Читать книгу Новая мозаика - Михаил Руушан - Страница 4

Птицы в небо улетают стаей белой

К Той, кого мы называем Приснодевой.

Их на волю отпускать нам завещано,

В этот день такой святой – Благовещение.

К Ней, заступнице нашей, страдалице…

Кто ещё за всех нас так печалится?

От Неё начиналось спасение,

Бога – сына Её – Воскресение.

Невечерний Свет, Осияние…

К Ней идём, несём покаяние.

Только сердцем порой каменеем,

Не умеем мы беречь, что имеем.

Голубь белый парит над Пречистой.

Сколь любви в Её взгляде лучистом!

Вот приходит час сострадания —

Я ищу везде понимания.

Наступает вдруг состояние,

Словно нет веков расстояния.

Как Исаак – готов на заклание, —

А душа полна покаяния.

Но никак не готов к убиению,

Не Авраам – коли есть сомнения.

Кровь, случается, вмиг закипает,

Разум мой пелена застилает!

За себя не готов дать ответ,

Видно, с Богом тогда связи нет.

Только может быть ярость и с плюсом,

Губ до крови пронзённых прикусом.

Если враг поглумился над близким —

Месть не кажется мне чем-то низким.

Правит в мире закон исключений,

Всюду линии бурных течений.

Сотен тысяч писателей повесть,

И корректор у каждого – совесть.

Андрей и Симон – в лодке,

Вот-вот забросят сеть.

Першит с устатку в глотке,

Сжигает солнца медь.

Не ловится! Не ловится!

Чем семьи накормить?

Не ведают о Троице,

Не знают, как просить.

Кто им подскажет это?

Но чу! Вот Он грядёт.

А с ним Господне Лето

И ангелов полёт.

«Ещё забросьте сети», —

И лодка до краёв.

«С собой зову вас, дети,

Там ждёт другой улов…

Душ «человеков» грешных

Вы будете ловцы».

Без лишних слов поспешных

Причалили гребцы.

Где уж помнить все грехи,

Как всё скажешь иерею?

Фразы очень нелегки,

Я волнуюсь, цепенею.

Весь в грехах – осознаю.

Мной священник недоволен.

Словно пень сухой стою.

Я давно морально болен.

А раскаяния нет.

Прячу я лицо под «маской».

Для других в туннеле свет,

Я смотрю на мир с опаской.

Только вдруг слеза сползла —

И прошу у всех прощенья.

Сколько понаделал зла,

Сколько вызвал отвращенья.

Да, хранитель – Ангел мой —

Не оставил меня всё же.

Покаяние, покой

Я обрёл в себе, мой Боже.

Почему так пусто?

Чувствую тревогу.

Дождь со снегом – грустно.

Помолюсь я Богу.

Пусть велит дать занавес

Без предупрежденья.

Душу заморочил бес

Тяжким самомненьем.

Я мечтал о принце

И о роли Лира,

Но в руках синица,

Монолог мой: «Вира!»

Я ещё играю;

Реквизит не продан.

Роль свою я знаю:

«Ужин, сударь, подан».

Бог не Станиславский —

Верит и лелеет.

С лиц снимает маски,

Может, пожалеет.

Или поругает

По-отцовски строго —

Он про то лишь знает,

Но пройдёт тревога…

Путь далёк. Мария, с ней Иосиф.

Перепись объявлена в стране.

Всё хозяйство в Назарете бросив,

Держат путь в безлюдной стороне.

Вот добрались, город Вифлеем,

Только негде голову склонить —

Место для ночлега нужно всем,

А Мария вот должна родить.

Старец заметался – крова нет,

Страшен за Марию Бога гнев.

Праведнику восемьдесят лет,

Но нашёл пещерку, то ли хлев.

Там стоял жующий добрый вол

И другая разная скотина.

Ясли в центре, выщербленный пол —

Жалкая, убогая картина.

А Марии страшно всё равно,

Что бы ей Архангел ни сказал.

Без родных тоскливо, и давно.

Слава Богу, он ей силы дал.

Время шло – вдруг яркая звезда,

Крик младенца в тишине слились.

Мир воспрял от тягостного сна,

Искры света осветили высь.

Там, в яслях, младенец мирно спал,

Мать склонилась над своим сынком.

Света луч на лик случайно пал,

Богородица завесила платком.

Мир ликует, с ним и небеса.

Чьи шаги пока вдали тихи?

Это те, кто верит в чудеса —

Бедные, простые пастухи.

Колокольцев слышен дальний звон.

Трое на верблюдах, кто же вы? —

Мы к тому, кто новый даст закон.

Мы с дарами – мудрые волхвы.

Как время медленно течёт.

Отцовский взгляд, упрёки брата…

Вот всё, чем жизнь моя богата, —

Дней серых тягостный черёд.

А молодая кровь бурлит.

Я получил наследства долю

И вырваться хочу на волю.

Да будет проклят этот быт!

От них уйду я навсегда

И стану жить в своё довольство,

Пусть это молодости свойство.

Как славно побегут года!

Сегодня ночью – о Творец! —

Мой брат заснёт, а с ним и слуги, —

Я к вам приду, мои подруги,

И полон будет мой ларец.

Да, к сладострастию стремлюсь,

Чтоб плавать в неге наслажденья.

Неугасимо вожделенье,

В нём утонуть я не боюсь.

И так живу я вдалеке.

Не нужен я чужим вовеки.

Зато остался без опеки

И голодаю «налегке».

За деньги не купить любовь.

Нет уж друзей, ушли подруги…

Твои я помню, отче, руки

И каюсь пред тобою вновь.

Мой опустел уже ларец.

Где радость, праздник, исступленье?

Всё было, а теперь – забвенье.

Как прав был мудрый мой отец!

Нет в сердце больше ничего,

Лишь покаянье и томленье.

Я жажду, жажду искупленья.

Как гнева, я боюсь его.

Ну вот, мне кажется – предел.

Я свинопас, мой дом – свинарник.

И голод – вечный мой напарник.

А всех презрение – удел.

Я у свиней краду еду,

А у отца все слуги сыты

И нищетою не забиты.

К нему в работники пойду…

Он мой уход мне не простил.

И, верно, от меня отрёкся,

Коли в семье урод завёлся.

Я сам себе уже не мил.

А брат мой – он же мой судья.

От слов его ознобом веет.

Он в правоте не оскудеет.

За ним – достоинство, семья.

Вот вижу снова отчий дом.

Отец идёт воздевши руки.

С ним домочадцы, его слуги.

Мне к горлу подступает ком.

«Отец, как был я глуп и слеп!

Уж не надеюсь на прощенье

И не прошу благословенья.

Дай заработать мне на хлеб…»

Но он прижал меня к груди.

Его одежду я целую

И руку, старчески сухую,

Ласкаю, говоря: «Прости!».

Он повелел лохмотья снять;

Мне обувь и одежду дали,

На палец перстень нанизали.

Не мог об этом я мечтать!

Для пира был забит телец.

«Мой сын восстал, ожил из мёртвых,

Цепочка дней прервалась чёрных», —

Так на пиру сказал отец.

Мой брат работал, не гулял,

А каждый день гнул спину в поле.

Он был отца послушен воле,

Меня же, верно, молча клял.

Он не пришёл на этот пир,

Не захотел «делить застолье».

Я заслужил его злословье,

Не поселился в сердце мир.

А ночью слышал разговор.

Брат говорил, меня ругая:

«Ему телёнка, а мне, знаю…

Мне ничего, я словно сор.

Я в поле каждый Божий день,

А он растратил всё наследство.

Его позор – к блудницам бегство —

На всю семью бросает тень».

Вот что ответил наш отец:

«Здесь всё твоё – поля и стадо.

Со мной возрадуйся, о чадо!

Ведь вы же братья, наконец!..»

А я молился и шептал,

Что благодарен. Добрый отче,

Насколько ты мудрей и зорче!

Как человек велик и мал!

Богородицы в Бутырской слободе,

постройка XVII века на территории

авиационного завода «Знамя».

Москва, ул. Большая Новодмитровская.

Храм на территории завода

Без окон, крестов и куполов.

Я вошёл, там не было народа.

Что увидел – хуже страшных снов.

Кое-где остались ещё фрески,

А по ним шли трубы, провода.

И, наверно, кто-то очень дерзкий

Вбил костыль в святого, как тогда…

Осквернили церковь – знать, умели

«Красные безбожники», как встарь.

Туалет, презренные, посмели

Сделать там, где был вчера алтарь.

Только с костылём ещё проблемы —

Не совру, боюсь таких «прикрас».

Для кого-то не было дилеммы —

Он забил костыль святому в глаз.

Люди ещё будут там молиться,

Вот и я приду когда-нибудь,

Чтоб святому низко поклониться.

Его боль стучится в мою грудь.

Отец-ветеран не дожил до весны,

И он говорил мне всегда:

«Поверь, лишь бы не было больше войны,

А прочее всё – ерунда».

Мне мать повторяла: «Сынок, не беда —

Безденежье, драка за власть.

Лишь только бы нас миновала война

Да голод – вот это напасть».

Моё поколенье не знало войны,

И голод ему не грозил.

Из нас здесь никто не признает вины —

«Телец» нам и дорог и мил.

Мы словно забыли о главном Судье,

Его суд всегда справедлив.

Он есть, он присутствует в каждой судьбе,

Мне жаль, для кого это миф.

Так бывает на душе паскудно.

Даже водкой не залечишь рану.

День за днём так пусто и так нудно.

Только уходить, наверно, рано.

Что вы ждёте от меня – не знаю.

Сколько же в себе, увы, противно.

Даже волки образуют стаю,

Я один – и это так обидно.

Есть надежда, как у всех – на Бога.

Виноват я перед Ним во многом.

Где моя проходит путь-дорога?

Хватит сил жить в послушанье строгом?