Читать книгу О людях и самолётах - Михаил Крюков - Страница 31

– Не люблю воробьёв – мрачно сказал майор Челюскин.

Собственно говоря, фамилия у этого лётчика была какая-то другая, но все звали его Челюскиным из-за мощной нижней челюсти. Был он голубоглазым блондином, этакая белокурая бестия, правда, сильно приплюснутая – в те годы рослые лётчики в истребитель просто не умещались. Характер Челюскин имел замкнутый, был неразговорчив и от этого всё, что он говорил, звучало как-то мрачно. «Твоей челюсти на «Мосфильме» цены бы не было, – любил повторять комэск, – все бы эсэсовцы твои были, а ты тут талант в бетонку втаптываешь!». Челюскин живописно играл скулой и отмалчивался, так как комэск был всё-таки подполковником.

Мы с Челюскиным коротали ночь в дежурке: он заступил дежурным помощником военного коменданта, а я – начальником патруля. Вообще-то мне полагалось обходить дозором наш немаленький гарнизон, но разыгралась такая метель, что выйти из тёплого помещения было решительно невозможно. Бойцов отправили спать в комнату задержанных, а мы с Челюскиным решили оставаться в дежурке до окончания метели или наряда – как повезёт. Челюскин вязал рыболовную сетку. Гарнизонные воробьи тоже спасались от непогоды и устроили на чердаке дежурки скандал – возились, чирикали, и, кажется, даже дрались.

– Не люблю воробьёв – повторил Челюскин.

– А мне бабушка рассказывала, будто есть такое предание, что когда Христа распинали, воробьи палачам помогали, гвозди подтаскивали, ну, он за это их и проклял: все птицы лапами ходят, а они – прыгают.

– Эти могли, – подтвердил Челюскин,– мне вот один такой в двигатель попал, когда я ещё на МиГ-21 летал. На взлёте. Это сейчас на 29-х – одно удовольствие: два движка, управление удобное, ну, как с «Москвича» на «Ауди» пересесть… А 21-й – это ведь труба, в ней движок да баки, по бокам плоскости, а лётчик на ней верхом сидит. Нас так и звали – трубачи. Я, помню, как-то с «дальниками» встретился, так они все смеялись: «Черт знает, на чем вы летаете, верхом на окурках каких-то».

Ну вот, запустился я, взлетел, тысячу даже ещё не набрал, вдруг – удар какой-то и движок встал. Ну, думаю, секунды три у меня есть. Попробовал аварийно запуститься – была там такая возможность – не запускается! Ну, я и выпрыгнул.

– А какие ощущения при катапультировании? – полюбопытствовал я.

– Ну, какие-какие… как будто совковой лопатой с маху по заднице наподдали, вот какие! Да… Катапульта сработала, все штатно, парашют раскрылся, землю видно хорошо. Сел, погасил купол, «Комара»[28] включил, ощупал себя – вроде все нормально, не поломался, губы не порвал, язык не прокусил. Уже хорошо, значит летать буду. А тут и вертолёт ПСС-овский[29] садится, тогда с этим чётко было. Ну, доктор ко мне. Тоже ощупал, посмотрел, видит, нормально все, достаёт фляжку и наливает мне спирту полстакана.

– На, – говорит, – стресс сними.

А у меня, видно, и вправду что-то в башке сместилось, потому что я ему решительно так отвечаю:

– Я, товарищ майор, один пить не буду!

Он на меня посмотрел внимательно и говорит:

– Ну, тогда – конечно, давай и я с тобой.

Выпили, водичкой запили – не пьянею! Давай, – говорю, – ещё по полстакана.

– Давай, – отвечает, – в лечебных целях.

Ну, ещё по полстакана вмазали. Как в вертолёт садились – помню, как рапорт в штабе писал – тоже помню, а потом во мне как выключатель повернули – вырубился внезапно! Никогда со мной такого не было. А на следующее утро в санчасти проснулся – все болит. То есть, буквально все! Я и не знал, что у человека столько мышц, и все – болят! Растяжение…

– А потом что было?

– Потом? Да ничего. Комиссия приехала, движок моего «мигаря» разобрали, нашли там перья воробьиные, ну, всё и прояснилось. А медики потом ещё долго ржали:

– Ты, – говорят, – когда в следующий раз катапультироваться соберёшься, нам заранее скажи, мы к тебе всей санчастью прилетим на халявку спирта попить, даже и не сомневайся!