Читать книгу Историческая социодинамика: циклический взгляд на историю - Михаил Семенович Ельчанинов - Страница 3

Историософские идеи Н. Я. Данилевского развил, придав им новое направление, русский мыслитель К. Н. Леонтьев (1831–1891). Современники дали идейному творчеству Леонтьева весьма критическую оценку: И. C. Аксаков нашел в его взглядах «сладострастный культ палки», С. Н. Трубецкой назвал его «разочарованным славянофилом», Н. А. Бердяев воспринял его как «философа реакционной романтики». «Западники отталкивают его с отвращением, славянофилы страшатся принять его в свои ряды…» [8, с. 192], – отмечал В. В. Розанов.

Напротив, В. В. Зеньковский, оценивая мрачные пророчества Леонтьева, писал: «Можно сказать с уверенностью, что интерес к Леонтьеву будет лишь возрастать… В свете трагических судеб России взгляды Леонтьева, его отдельные суждения приобретают особенную значительность по своей глубине и проницательности» [4, с. 75].

Модель линейной истории, доминирующая в европейской историографии того времени, не устраивает Леонтьева. По сути, эта модель является некритическим обобщением европейской истории, которая трактуется как аналог всемирной истории. Линейный подход слишком упрощает мировую историю. Фактически европейская история отождествляется с мировой, и следствием этой схемы является недостаточное внимание историков к страновым историям. Другим следствием выступает доминирование в европейском обществознании антропоцентризма, неявно утверждающегося идею превосходства западноевропейских народов над остальными народами. Эта идея оправдывала колониальные войны и завоевания европейских государств в эпоху, когда шла отчаянная борьба за передел уже поделённого мира.

Критикуя модель линейной истории, Леонтьев напряженно размышляет над проблемой будущего российской цивилизации. Поиск новой исторической альтернативы, отличной от европейской цивилизации, приводит его к Византии, и он разрабатывает концепцию «русского византизма». По его определению, «византизм есть прежде всего особого рода образованность или культура, имеющая свои отличительные признаки, свои общие, ясные, резкие, понятные начала и свои определенные в истории последствия» [5, с. 94]. В качестве образца государственности он рассматривает византийскую политическую традицию, делая особый акцент на институте самодержавной власти. В его историософской модели преобладает эстетический принцип, и он воспевает красоту как сверхценность. Он буквально восхищается эстетикой империи и войны. Идеал государственности – Византийская империя, исчезнувшая в прошлом, но интересная ему в эстетическом аспекте. Эстетика империи внушает ему антипатию к демократии как к чему-то слишком простому и примитивному. Демократия не интересует Леонтьева как проблема социальной науки. Скорее всего, это антиэстетический феномен, не отвечающий канону византийской красоты. Все, что связано с европейской демократией, вызывает у него отвращение, но это не нравственное, а эстетическое чувство. Материалистический успех европейской демократии, в котором он видел воплощение ненавистного буржуазного мещанства и самодовольства, побуждает его искать новые возможности для России, вступающей, к его ужасу, на путь европейского прогресса.

Историческую альтернативу Европе он находит в учении о культурно-исторических типах. Разделяя циклическую концепцию исторического процесса, сформулированную Н. Я. Данилевским, Леонтьев дополняет её гипотезой «триединого процесса развития», которая является ключевой в его историософии. Леонтьев размышляет над проблемами философии истории в рамках социального органицизма, пытаясь осмыслить их с естественнонаучных позиций, но объективным результатом такого подхода становится исторический фатализм. Органические аналогии и метафоры очень интересны с эстетической точки зрения, но почти бесполезны с научной. В работе «Византизм и славянство» он поставил актуальный научный и философский вопрос: что такое процесс развития? Проблема развития имеет центральное значение в его историософской концепции, основанной на органическом подходе к познанию исторического процесса. Органический подход обязательно подразумевает жизненный цикл и гибель социального организма. По Леонтьеву, развитие – это «постепенное восхождение от простейшего к сложнейшему, постепенная индивидуализация, обособление, с одной стороны, от окружающего мира, а с другой – от сходных и родственных организмов, от всех сходных и родственных явлений» [5, с. 125]. Этому определению Леонтьев придает значение универсального закона, что позволяет ему распространить закономерности органического мира на историю человечества. «Тому же закону подчинены и государственные организмы, и целые культуры мира. И у них очень ясны эти три периода: а) первичной простоты, б) цветущей сложности и 3) вторичного смесительного упрощения» [5, с. 129]. Исходя из закона триединого процесса развития, Леонтьев и в природе, и в обществе видел в основном процессы разложения, гниения, гибели, и в конце концов мрачный апокалипсис стал его навязчивым идефикс. Выступая сторонником органической теории, он использует её натуралистические доводы главным образом для того, чтобы оправдать свою антипатию к буржуазной культуре и либерально-эгалитарному прогрессу. «В мрачной и аристократической душе Леонтьева, – писал Бердяев, – горела эстетическая ненависть к демократии, к мещанской середине, к идеалам всеобщего благополучия. Это была сильнейшая страсть его жизни, и она не сдерживалась никакими преградами, так как он брезгливо отрицал всякую мораль и считал всё дозволенным во имя высших мистических целей» [1, т. 2, с. 247–248].

По Леонтьеву, субъектом истории является государство, которое совмещает в себе признаки культуры и цивилизации. В основе развития государства лежит культура, определяющая его подъем и упадок. Развитие культуры и, следовательно, государства подчиняется закону триединого процесса развития. Разнообразие элементов внутри государства обусловливает присущую ему специфическую форму, приобретающую трансисторический характер. По словам Леонтьева, государственная форма каждого общества в своей «основе неизменна до гроба исторического» [5, с. 132]. Под влиянием апокалиптических настроений он непрерывно призывает остановить либеральный прогресс, ведущий европейские государства к разложению и упадку. Свобода, эгалитаризм, демократия, прогресс, свойственные буржуазной Европе, вызывают у Леонтьева приступы ненависти. Либерализация политической, общественной и частной жизни в европейских государствах воспринимается русским мыслителем как безусловный признак их вторичного упрощения. Процесс разложения и гибели европейской цивилизации неотвратим, потому что он подчиняется объективному космическому закону.

Предрекая гибель Европе, Леонтьев напряженно искал альтернативные возможности исторического развития России. По его мнению, в будущем России предстоит разрешить трудную дилемму: или подчиниться Европе в эгалитарном прогрессе, или «устоять в своей отдельности» и тем самым сохранить свой самобытный исторический путь. Чтобы обеспечить России неевропейскую историческую альтернативу, Леонтьев предложил оригинальный вариант, предполагавший широкое внедрение в жизнь российского государства и общества византийских начал. Убежденный в неотвратимой гибели Запада, Леонтьев искал спасения для пореформенной России не в прогрессивных преобразованиях, а на пути её консервации. С этой целью он предлагает «подморозить Россию, чтобы она не жила», так как это единственное средство предупредить её «вторичное смесительное упрощение». В частности, он считает, что для России основание одного сносного монастыря полезней учреждения двух университетов и целой сотни реальных училищ. Как пишет Бердяев, «эстетическая ненависть к демократии и мещанскому благополучию, к гедонистической культуре и мистическое влечение к мрачному монашеству довели Леонтьева до романтической влюбленности в прошлые исторические эпохи, до мистического реакционерства. Он не выносил умеренности и середины и дошел до самого крайнего изуверства, сделался проповедником насилия, гнета, кнута и виселицы» [1, т. 2, с. 248].

Согласно точке зрения Леонтьева, Россия ещё не достигла состояния культурного расцвета, и это открывает для нее различные исторические возможности. Влияние общеевропейского декаданса и его уравнительных идей может оказаться для неё гибельным ещё до того, как она обретет свою собственную самобытную духовную силу. Тем не менее в исторической отсталости России Леонтьев видел шанс законсервировать существовавший в то время социально-политический строй: самодержавие, православие, сельскую общину. По его мысли, это позволит России избежать трагической участи эгалитарного прогресса, ведущего Европу к хаосу анархии и социализма. Преимущество России перед Европой он находит не в славизме, а в возвращении к византизму. По его мнению, славизм не может быть основой духовного возрождения русского государства и культуры, так как он «есть ещё сфинкс, загадка» [5, с. 170]. Он решительно отвергает панславизм в либеральном варианте, рассматривая его как путь к исторической гибели России. Только византизм способен вдохновить русское общество к цветущей сложности [5, с. 94]. Рассматривая место и роль России в мировом историческом процессе, Леонтьев подчеркивает её изначальную связь с византизмом. Традиции византизма, сформированные византийским государством и греческой православной церковью, являются историческим образцом, которому Россия и другие славянские страны должны неукоснительно следовать, чтобы предотвратить процесс смешения и разложения. «Византийские идеи и чувства, – пишет он, – сплотили в одно тело полудикую Русь. Византизм дал нам силу перенести татарский погром и долгое данничество» [5, с. 104]. Византизм, по его мнению, может дать русскому народу новые образцы и примеры разнообразной содержательной жизни, которых не хватает в эпоху нарастающей серости, однообразия и монотонности. Это особенно важно на фоне унылой культурной унификации, торжествующей в мире благодаря материалистическим устремлениям европейской цивилизации. Однако византизм прежде всего актуален для него с точки зрения противоборства роковому процессу упрощения культурной жизни и умирания красоты. Он глубоко верит в то, что и в будущем византизм поможет нам «выдержать натиск целой интернациональной Европы, если бы она… осмелилась когда-нибудь и нам предписать гниль и смрад своих новых законов о мелком земном всеблаженстве, о земной радикальной всепошлости» [5, с. 104].

Пошлая и бесцветная Европа раздражает Леонтьева, но она демонстрирует небывалую военно-промышленную силу, которую невозможно игнорировать, о чем красноречиво свидетельствует её колониальная экспансия практически во всех частях света. Согласно его мнению, Европа разлагается, но её разложение, как это ни странно, производит на неевропейские страны очень сильное и удивительное впечатление. Несмотря на свою культурную самобытность, неевропеские страны вынуждены становиться на путь модернизации. Исторический опыт свидетельствует о том, что попытки остановить движение истории очень скоро превращаются в бесплодную суету, обрекающую реакционные государства на историческое отставание. Это драматическая дилемма мучает Леонтьева беспрестанно, и поиски новой мысли, новой возможности, новой идеи всегда связаны у него с этой дилеммой, это альфа и омега его интеллектуальной жизни, но ему так и не удастся найти её удовлетворительного решения.

Призвание России, по Леонтьеву, состоит в том, чтобы на основе византизма найти такой образ жизни, который поможет русскому народу сохранить свою культурную самобытность, способствующую развитию его многоцветия и разнообразия. Эгалитарная Европа обречена на вторичное упрощение, и в этой ситуации необходимо сохранить силу русского духа и целостность российской государственности. Эти самобытные национальные качества России нужны для того, чтобы в случае анархии на Западе защитить лучшие начала европейской жизни: государство, церковь, поэзию, науку, играющие позитивную роль в истории Европы, России и всего человечества. Таким образом, Леонтьев видел историческую миссию России в служении последним оплотом христианской цивилизации.

Согласно его концепции, социальная революция в Европе и России была неизбежна, так как действие закона вторичного упрощения объективно и никто не может предупредить его отрицательные следствия. Ситуация вторичного упрощения осложняется тем, что принципы социализма противоречат природе человека, и попытка их реального осуществления вызовет крайне разрушительные социальные и культурные последствия. Вообще, идея «земного рая» кажется ему глупой и неэстетичной, а всеобщее человеческое счастье рассматривается им как слепая, бездумная вера, несообразная ни с опытом истории, ни с законами естествознания. Идею равенства, которую проповедовали все прогрессивные силы России того времени, он подвергает резкой критике, поскольку считает эту идею безжизненной абстракцией, не имеющей никакой положительной ценности. Эгалитаризм лишь возбуждает массы, внушая им утопические цели и желания. Он совершенно не признает демократических идей, и либеральная демократия ему так же антипатична, как и социалистическая.

Леонтьев пытается найти различные возможности для спасения России и Европы, и в конце концов выбирает реакционный вариант. Однако вряд ли можно считать удачным решение «подморозить» страну. Политика реакции многим кажется единственно возможной и подкупает своей необычайной простотой. Однако реакционная политика рано или поздно приводит страну к историческому отставанию, что служит наиболее убедительным опровержением реакционной стратегии исторического развития России. Всю жизнь Леонтьев мучается вопросом о спасении России. Он ненавидит эгалитарную и демократическую Европу, но её промышленные и военно-технические успехи бесспорны. Развитие Европы по пути общественного прогресса производит на другие страны и народы сильнейшее впечатление. Он понимает, что без решения проблемы развития невозможно найти наилучший вариант спасения России, явно поворачивающей на путь европейского прогресса.

Леонтьев пытается разработать теорию развития, которая, как он считает, является ключом к формулированию учения о византизме, призванном спасти Россию от угрожающих ей рисков и опасностей. Леонтьевское учение о византизме не соответствует реальной истории, но он, кажется, и не стремится к точному, научному исследованию византийской культурной традиции. Для него византизм – средство критики и отрицания ненавистной современности, неотвратимо погружающейся в состояние упадка и разложения. Но он понимает, что византизм как традиция мало что значит, если не будет решен вопрос о развитии. Этот вопрос становится важнейшим в его концепции, поскольку именно изменения в неорганическом, органическом и социальном мире порождают множество социальных проблем, которые невозможно правильно понять и решить без теории развития.

Резкая критика европейской действительности носит публицистический характер, и он ясно осознает, что на уровне публицистической мысли ему не удастся решить беспрецедентную проблему спасения России. Вопрос о развитии, таким образом, становится центральным в концепции византизма. Леонтьев категорически отвергает общеевропейское развитие, но какую альтернативу ненавистной Европе он может предложить. Византизм в русском варианте – это самодержавие, православие и крестьянская община. Именно византизм призван спасти Россию от гибели в хаосе уравнительного и демократического упрощения. Однако без теории развития леонтьевский русский византизм очень подозрительно похож на уваровскую формулу: самодержавие/православие/народность. Главная функция триединого закона развития заключается в том, чтобы выявить, показать и объяснить то, с чем столкнётся Россия, если продолжит свое движение по пути деградирующей Европы, и предупредить российское общество о надвигающейся катастрофе.