Читать книгу Память моя… - Михаил Пярн - Страница 9

Товарный вагон, лязгнув колесами на стыках рельсов, медленно остановился. Маневровый тепловоз, отрыгнув в небо клочья сизо-черного дыма, отстегнулся и покатился куда-то вдаль. Осенняя промозглая ночь навалилась всей тяжестью низких облаков, пронизывающего до костей ветра и запаха железной дороги. Вагон стоял, как привидение. Он был предназначен для перевозки скотины, которую возят на убой. От вагона шел стойкий запах коровьего помета и сена, перемешанного со страхом животных.

Он лежал в самом дальнем углу вагона, укрывшись старой засаленной курткой, сунув ноги в полусгнившую солому, тяжело вздыхая грудью.

Ему казалось, что вагон еще куда-то едет, что шум в ушах – это стук колес. Открыв глаза, Он тупо уставился в темноту, медленно соображая, что вагон на самом деле стоит на месте. «По-моему я схожу с ума…», – четко и внятно произнес Он в пустоту вагона. Приподнявшись на локтях, Он несколько раз выгнулся спиной. Затекшие от холода и долгого лежания мышцы тут же дали о себе знать. Аккуратно положив собственную спину на твердые доски пола. Он поднял вверх руки. Тонкие, длинные пальцы несколько раз попробовали сжаться в кулак. «Руки и те какие-то чужие стали», – ухмыльнувшись в усы, так же четко и внятно выронил слова в глухую пустоту вагона. Через несколько секунд Он почувствовал дрожь, исходящую откуда-то из-под земли. Дрожь нарастала все больше и больше и, наконец, прорвалась грохотом пролетающего мимо товарного поезда. Дождавшись тишины и проводив слухом убегающий поезд, Он медленно встал. Сквозь щели в вагоне Он видел вдали мерцающие огоньки не то станции, не то какого-то разъезда. Держась руками за стенку вагона, Он подошел в темноте к огромной двери.

Просунув руку в щель, откинув тяжелую щеколду и, навалившись на дверь, попытался ее открыть. Скрипнув ржавым металлическим звуком, дверь с трудом отъехала на полметра вправо, пустив в вагон ночную, осеннюю сырость. Легкие жадно ловили воздух. Оглядев вокруг, насколько позволяла темнота и его, еще хорошо сохранившееся зрение, Он спрыгнул на мокрый гравий. «Знать бы, куда я приехал», – подумал Он, пытаясь закрыть дверь вагона. «А, в конце концов, какая разница куда, хотел уехать, вот и уехал, тем более, что билет в этом вагоне у меня никто не спрашивал. А было бы забавно встретить проводника в вагоне, в котором возят скотину на убой…».

Он представил себе картину, как по вагону в своей спецформе важно идет проводник мимо привязанных за рога буренок, а у каждой буренки в ухе торчит билет. Билет на убой. И вот проводник подходит к нему и с холодным равнодушием спрашивает билет.

– А у меня нет билета.

– Гражданин, я вынужден буду высадить Вас на ближайшей станции…

– Слушай, проводник, будь человеком, давай я тебе дам на пол-литру, только не высаживай, мне очень нужно…на убой…

– Ладно, езжай, не надо мне твоих денег, – сказал проводник и растворился.

Споткнувшись о шпалу, Он опять так же четко и внятно произнес в темноту: «Я схожу с ума». Повторив это выражение несколько раз, вдруг почувствовал, как холодный ветер стал заползать ему под спину. Осенний ночной дождик спутал на гол ове волосы, на усах и бороде прижились несколько соломинок. Обхватив лицо обеими руками, Он с силой стал растирать щеки. Это занятие вывело его из оцепенения и во всей красе представило ему действительность: ночь, дождь, товарный вагон и, пронизывающий до костей, ветер.

«Да, лучше любого вытрезвителя», – подумал Он, вспомнив, что несколько часов назад, а может быть и больше, окровавленными пальцами Он рвал струны гитары где-то в переходе, потом у каких-то громил в подвале, потом в общаге, потом… Дальше, как Он не силился, но вспомнить не мог, Память наотрез отказалась проявлять всю пленку последнего времени. Единственное, что сохранила память – это вопль, когда Он, сорвавшимся голосом, заорал в сторону здания вокзала, где огромными буквами неоновым светом горело слова «Москва».

Забравшись в первый попавшийся вагон, укутавшись тоненькой курткой, подавляя, непонятно откуда взявшиеся слезы обиды на всех и вся, Он погрузился в свой тревожный сон. Размеренный стук колес убаюкал его. И вот, сейчас, стоя посреди железнодорожного полотна, понимая, что идти в принципе некуда, вдруг запел песню, которую сочинил чуть больше суток назад. Правая рука машинально стала пальцами перебирать струны, несуществующей гитары, а левая вспоминала аккорды. Только сейчас Он обнаружил, что подушечки пальцев стерты до волдырей. «Да, с такими пальцами не больно-то поиграешь», – грустно заметил Он, продолжая напевать сочиненную песню.

Из темноты вырвался маленький луч света, который с каждой секундой становился все ближе и ближе. «О т греха подальше», – сказал Он сам себе и спрыгнул с железнодорожного полотна, нащупав ногами слабую тропинку.

Мимо него пролетел товарный поезд, обдав его запахом нефти, бензина и еще какого-то дерьма.

Метров в двадцати от Него семафор переключился с зеленого на красный свет. «Хорошо бы превратиться в какой-нибудь вагон. Прицепили тебя, и катайся по всему миру, ни денег тебе, ни жратвы не надо. Любуйся на мир Божий, смотри, как людишки живут, и дальше езжай». Холод пробрал его окончательно, заставив двинуться вперед к нескольким огонькам, мерцавшим вдалеке. Тропинка вдоль полотна была довольно утоптанная – видать народ по ней ходит взад-вперед. Минут через тридцать Он уже различал силуэт маленького здания с одним окошечком, в котором горел свет. «Дай Бог добраться, а там люди подскажут, в какой части этой огромной страны я соизволил оказаться». Проходя еще один семафор, Он увидел подсвеченные зеленоватым светом цифры на километровом столбе. «Интересно, в какую сторону эти цифры…», – подумал Он, но дождь все сильнее и сильнее хлестал его по продрогшему телу. Почти бегом Он добрался до здания. Навстречу ему залаяла собака, позвякивая цепью. Лай собаки был хриплый, явно простуженный.

Остановившись напротив пса, Он на секунду задумался о жизни этой дворняги. «Вот так всю жизнь, в глухомани, просидеть на цепи. Боже мой, да лучше под поезд, перегрызть, на хрен, эту цепь и рвануть…». Пес неожиданно вдруг замолчал, затем, резко развернувшись, громыхая цепью, залез в свою конуру, задев задней лапой пустую кастрюльку. Та, упав на бок, позвякивая, откатилась в сторону.

Дверь этого здания, больше похожего на кирпичный сарай, приоткрылась. В проеме показалась фигура, по очертаниям которой невозможно было сразу понять мужчина это или женщина. Переступая с ноги на ногу, пряча руки в карманы куртки, Он извиняющимся голосом попытался спросить, где Он находится и где ближайшая станция. Выкинув окурок куда-то в ночь, фигура подошла к конуре, взяла кастрюльку, поставила ее на место. Пес, вынув морду из круглого окошечка конуры, посмотрел преданными глазами. Фигура вернулась к двери. Приоткрыв ее, сказала: «Проходи, замерз, поди, да промок…». До него долетел голос, как будто с детства, мягкий, грудной, словно материнское молоко. Голос обжег его уши.

На короткое мгновение Он вспомнил свою мать – она так же Ему говорила, когда промерзший, Он возвращался домой.

Как завороженный, Он направился к двери. Пес вылез из конуры, но холодная, осенняя ночь заставила его тут же вернуться обратно, предоставив гостю самому решать свои проблемы. Маленькая лампочка тускло освещала пространство. Справа от входа топилась печурка, сложенная явно наспех из неровных кирпичей. Но при всей своей неуклюжести, печка тепло отдавала честно. В помещении пахло табаком, старыми телогрейками и запахом какой-то снеди, готовящейся на печурке. Он сглотнул слюну, вспомнив, что последний раз ел, если это можно было назвать едой, в подвале с какими-то громилами.

– Проходи, что стоишь на пороге…, все также резануло его голосом из детства.

Пройдя два шага вперед, Он, наконец-то, увидел женщину в синем железнодорожном пальто с лацканами. Повязанный вокруг шеи платок, придавал ей романтичность.

Волосы, подобранные черным ободком, подчеркивали ее лицо с большими серыми глазами, над которыми расходились в разные стороны стрелки – брови.

– Прикрой дверь, а то сырость на улице, тепло жалко…, сказала женщина, закуривая. Пальцы ее ру к очень элегантно держали сигарету, что совершенно не вписывалось в окружающую обстановку. Он прикрыл дверь, прошел к столу, машинально рукой, как расческой, закинул волосы назад. Повисла пауза, в которой оба наблюдали друг за другом. Сев на табуретку, Он положил руки на колени, всем своим видом показывая, что очень извиняется за столь позднее вторжение. Женщина подошла к печке, сняла с вешалки замасленную тряпку и, зацепив кастрюльку с едой, поставила на стол. Вынула из холщевого мешка батон хлеба.

– Давай, поешь, чем Бог послал, – сказала она, не без удовольствия открывая перед гостем крышку кастрюльки.

– Мать честная, – произнес Он, жадно пожирая глазами красно-зеленые перцы. – Я куда попал, в рай, что ли?

– Ну, в рай не в рай, а одной мне все это есть грустно, так по старой привычке готовлю…, все надеюсь на чудо…, а вдруг…

Аккуратно подцепив вилкой перец, Он положил его на тарелку. Пар, исходящий от фаршированного перца, его вид и немыслимый запах, окончательно одурманили гостя. Женщина смотрела на него. Ну, кто поверит? А ведь, действительно, Бог есть на этом свете! Ведь готовила она эти перцы, а про себя думала: «Ну, кому готовлю, кому? И на тебе! Боженька, он старенький, он все видит».

– А что с пальцами у тебя, где ж так поранил их?

Тыкая в развалившийся перец вилкой и чувствуя, как теплом наливается его организм, Он с легкой грустью сказал: «Да об струны, о серебряные струны. Шибко хотел красоту людям показать, да не захотели они слушать ее, выгнали красоту из душ своих, нет больше на земле красоты, только перцы твои красивые, да и ты в этой глуши, то ли святая, то ли чокнутая». Смакуя зеленый перец, начиненный какими-то вкусностями, Он слегка пьянел от неожиданно свалившегося на него сухого, теплого, сиюминутного счастья. Вот так просто иногда бывает – едешь, едешь по этой жизни, куда сам не знаешь, а приезжаешь обязательно туда, где ты больше всех нужен, а если не ты, то хоть душа твоя, душа, даже не тело, потому как душа – она бессмертна, а все благое на земле – всегда бессмертно. Женщина отошла к небольшому шкафчику, открыла его, достала завернутый в одеял о продолговатый предмет:

– На, если силы остались, порви их, они хоть не серебряные, зато душу успокоят твою, мою, а может, и вылечат, либо убьют…

Он увидел перед собой одеяло, старенькое, в лоскутах, но в очертаниях мгновенно понял, что скрывается под этим старым одеялом. Бережно раскрыв его, Он увидел ослепительную красоту дивного инструмента. По окраске дерева, по его структуре, вмиг оценил достоинство предмета, который попал ему в руки.

Вся душа его словно помолодела лет на двадцать, пальцы, будто их живой водой смочили, перебирали струны, охрипший голос вновь приобрел всю прелесть своих оттенков.

Гитара и голос звучали всю ночь. А женщина сидела у окна и красивыми тонкими пальцами перебирала уголки платка. Первый раз за много-много лет судьба сделала ей такой маленький – БОЛЬШОЙ подарок. Осеннее утро расплылось над железнодорожным полотном. Серая хмарь опадала мокрыми последними листьями на уставшую землю. Женщина стояла, провожая гостя, а губы шептали: «…только вдруг из-за горы светило обласкало эту землю, освятило…»

Печка, покряхивая, облизывала желтыми языками талию гитары. Пес даже не вышел из конуры, хотя в кастрюльке лежали красно-зеленые перцы.

Где-то вдалеке одиноко стоял товарный вагон.