Читать книгу Русские и государство. Национальная идея до и после «крымской весны» - Михаил Ремизов - Страница 5

Тем более что историческая ситуация, в которой оказалось российское государство, создает для такой эволюции вполне серьезные предпосылки.

Присоединение Крыма стало точкой невозврата в отношениях Москвы с центром мировой «империи», главное правило которой гласит: «что позволено Юпитеру, не позволено быку». США очевидно дорожат своей глобальной монополией на легитимацию и делегитимацию режимов, признание и непризнание государств, осуществление «права на вмешательство» в зонах интересов. Эта монополия была нарушена со стороны РФ уже в ходе пятидневной войны и последующего признания Абхазии и Южной Осетии. Но если на несанкционированный распад государств «хозяева мира» еще могут, пожалуй, посмотреть сквозь пальцы, то их восстановление и собирание под знаком идеи национального единства – это уже точно табу.

Тем более, будем откровенны, в отличие от пятидневной войны, которая стала реактивным и симметричным решением (нападение на Цхинвал 8 августа 2008 года было, среди прочего, прямым актом войны в отношении РФ в лице ее миротворцев; соответственно, Москва просто ответила ударом на удар), крымская кампания февраля – марта 2014 года была решением тоже, скорее всего, реактивным (то есть незапланированным ответом на «неконвенциональное» поведение «наших международных партнеров» в ходе государственного переворота в Киеве), но в этот раз несомненно асимметричным. Это было не вынужденное «нарушение разметки» (как можно при желании пытаться представить события августа 2008 года), а резкий разворот через «двойную сплошную» прямо на глазах у опешившего «глобального шерифа». Разумеется, если посмотреть на ситуацию его глазами.

А в данном случае это было бы полезно – просто чтобы не питать иллюзий по поводу того, что через какое-то время все вернется на круги своя. Не вернется. В отношениях с «мировым гегемоном» мы перешли Рубикон. Теперь нам предстоит либо борьба за полноценный, комплексный суверенитет (не только в военно-политической сфере, но в финансах и торговле, технологиях и промышленности, культуре и идеологии) – либо довольно быстрый по историческим меркам и, скорее всего, на этот раз необратимый демонтаж страны.

Не менее важно и то – особенно с точки зрения нашего предмета (отношений государства с «государствообразующим» народом), – что рубеж был проложен и на уровне внутренней идентичности государства.

«Крымская весна» не имела бы ни смысла, ни оправдания вне апелляции к праву русских на национальное воссоединение в ситуации возникшей угрозы (можно спорить, как далеко заехали бы пресловутые «поезда дружбы», но дело не только в угрозах физической безопасности, а в угрозах идентичности – после второго Майдана разворот от мягкой украинизации к жесткой был очевиден и неизбежен). К этому праву апеллировала уже упомянутая «крымская речь» президента Путина.

Можно было бы усмотреть в этом традиционно инкриминируемое властям желание прикрыть свои интересы национальной идеей, если бы в данном случае дело не обстояло с точностью до наоборот. Интересы правящей группы как раз состояли в том, чтобы ни в коем случае не зайти слишком далеко, не заиграться в патриотизм, не принять его всерьез. Именно поэтому и ближний круг, и сторонние «кремленологи» были в шоке от решения президента о присоединении Крыма. Многие до сих пор не понимают, почему он его принял, ограничиваясь психологическими объяснениями (в диапазоне от «обиделся – погорячился» до «сошел с ума»). Хотя причина, я полагаю, на поверхности: президент Путин – единственный представитель российского правящего слоя, которому, помимо всего прочего, нужно думать о собственном лидерстве в глазах большинства. И как следствие, считаться с национальным самосознанием большинства в критические моменты истории[3]. Это и есть один из способов, каким идея – в данном случае, национальная идея – может влиять на власть.

Конечно, некоторые ссылаются на сугубо геополитические резоны возвращения Крыма, необходимость присутствия в Черном море, роль Севастополя как базы российского флота. Все это имеет место. Но с чисто технической точки зрения американское военное присутствие в Севастополе, которое, как нам говорят, удалось предотвратить в ходе «операции Крым», мало чем отличается от американского военного присутствия в Батуми или Одессе, где оно может быть развернуто хоть завтра. И вероятность такого развертывания в итоге, будем откровенны, только возросла. Но именно в Севастополе после событий 23 февраля возникла ситуация «или – или»: или Россия поддерживает произошедшее в городе восстание со всеми вытекающими последствиями, или наблюдает, как оно будет раздавлено. Реализовать принятое решение оказалось возможным, потому что Севастополь является базой российского флота. Но вот принять его, осознавая всю серьезность последствий, – только потому, что он является средоточием русского самосознания.

То есть в данном случае реальная побудительная причина исторического решения по большому счету вполне совпадала с декларируемой, противореча при этом не только интересам правящей группы, но и идеологическому официозу.

Последнее особенно примечательно. С начала 90-х годов официальной доктриной РФ было построение нации в существующих границах – нации по прописке, нации по паспорту. Одним словом – «нации россиян», к которой севастопольцы и крымчане в целом заведомо не относились. Российский официоз, как уже отмечалось, нарочито игнорировал русский фактор. Но в критический момент реальной рамкой морально-политической солидарности стала не территория, а культура: русская культура, русское историческое самосознание и соответственно – русская нация. Мы получили наглядное подтверждение того, что наша национальная общность имеет не административно-территориальный, а культурно-лингвистический фундамент.