощай, Василек, храни тебя Господь от всякого зла, – стараясь скрыть слезы, промолвила Аннушка, крестя Василия, – ан и сам ты себя береги, любимый мой!

* * *

На обратном пути княжич, еще поглощенный своими чувствами, долго молчал. Молчал и Никита, ехавший рядом с ним, понурив полову и думая о чем-то своем.

– Эх, Никитушка, – промолвил наконец Василий, – хороша все-таки жизнь, особливо когда любишь и когда тебя любят!

Никита ничего не ответил, только вздохнул тяжело. Это удивило Василия, и он обернулся к своему стремянному.

– Ты что это голову повесил? Али николи не любил?

– Любил, княжич, – помолчав, ответил Никита. – Да и сейчас люблю.

– Ишь ты, а мне и невдомек было! Кто же она?

– Того не спрашивай, Василей Пантелеич, даже и тебе сказать не могу.

– Вон что! Ну, пожду – женишься, тогда и узнаю.

– Не узнаешь, потому что женою моею ей николи не быть.

– Почто так? Али не люб ты ей?

– Не люб. Да и не ведает она о любви моей.

– Почто ж ты ей не открылся?

– То бы и прежде ни к чему не привело: неровня я ей… Ну а ныне за другим уж она.

Внезапная догадка озарила Василия, и он с сочувствием посмотрел на своего верного слугу и друга.

– Ну, коли так, делать нечего, – после долгого молчания промолвил он. – В жизни нашей, видать, не все ладно устроено: многим дороги к счастью заказаны… Но ты не дюже кручинься. Другую тебе надобно искать, да и полно!

– Нет, Василей Пантелеич, другую искать не стану, – грустно сказал Никита.

– Что, аль зарок дал?

– Зарока не давал, да сердце, кажись, само зареклось…

Разговор оборвался, и через несколько минут всадники молча въехали в ворота кремля.