Читать книгу Новая мозаика - Михаил Руушан - Страница 3

Я помню двор на Живарёвке[1] —

У бабушки тогда гостил.

Бельё там сохло на верёвках;

Вот край, что до сих пор мне мил.

А жизнь двора неповторима —

То шум детей, то чей-то плач.

Гармонь смеётся чуть визгливо,

Над «красным уголком»[2] – кумач.

Там был татарин – строгий дворник,

А управдомом был еврей,

Озеленения поборник

И не любивший голубей.

Но голубятни две стояли

За гаражами у стены.

Туда детишек не пускали —

Боялись мамочки шпаны.

В два пальца свист – и стая в небо,

Где солнце выше голубей.

И это счастье, пусть нелепо, —

Для взрослых, но не для детей.

Там по утрам взывал старьёвщик:

«Старьё берём! Старьё берём!», —

Потом включиться мог стекольщик,

За ним точильщик – только днём.

Торговец приносил изыски:

«Уди-уди», ещё «язык»,

Пугач, свисток был в этом списке —

Всё, чтобы стать счастливым вмиг.

Турник стоял, как символ мощи,

А «Пионер» – салютовал.

Был участковый стали жёстче

В те дни, когда не выпивал.

Там карусель ещё крутилась,

Песочница для малышей.

И детство с отрочеством слились,

Растя «дворян» из чиграшей.

А бабушка горбушку хлеба

Мне разрешала брать во двор.

Над ним всегда такое небо…

И ангелов хрустальный хор.

Мать брала меня за ру́ку, —

И мы шли с ней в магазин.

Это скука – просто мука:

Очередь – и я один.

Вам «дадут» с ребёнком больше —

Где яиц, а где муки.

Не могу стоять я дольше:

– Мам, «морожена» купи.

Очередь то затихает,

То, как улей, загудит.

Справедливо не прощает,

Иль нахмурившись молчит.

Очередь порой вскипает:

– Ещё галстук нацепил!

Всё она про всех тут знает:

– Ишь ты, «зенки» как залил!

Мы идём домой с «добычей»,

И о том заходит речь:

Хорошо, что есть обычай —

Пироги в субботу печь.

И с капустой, и ватрушки;

Всех соседей угостят.

Ссорятся порой друг с дружкой,

Но приходит мир и лад.

Вечером – с отцом мы в баню,

Разгоняет баня кровь.

Мама, взяв сестрёнку Таню,

«Едет в душ», их ждёт свекровь.

Жили, в общем, небогато,

Но не стыдно вспоминать.

Не скопили денег, злата —

И не страшно их терять.

Я помню сельский магазин.

Он для меня бутиков краше.

Там всё такое очень наше,

А продавщица – «тётя Зин».

Резиной пахло от сапог;

Всё на одной лежало полке:

Таз, сахар, джем, портвейн, заколки…

И кой-кому давали в долг.

Две кепки, байковый халат,

Вот пряники времён Никиты,

Что даже мухами забыты,

И водка – справа, нижний ряд.

Но это главный был товар,

Как золотой запас, валюта.

Хранился Зиной дома круто;

То власть, уверенность, навар.

Сей магазин был клубом встреч,

Где центр секретов, слухов, сплетен.

Там каждый человек заметен,

Увы, молвы вам не избечь.

Всё это так знакомо мне.

Люд брал там хлеб, и брали много.

По-вашему, так жить убого,

Но были счастливы вполне.

Мне грустно, когда листья жгут,

Осенние сухие листья.

Они уже покрыли пруд;

Рябины обнажили кисти.

Дымок от листьев горьковат,

О чём-то мне напоминает.

Вновь возвращаюсь я назад

И вижу: школьник там шагает…

Он в гимнастёрке под ремень,

Портфель, в букете – георгины,

Учился средне (было лень)

И в месяц раз болел ангиной.

А дальше – техникум; студент,

На танцах подпирал он стену.

Мог выступать как оппонент,

Но для девчонок был не в тему.

Потом – работа, институт,

Несутся годы, как шальные,

Вот мамы нет, вот внуки тут,

А головы друзей – седые.

Всё было… Было и прошло…

Как много листьев облетело…

Всё так же от костра тепло,

И солнце за пригорок село.

Я помню Пироговку с детства:

Там монастырь, а рядом пруд.

Всё это передам в наследство

И не сочту за тяжкий труд.

Мы ночью проверяли храбрость

На кладбище в монастыре.

Кто сомневался – это наглость, —

С тем разбирались во дворе.

Пруд монастырский обитаем —

Там жили пара лебедей.

Все о любви такой мечтаем,

Но редкость это средь людей.

Мы этих лебедей кормили,

Их перья гладили порой.

Но люди одного убили,

И улетел потом второй.

Мы знали тайный ход на стену,

Как со стены попасть в музей[3].

Нам «море было по колено»,

Коль в окружении друзей.

Я помню, в церковь заходили,

Там в полумраке образа.

Мне кажется, о нас судили

И нас ругали за глаза.

Но, слышны звуки песнопений, —

Под небом детства – купола, —

Мой Ангел, мой хранитель-гений,

За всё звучит тебе хвала!

Помню нашу коммуналку:

Ряд звонков на двери.

Мне её немного жалко,

«Красной книги зверя».

Вдоль стены по коридору

Вешали корыта.

Лоб разбить чужому впору,

Если дверь закрыта.

Кухня – это центр квартиры,

Точка всех схождений.

Здесь начало «войн и мира»,

«Тесных отношений».

Тут готовят и стирают,

И ведут беседы.

Многое о многих знают —

Радости и беды.

Коль пекут – то угощают

В праздник пирогами.

Детям здесь не запрещают

Бегать под ногами.

В день субботний – семьи в баню,

С веником и шайкой[4].

«Тёти Лизы», «дяди Вани» —

Нет их больше – жалко.

Возле счётчика – жировки[5],

График по уборке.

Радио – с утра речёвки

«Пионерской зорьки»[6].

Так вот жили – не тужили,

Пили чай с вареньем.

В сорок первом уходили

Деды в ополчение…

С бабушкой собрались по грибы

На то поле, где пасли коров.

Взяли мы корзинки и воды

И пошли вдоль дачек и садов.

Бабушка «печерками» звала

Те грибы среди коровьих куч.

Нам собрать погода их дала,

Только дождик сыпанул из туч.

Молнии сверкали там и тут,

Гром гремел у нас над головой.

Страшно в поле – словно Божий суд;

Я ревел, закрыв глаза рукой.

Бабушка меня приобняла

И молитву начала шептать.

Испугалась – словно мел бела,

Но раскаты начали стихать.

Мокрые вернулись мы домой.

Чай вприкуску пили целый час.

До сих пор я помню страх тот мой.

Вскоре бабушка «ушла» от нас.

А «печерки» – вкусные грибы,

В магазинах их сейчас полно.

Шампиньоны – лучше нет еды.

Покупаю их уже давно…

Книга – книжка записная,

Ты утерянной считалась.

Очень старая, родная,

Вдруг взяла и отыскалась.

В ней все живы, кого нету,

Кто уехал – все на месте.

Не разъехались по свету,

Всё по-прежнему, мы вместе.

Только вот какая «фишка», —

Много кануло, как в Лете.

Друг предал не понаслышке,

Та за чувства не в ответе.

Спрятал вновь я эту книжку.

Что-то грустно мне сегодня.

Может, выпил вчера лишку,

То ли жизнь – слепая сводня.

Я так люблю бывать на рынке —

Весы, прилавки, гул толпы.

Здесь знают роли без запинки.

Тут зарождение молвы.

Гранат с рубиновой слезою

И виноград – сама краса.

Творог, подёрнутый росою,

Над мёдом сотовым оса.

У всех картошка «Синеглазка»

(Да только нет такой давно),

А груша «Бера» – это сказка,

Хурма, чурчхелла, как в кино.

Там карпы бьются о прилавок,

Сом весь в раздумье – он грустит.

Там продавцы ждут ваших «ставок»,

Коль в кошельках слегка хрустит.

В мясном ряду – мясные туши.

Свиные головы царят.

Чревоугодье застит души

При виде курочек, цыплят.

Вот старушонка меж рядами,

С ней сумка на два колеса.

Спешит в погоне за дарами,

Из-под платка глядят глаза.

Ей кто-то яблочко протянет,

Бананы, что похуже, даст.

Глядишь – и обрези добавит.

Бог «благодетелям» воздаст…

Чай нам дал Романов первый,

И прижился он в Москве.

Был в начале как целебный,

Стал потом своим вполне.

Чай в России – бренд, как водка

Под солёненький груздок.

Пьют чаёк старик, молодка.

Пьют от жажды, пьют и впрок.

Пьют по-разному: с усладой,

Крепкий, терпкий, листовой.

Может быть он и наградой —

Дарит бодрость и покой.

Пишутся о нём картины.

Кисть Перова – на века.

На Мясницкой магазины,

И вода – Москва-река.

Самовар, труба и шишки,

Да ещё один сапог.

Бабы, купчики, мальчишки,

Сахар, сушки на зубок.

Пот стирая полотенцем,

Чашку вниз перевернут;

Сахар, «колотый всем сердцем»,

С ней остаток возвернут.

Есть и щипчики под сахар,

Для заварки чайник есть.

И купец, рабочий, пахарь

Отдают варенью честь.

Кто медка в чаёк добавит

Иль мелисного листа,

Кто душицею разбавит,

Мяты кто сорвёт с куста.

Чай «вприкуску», чай «внакладку»,

Чай с вареньем или без…

Мы – с вокзала на посадку.

Вдаль уносится экспресс.

И звенит в стакане ложка,

Подстаканник на столе.

Пахнет чай дымком немножко.

Мы – попутчики вполне.

Многие так любят сливки,

Чтобы к чаю поднесли.

А на зоне чай – опивки,

Там чифирчик припасли.

Но всему конец приходит:

Крах «империи», развал.

Чай в пакетах в чашках бродит,

Он взошёл на пьедестал.

Есть в народе поговорка,

Вот она о чём гласит:

Чай российский – он не водка,

Много выпить не грозит.

Мама, редко тебе я пишу,

Не ложатся стихи на бумагу.

Оправданий себе я ищу —

Сочинить можно целую сагу.

Ты меня окрестила тайком,

Ты духовность мою заложила.

Я молюсь за тебя – в горле ком,

Надо чаще бывать на могиле.

Это ты приоткрыла мне даль:

Парусов белокрылых скопленье.

Ты поведала мне про Грааль,

Улыбалась моим увлеченьям.

И мой первый, мой детский стишок

Был воспринят под возгласы «Браво!»,

Но презрение вызвал я, шок,

Когда с другом напился «до хлама».

Твои комплексы я приобрёл,

Твои взгляды, твои же смятенья —

В результате, увы, не «орёл» —

«К самоедству» вдобавок сомненья.

И за всё тебе, мама, поклон.

Что ещё мне сказать – я не знаю.

Вновь весны наступает поло́н.

Соберу тебе ландыши в мае.

Слёз я не помню у отца,

Он боль в себе хранил.

Лишь раз один слезу с лица,

Я видел, уронил.

Был у него комбатом друг,

Тот удержу не знал.

Отец был зам. и политрук,

С ним разное видал.

Он «Абакумыч» друга звал

И так ругал, любя.

Отец мой в госпиталь попал,

Друг не сберёг себя.

Во всех рассказах о войне

Я вижу их с отцом.

Мне стал комбат родным вдвойне,

Как батя мой – бойцом.

Слёз я не помню у отца,

Он боль в себе хранил.

Лишь раз один слезу с лица

О друге уронил.