Читать книгу Отец Александр Мень - Михаил Кунин - Страница 6

3 сентября 1935 года в семимесячном возрасте Александр Мень был крещен священником «катакомбной» церкви архимандритом Серафимом (Битюковым) в тайном храме маленького неприметного дома в Загорске. Вместе с сыном приняла крещение и Елена Семеновна.

Вот как отец Александр описывал развитие событий в Русской Православной церкви после революции:

«После Октябрьской революции в России существовало два официальных направления Русской Православной Церкви: “обновленческая” Церковь, впоследствии вносившая изменения в обряды и открыто сотрудничавшая с властями, державшими курс на искоренение религии как “предрассудка”, и “тихоновская”. Патриарх Тихон стремился к мирному сосуществованию с государством, но при этом старался избегать тех компромиссов, которые подрывали бы основы церковной жизни.

В 1925 году патриарх Тихон умер. В конце 1920-х годов начались массовые репрессии. Храмы и монастыри закрывались, а многие тысячи священников, епископов, монахов и ревностных мирян отправляли в тюрьмы, лагеря и ссылки под предлогом “борьбы с контрреволюцией”. В это время заместитель патриаршего местоблюстителя митрополит Сергий (Страгородский) выступил с официальным заявлением, отрицая наличие религиозных гонений в стране. То есть он, как и обновленцы, пошел по пути сотрудничества с государством, гнавшим Церковь, и полного подчинения ему».

В действительности же, как писал Александр Мень, «натиск, обрушившийся на Церковь, превзошел по своей силе всё, что знала история от времен римских императоров и французской революции».

В декларации митрополита Сергия говорилось о вредительской и диверсионной деятельности «наших зарубежных врагов». «Необходимо показать, что мы, церковные деятели, не с врагами нашего Советского государства и не с безумными орудиями их интриг, а с нашим народом и Правительством», – заявил Сергий. Кроме того, из тактических соображений он фактически шел на целый ряд компромиссов с советской властью с целью сохранения контроля над жизнью Церкви.

Духовенство, не приемлющее проводимую митрополитом Сергием политику лояльности советской власти и отказавшееся поминать богоборческую власть за богослужениями, образовало временные автокефалии епископов на основании разрешения, данного в свое время патриархом Тихоном на случай чрезвычайных обстоятельств. Фактически эти временные автокефалии, как и священники, не принявшие политику митрополита Сергия, оказались в оппозиции к Церкви и советской власти. Они приняли на себя основной шквал репрессий тех лет. И хотя большинство непокорных священнослужителей были арестованы, они продолжали руководить своими духовными чадами из ссылок и лагерей. Те же, кто остался на свободе, перешли на нелегальное положение, тайно руководя своей паствой и совершая тайные богослужения в частных домах. После 1927 года в России возникло явление, получившее впоследствии название «катакомбной» церкви. Ее представители ставили своей целью сохранить в чистоте дух Православия, не сдаваться, вопреки расколам и разномыслиям в церковной среде, и не идти ни на какие компромиссы. Большинство таких священников были людьми удивительной внутренней цельности и духовной силы, оказавшими колоссальное влияние на паству, оставшуюся под их крылом в поисках подлинной веры и бескомпромиссного служения Христу.

В Московской области к «катакомбной» церкви принадлежали архимандрит Серафим (Битюков), отец Петр Шипков (бывший секретарь патриарха Тихона), иеромонах Иеракс (Бочаров), отец Дмитрий Крючков, отец Владимир Богданов и др. Большинство из них признавало своим архиереем епископа Афанасия (Сахарова).

Вот что отец Александр Мень пишет о Сергее Михайловиче Битюкове (архимандрите Серафиме):

«С ранних лет он почувствовал призвание к церковному служению, однако сан принял в зрелые годы. Получив техническое образование, Сергей Михайлович работал на одном из столичных предприятий. В то же время он стал посещать Оптину пустынь, слушал лекции в Московской духовной академии, изучал богословие и святоотеческую литературу. Это был человек разносторонне одаренный, с широкими интересами, всецело преданный Церкви.

Подобно двум другим выдающимся деятелям русской Церкви, о. Сергию Булгакову и архиепископу Луке Войно-Ясенецкому, он был рукоположен в самое тяжелое для Церкви время, в 1919 году, и несколько месяцев служил в храме Воскресения в Сокольниках вместе с о. Иоанном Кедровым – строителем храма и основателем “сокольнической” общины.

Перед тем о. Сергию предложили настоятельство в церкви Вознесения у консерватории. Но он, пожалев молодого священника о. Дмитрия Делекторского, который должен был ехать в село на верную гибель, уступил ему место[8].

В 1920 году о. Сергий был вызван Патриархом Тихоном и назначен в церковь свв. бессребреников и мучеников Кира и Иоанна на Солянке. В 1922 году он принял монашество с именем Серафим, а в конце 1926 года был возведен в сан архимандрита. По слухам, его готовили к архиерейскому служению.

Вскоре о. Серафим был арестован по обвинению в укрытии церковных ценностей. То было время, когда множество духовных лиц и мирян пострадало, защищая свои святыни. Но впоследствии дело против о. Серафима было прекращено, так как выяснилось, что ценности увезли сербы (их подворье находилось в церкви свв. бесср. мчч. Кира и Иоанна).

Декларация митрополита Сергия вызвала у архимандрита отрицательную реакцию. В июле 1928 года он удалился из храма и перешел на нелегальное положение. По этому пути пошел и другой священник “солянской” церкви иеромонах Иеракс (в миру Иван Матвеевич Бочаров), который служил там с 1929 по 1932 год. С этого времени все духовные лица, отказавшиеся принять линию митрополита Сергия, были арестованы (если не успели скрыться), а храмы их были закрыты».

Из воспоминаний прихожанки «солянского» храма начала 1920-х годов Веры Алексеевны Корнеевой:

«Никогда, ни раньше, ни после, я не переживала того, что испытала в тот день (когда впервые пришла к о. Серафиму). Во-первых, я почувствовала, что моя жизнь и судьба никому на свете так не дороги, как ему, и уже одно это обязывало меня к послушанию. А еще то, что после исповеди я испытала такое успокоение, такую радость и легкость на душе, которых забыть нельзя. Этот день решил мою судьбу.

Так как этот храм был не приходским – это бывшее “Сербское подворье” – там царили особые порядки, которые установил о. Серафим. Во-первых, служба была, как в монастырях, без всяких сокращений, много времени уходило на исповедь, а народу все прибывало. Батюшка относился к храму и богослужению с великим благоговением, для него это был Дом Божий не на словах, а на деле. Такого же отношения требовал от всех, начиная с алтаря и певчих. Не допускал никакого шума, никаких разговоров и толкучки…

Особенностью Солянки было и то, что никогда, в отличие от Маросейки, там не ощущалась граница между “своими” и пришлыми. Всякий пришедший чувствовал себя “своим”, желанным гостем. В этом – заслуга о. Серафима и сослужащих священников.

Поскольку это был храм “бессребреников”, то батюшка постановил за правило – ни за что и ни с кого в церкви денег не брали. Все требы совершались бесплатно. Платили только за просфору и за свечку. С тарелкой никогда не ходили – при входе у дверей стояла кружка. В то время церкви душили налогами. Вот и нам прислали большой налог. Прихожане стали упрашивать, чтобы он разрешил ходить с тарелкой – и так его доняли, что он сказал: “Ну, если вам так хочется, то стойте на паперти, а в храме не разрешу”. И эта женщина с тарелкой стояла позади всех нищих. Я думаю, что ей клали больше, чем при обычных сборах. Как-то потребовался большой ремонт, а денег не хватало, прихожане охали и ахали, а батюшка помолился святым бессребреникам, и нашлись люди, которые помогли и работой, и материалами. Всё сделали и все налоги уплатили.

Батюшка так любил церковную службу, так умел сделать ее торжественной и доходчивой, что заражал этим и певчих, и народ. Все, кто работал в храме, – уборщицы, певчие, прислуживающие в алтаре, – все работали бесплатно. На клирос попадали только по его благословению, а направлял он туда людей, не считаясь со слухом, а только для духовной пользы.

<…>

В 1927 году прошла полоса повальных арестов среди верующих. Очень много попало певчих, церковных старост и помогавших в церкви.

Запомнился самый печальный день в нашей жизни. В 1932 году накануне Благовещения арестовали наших священников о. Дмитрия (Крючкова) и о. Алексея (Козлова), и некому было служить[9]. Дьякона Виктора Щеглова арестовали раньше, в 1930 году. Побежали просить по другим церквам, но и там было опустошение. Нигде не смогли найти священника. Народу – полна церковь, горят лампады и свечи, певчие на клиросе, а священника нет! Решили служить всенощную при закрытых Царских вратах. Народ стоял и плакал. Это была последняя служба в нашем храме»[10].

Мария Витальевна Тепнина, прихожанка того же храма, вспоминала:

«Церковь на Солянке была очень маленькая, туда ходили люди одни и те же, духовные дети отца Серафима. К нему относились уже как к старцу, службы были такие, что, действительно, стоишь и не знаешь, где ты, на земле или на небе. И люди жили этими богослужениями. <…> Мой отец очень строго следил за нашим воспитанием, в частности, за мной больше всех. И когда он узнал – я не скрывала этого – о том, что я прилепилась, как это называлось, к одной церкви, он побывал там и заявил: “Ходи куда хочешь, только не туда. Это скрытый монастырь”.

<…> А другая община была “мечевская”[11], она такая была известная, гораздо многочисленней. Я, когда несколько раз туда попала, то не захотела туда ходить. Потому что, несмотря на то, что все взгляды, обстановка, всё было совершенно одинаковым, – там чувствовалась община. Свои – это одно, а к посторонним отношение совершенно другое. <…> А в храме на Солянке было гораздо свободнее. Там такого разграничения особого не было.

В 28-м году отец Серафим уже ушел в затвор. Так что я его знала всего три года его служения там. Если бы он не ушел, его бы, конечно, моментально арестовали, потому что тут же арестовали молодого священника, отца Алексея Козлова, и дьякона, и послали в ссылку. Оставался еще отец Владимир Криволуцкий.

Отец Серафим ушел в подполье не из-за боязни быть репрессированным. Нет. Это был раскол церковный. Митрополит Сергий заключил союз с советской властью, подхватив то, что не сумели, вернее, не успели сделать “обновленцы”. Он сделал заявление, что вся масса осуждаемого и репрессированного духовенства преследуется не за религиозные убеждения, а только за политические. Репрессии сразу же усилились, Соловки были переполнены духовенством. Тогда ведь осталось 19 епископов на всю страну. Остались лишь какие-то группы. И когда митрополит Сергий объявил в церквах о поминовении властей, – вот тогда разделились: Маросейка отошла, Солянка, еще Даниловский монастырь…

В церкви, которые признали руководство митрополита Сергия, я не ходила. Для меня это было целой драмой, ведь богослужение стало для меня жизнью. Я иду, вижу – идет богослужение, и прохожу мимо. Страстная неделя, богослужение совершается, – я прохожу мимо, потому что там была эта “поминающая” церковь. Такую установку давал митрополит Кирилл, который был назначен патриархом Тихоном первым местоблюстителем[12]. Он говорил, что кто понимает, кто знает Истину, тот должен стоять в оппозиции, потому что это единственный для нас способ свидетельствовать об Истине. Я эту свою линию выдержала»[13].

Тем временем священнослужители, отказавшиеся принять линию митрополита Сергия и не успевшие скрыться, постепенно были арестованы, а храмы их были закрыты.

Отец Серафим, чудом избежавший ареста, тайно жил в разных местах и со временем поселился в Загорске, неподалеку от Троице-Сергиевой лавры, у монахини Дивеевского монастыря Сусанны (Ксении Ивановны Гришановой), где жил в затворе. В неприметном домике в центре города[14], в маленькой комнате перед иконой Иверской Божией Матери был поставлен алтарь, перед которым служил литургию отец архимандрит. Этот дом стал одним из островков подлинного христианства, куда стекались духовные чада отца Серафима и где совершали богослужения близкие ему по духу священнослужители. Поразительно то, что в условиях красного террора, доносов и тотального угнетения личности в стране этот церковный очаг сохранялся нетронутым вплоть до самой смерти архимандрита Серафима в 1942 году.

Отец Серафим называл себя последователем оптинского старца Нектария и был продолжателем традиций старчества. Его подход к людям был всегда глубоко индивидуальным, любые советы касались только конкретной личности и не могли относиться к другим людям. С каждым из своих прихожан он беседовал и переписывался отдельно, внимательно следя за каждым душевным движением своих подопечных.

«Встреча с о. Серафимом, общение с ним, крещение и последующее его руководство моей жизнью – для меня самое подлинное и великое чудо и, в то же время, самая неопровержимая, центральная реальность моего существования. Видимое руководство о. Серафима началось в 1935 и окончилось в 1942 году с его смертью, но в действительности оно началось еще в 1920 году, т. е. продолжалось более 20 лет, а незримо, несомненно, продолжается и сейчас, так как та духовная связь, которая создалась при крещении, не может быть расторгнута концом земного существования», – написала впоследствии Вера Яковлевна.

Работая в годы студенчества в детском саду, она познакомилась с давней прихожанкой «солянского» храма Тоней Зайцевой, через которую значительно позже узнала отца Серафима и которая 14 лет спустя стала ее крестной матерью. Тоня была ровесницей Веры и так же, как и она, потеряла недавно любимую мать. Общим было и то, что обе они чувствовали себя чужими в окружающем их мире и находили радость и утешение в общении с детьми. Христос часто приходит к людям посредством общения родственных душ.

«Я знала, что Тоня живет совсем особенной жизнью, резко отличающей ее от всех остальных. Я чувствовала в ней большой ровный свет, который озарял ее душу и жизнь и как бы переливался за пределы ее личности. Я не умела и не решалась спрашивать об этом, она не умела и не решалась рассказывать. Лишь один раз, когда мне было особенно грустно, Тоня сказала: “Есть люди, с которыми можно говорить, как с мамой”. Эти слова глубоко запали в мое сердце, но об этом я не решалась спросить. Это была тайна, которая должна была раскрыться когда-нибудь сама собой», – писала Вера Яковлевна.

И тайна эта постепенно ей приоткрылась. Через некоторое время обстоятельства жизни Тони изменились, она уехала в другой город, и Вера стала писать ей письма в поисках своего духовного пути и истины. Постепенно на письма стали приходить ответы, и часто в этих ответах содержалась такая проникновенная глубина и сила веры, что трудно было представить себе, что они написаны совсем молодой женщиной. Тоня постепенно вводила подругу в круг паствы отца Серафима, и он принял духовное руководство в отношении Веры.

Личность Тони произвела большое впечатление также и на Елену Семеновну. Ее тоже поразила обстановка Тониной комнаты. Все стены были увешаны иконами. «Я почувствовала трепет и благоговение, которые бывают, когда заходишь в церковь, – пишет Елена Семеновна в воспоминаниях о своем жизненном пути. – О чем мы тогда беседовали, не помню, я почти все время молчала.

Тоня была девушкой глубоко верующей, и это отражалось во всем ее поведении, во всех ее словах. Я знала, что у нее был духовный отец – старец. Как-то я прочитала “Братьев Карамазовых”. Эта книга произвела на меня очень сильное впечатление. Всё, что говорилось в ней о старце Зосиме, поразило меня. Достоевский так сказал о старце: “Это человек, который берет вашу душу в свою душу и вашу волю в свою волю”. Я остановилась на этих словах и подумала: “Как хорошо было бы мне иметь такого старца!” Алеша Карамазов стал моим любимым литературным героем, а Достоевский – моим любимым писателем».

Однажды Тоня попросила у Елены их совместную с Верой фотографию, и Леночка дала ей любительское фото. При следующей встрече Тоня сказала Леночке, что показывала эту фотографию своему духовному наставнику и он сказал ей, что сестры «прошли половину пути». Лена поняла, что есть человек, который следит за их духовным ростом и молится за них.

Поскольку в январе 1935 года у Елены Семеновны должен был родиться первенец, а ни она, ни Вера еще не чувствовали себя готовыми к крещению, Тоня предложила сестрам крестить сначала ребенка, на что они обе с радостью согласились. «Таким образом, вопрос о крещении Александра был решен задолго до его рождения по указанию и благословению о. Серафима. После рождения Алика батюшка прислал письмо, в котором давал Леночке указание о том, чтобы во время кормления ребенка она непременно читала три раза “Отче наш”, три раза “Богородицу” и один раз “Верую”»[15]. Так он считал необходимым начинать духовное воспитание с самого рождения.

«Бабушка наша и другие родственники настаивали на совершении ветхозаветного обряда над ребенком, но Леночка протестовала, – вспоминает Вера Яковлевна. – Пришлось просить Тоню специально поехать к о. Серафиму спросить, как поступить. Ссылаясь на слова апостола Павла, о. Серафим благословил уступить в этом вопросе.

Крещение Алика и Леночки было назначено на 3 сентября 1935 года. Я поехала провожать их на вокзал. Странное чувство овладело мною: тревога и неизвестность сочетались с чувством радости о том, что должно совершиться. На вокзале я сказала Тоне: “Я ничего и никого не знаю, но во всем доверяюсь тебе”. “Можешь быть спокойна, – ответила она, – но если хочешь, поезжай с нами”. Этого я не могла сделать!..»

«Евангелие я читала постоянно, – вспоминает период своей беременности Елена Семеновна. – Некоторые места действовали на меня с огромной силой. Но сильнее всего меня потрясали слова: “Кровь Его на нас и на детях наших!” Когда читала это место, я почти теряла сознание. Верочка часто ездила ко мне и оберегала с особенной заботливостью.

Нам всем казалось, что родится мальчик, и я заранее выбрала ему имя – Александр. А мама в письмах называла его Аликом задолго до рождения. Я ушла в декретный отпуск за полтора месяца до рождения ребенка, а мама приехала в Москву за месяц до родов.

22 января 1935 года я родила моего первенца – Александра. Роды были тяжелые, длительные, тянулись почти сутки. Но зато когда мне впервые принесли кормить крохотного, беспомощного младенца, я была счастлива. На ручке у него был браслетик с надписью: “Мень Елена Семеновна. Мальчик”».

О своем решении креститься Елена Семеновна вспоминает так:

«Тоня спросила, не хотела бы я крестить Алика. Я сказала, что очень хочу крестить его, но не знаю, как это сделать. Тоня вызвалась помочь мне в этом. Потом она спросила, не хотела бы и я креститься. Тут вдруг на меня напал какой-то страх, и я отказалась. “Значит, будем крестить одного Алика”, – сказала Тоня. Она еще немного побеседовала со мной и отправилась домой. Я пошла ее провожать. На обратном пути сильный порыв мыслей и чувств охватил меня. С девятилетнего возраста я собиралась креститься. И вот прошло 18 лет, и когда передо мной этот вопрос встал вплотную, я испугалась, смалодушничала и отказалась. Почему? Как это могло произойти? Тут же я села писать Тоне покаянное письмо и, конечно, сказала, что с радостью приму крещение.

Через некоторое время Тоня снова ко мне приехала. Она показала мое письмо своему старцу, и он сказал, что как только мой муж уедет в отпуск, я могу сразу с Аликом и с Тоней к нему приехать. Володя второго сентября должен был быть уже на Кавказе. На этот день я и назначила Тоне приехать в Москву, к Верочке, и сама с Аликом приехала туда из Томилина. Бабушка моя в этот день была особенно нежна со мной и долго меня обнимала и целовала перед отъездом. А Тоня в это время потихоньку мне говорит: “Прощайся, прощайся с бабушкой – другая приедешь”. Эти слова болезненно прозвучали в моем сердце. Верочка ужасно волновалась, не зная, куда я еду с ребенком, хотя о цели нашей поездки я ей говорила. Тоня предлагала ей ехать с нами, но Верочка не решалась. Я взяла с собой сумку с пеленками. Тоня купила по дороге две рыбки и пять булочек, и мы поехали на Северный вокзал. Сколько я ни спрашивала у Тони, куда мы едем, она не отвечала. И лишь выйдя из вагона, я поняла, что мы в Загорске. Я там была с экскурсией в 29-м году. Тоня взяла Алика на руки, а я взяла сумки. Тут меня охватило сильное волнение. Я знала, что иду к Тониному старцу, и знала, зачем иду. Я волновалась все больше и больше. Сумки с пеленками и булочками стали непомерно тяжелыми. Тоня быстро шла с Аликом на руках. (Она потом мне призналась, что боялась, как бы я не передумала и не вернулась.)».

В Загорске Леночка впервые встретилась с отцом Серафимом, который уже давно «держал души сестер в своей душе».

Вот как пишет об этой встрече Елена Семеновна:

«Алик был спокоен и как бы предчувствовал всю значительность того, что должно было совершиться, хотя ему было только семь с половиной месяцев. Я стала задыхаться и умоляла Тоню остановиться. Но она всё летела вперед. Наконец, я села на какую-то скамейку в полном изнеможении. Тоня села рядом со мной. “Ну расскажи мне хоть, как он выглядит внешне”, – сказала я. Ведь мне не приходилось даже беседовать со священниками. Тоня сказала, что у него седые волосы и голубые глаза. “Глаза эти как бы видят тебя насквозь”, – добавила она.

Тут мы встали и пошли, и вскоре дошли до его дома. Тоня позвонила, и нам открыла дверь женщина средних лет, очень приветливая, в монашеском одеянии. Она ввела нас в комнату, чистенькую, светлую, всю увешанную иконами. Там, по-видимому, нас ждали. Но самого батюшки не было, и он долго не появлялся. Я поняла, что он молится, прежде чем нас принять. Наконец он вышел к нам. Тоня с Аликом подошла к нему под благословение, и я вслед за ними. Я по незнанию положила левую руку на правую. Батюшка это сразу заметил и переставил руки. Затем предложил: “Садитесь”. Если бы он этого не сказал, я бы грохнулась на пол от волнения и напряжения. Некоторое время мы сидели молча.

Наконец батюшка спросил меня: “Знаете ли вы русскую литературу?” Я удивилась этому вопросу, но, вспомнив “Братьев Карамазовых” и старца Зосиму, поняла, почему он меня об этом спросил. Задал мне еще несколько житейских вопросов. Потом мы сели ужинать. Пища была постной, и батюшка подчеркнул, что это имеет непосредственное отношение к нашему крещению.

Затем Алика взяла на руки женщина, которая открыла дверь. Алик был тих и спокоен, как бы понимая всю серьезность происходящего. Батюшка увел меня в другую комнату и просил рассказать всю мою жизнь. Я ему всё рассказала, как умела. Потом нас уложили спать. Алик спал крепко, а я не спала всю ночь, и, как умела, молилась.

Утром, на рассвете, совершилось таинство крещения. Крещение было совершено через погружение. И каждый раз, когда батюшка погружал меня, я чувствовала, что умираю. После меня батюшка крестил Алика. Тоня была нашей восприемницей. Накануне о. Серафим показал мне три креста. Один, большой, серебряный, с надписью “Да воскреснет Бог и расточатся врази Его”, предназначался для Верочки, второй, поменьше, золотой, для меня и третий, серебряный, с синей эмалью и распятием, со словами “Спаси и сохрани” – для Алика. Но моя душа вся потянулась к кресту с Распятием Спасителя. И вдруг батюшка по ошибке надевает этот крест на меня. Он увидел в этом волю Божию и так и оставил. Алику достался золотой крест. Я очень обрадовалась, что мне достался тот крест, который я хотела. Вслед за этим батюшка начал меня исповедовать за всю жизнь. Вскоре началась литургия. Пели вполголоса, чтоб не было слышно на улице. Крестная пела очень хорошо, с душой, хотя голос у нее был небольшой и несильный. Когда настал момент причащения, она поднесла Алика, а я подошла вслед за ней. В сердце у меня звучали слова: “Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне и Я в нем”. После окончания службы все подошли поздравить нас. Весь день я оставалась в белой вышитой крещальной рубахе (до полу и с широкими длинными рукавами), а сверху батюшка велел надеть белое маркизетовое платье без рукавов.

После трапезы о. Серафим позвал меня в свою комнату и дал ряд указаний.

Во-первых, он дал мне тетрадку с утренними и вечерними молитвами и сказал, чтобы я выучила их наизусть. “Тогда они будут всегда при вас”, – добавил батюшка.

Во-вторых, когда кормлю Алика грудью, читать три раза “Отче наш”, три раза “Богородицу” и один раз “Верую”.

Интересно, что Владимир Григорьевич, когда вернулся с Кавказа, привез мне свой снимок на фоне пещеры Симона Кананита. 2-го числа, под день нашего крещения, он видел сон: идет множество народа, а впереди несут как бы большое полотно, на котором изображен Христос.

Когда мы уезжали от батюшки, он истово благословил нас со словами: “Благословение Божие на вас”. Ударение было на слово “Божие”».

О дне крещения маленького Алика Меня сохранился и рассказ Прасковьи Ивановой, племянницы тех монахинь, в доме которых жил тогда отец Серафим:

«Была дивная осень. Сентябрь 1935 года. Золотая такая, как писал Пушкин: “Очей очарованье…” Я жила в Загорске со своими тетушками Прасковьей Ивановной и Ксенией Ивановной. (Прасковья была монахиня Никодима, а Ксения – монахиня Сусанна.) Это были родные сестры моего отца, Матвея Ивановича, который умер очень рано, когда мне было три месяца. Мама вышла замуж второй раз, а я осталась жить со своими родными тетками. Некоторое время, в раннем детстве, я жила с бабушкой. Меня несколько раз брали жить в мамину новую семью, но я убегала обратно и хотела жить только с тетей Пашей и тетей Ксенией. Мы жили на улице Пархоменко, 29, она и сейчас так называется. Вместе с нами тайно жил архимандрит Серафим (Битюков). И вот однажды мне сказали, что завтра надо натаскать воды, т. к. будут крестины. Батюшка Серафим будет крестить молодую мать и младенца в один день.

Приехали Леночка с Аликом и Тоня (подруга Верочки, Антонина Ивановна). Батюшка их очень ждал, волновался. Алика крестил первого. Двери в обе комнаты были открыты, все иконы смотрели на Алика, везде горели свечи и лампадки. Мы очень старались все украсить по-праздничному ко дню крестин. Когда о. Серафим погружал Алика в воду, то появилось необыкновенное благоухание. Все замерли, потому что это не был запах ни цветов, ни сада, а какой-то другой, особенный (духами тогда никто из нас не пользовался). <…>

После крещения Алика завернули и дали мне на руки, чтоб я гуляла с ним в саду, пока крестят Леночку. Крестным отцом был сам батюшка Серафим, а крестной матерью, кажется, Тоня, Антонина Ивановна. <…>

После крестин был простой обед и чай, пришло несколько человек, вместе со всеми нами было двенадцать человек. Леночка с Аликом в этот же день уехали, и Тоня тоже уехала с ними. Меня поразило необыкновенное лицо Леночки после крещения. Оно было как ангельское».

Спустя год крещение приняла и Вера Яковлевна.

Вот как Елена Семеновна вспоминает об одном из знаковых эпизодов, предшествующих крещению Веры Яковлевны:

«Однажды мы с Аликом причастились у батюшки и приехали на 1-й Коптельский пер. в квартиру Верочки. Алику шел 11-й месяц. Верочка встретила нас с большой любовью, обняла и поцеловала нас. Вдруг Алик, сидя у меня на руках, пытается снять с меня крест. Я вижу, что он хочет что-то сделать, и помогла ему в этом. Неожиданно он надевает крест на Верочку. Верочка была потрясена. Она перекрестилась и с благоговением приложилась к кресту…»

Пройдя свой путь духовного роста, сомнений и поисков, Вера Яковлевна направила отцу Серафиму такую записку: «Вторая половина пути близится к концу. Длительная и тяжелая была борьба. Многое трудно и больно сейчас, но колебаний больше нет. Как хорошо быть побежденным, когда победитель – Христос!»

После крещения в комнате для богослужений, украшенной любимыми Верой белыми хризантемами, батюшка подвел ее к окну, из которого виднелись купола Троице-Сергиевой лавры, и сказал: «Вас принял преподобный Сергий».

В жизни семьи была открыта новая глава.