Читать книгу Когда стреляет мишень - Михаил Серегин - Страница 2

Он сидел напротив пыльного зеркала в своей пустой квартире и думал, что для него жизнь уже потеряла всякий смысл. Его взгляд выхватил из отражения напротив до отвращения знакомые черты лица, тонкого, задумчивого и какого-то бледно-желтого в отсветах тусклого ночника. У него никого нет, да ему никто и не нужен, и уже нет смысла что-либо менять... Из колонок врубленной на полную катушку стереосистемы грохотал тяжелый рок.

Это несмотря на то, что уже два часа ночи и по стенам комнаты мечутся тревожные шелестящие тени желтых ночных кленов за окном.

А через несколько дней уже тридцать три. Тридцать три года протянулись одной длинной шеренгой дней, то вяло ползущих, как жук по гравию, то смятенно комкающих привычный ритм жизни и вырывающих свое право на существование буквально на краю небытия.

Возраст Христа. Свиридов всегда думал, что в природе существуют три роковых возрастных рубежа, на которых так просто споткнуться людям. Тридцать три, тридцать семь и пятьдесят четыре года. Смерть Христа, смерть Пушкина и Байрона и смерть Петра Великого и Владимира Ленина.

А лучшему его другу – да, пожалуй, и единственному – Афанасию Фокину, недавно исполнилось тридцать четыре. Незадолго до этой знаменательной даты Афоня был лишен сана священника Воздвиженского собора за неподобающее лицу подобного звания поведение.

Не помогли и связи в митрополии. Сам митрополит Феофил заявил, что такое завершение пастырской карьеры отца Велимира – в миру Афанасия Сергеевича Фокина – является вполне естественным и легко предсказуемым, потому как чинимые горе-священнослужителем непотребства давно уже переполнили чашу терпения божеского и человеческого.

И все это – несмотря на то, что Его Святейшество митрополит Феофил был двоюродным дядей Афанасия.

Впрочем, такой оборот событий отнюдь не обескуражил расстригу – отец Велимир заявил, что он и сам уже давно хотел оставить недостойную и насквозь пропитанную ложью стезю церковного служителя.

Произнесение этих слов сопровождалось неумеренным поглощением спиртных напитков, антирелигиозной агитацией среди прихожан и активным наставлением на путь истинный обидевшегося на богомерзкие речения своего брата во Христе отца диакона.

Диакона увезли в больницу с сердечным приступом, а Афанасию пригрозили заведением уголовного дела.

Три дня Фокин гулял, празднуя освобождение от обязанностей пастыря человеческих душ, а на четвертый уехал в Москву, где, как он утверждал, ему предложили приличную высокооплачиваемую работу в службе безопасности какого-то важного столичного деятеля.

С тех пор прошло около двух месяцев, а от Афанасия не поступило ни одного сообщения о том, как проходит его адаптация в новых условиях существования. Впрочем, в то, что все будет благополучно и Фокин оправдает доверие новых работодателей, Свиридов верил безоговорочно: в деле охраны Фокин был куда более компетентен, нежели в благородной миссии спасения человеческих душ.

Уехал в Москву и брат Илья: он был переведен туда на работу по линии модельного агентства «Сапфо», в котором работал до этого. Владимир уже видел брата в одном из новейших клипов какого-то очередного корифея российской эстрады.

Что ж, нельзя сказать, что Илья выполнил свою работу на непрофессиональном уровне.

Это радует.

Осень всегда была самым нервным и тяжелым периодом в жизни Владимира, и Фокин всегда смеялся над ним, называя «институткой» и почему-то «шизоидным психопатом». Когда же Свиридова смущала медицинская значимость упомянутого диагноза, Афанасий с невыносимо значительным и мудрым видом воздевал кверху указательный палец правой руки и говорил:

– Лермонтов тоже был шизоидным психопатом.

– Какое счастье... – бормотал Свиридов.

– А Толстому Льву Николаевичу поставили еще более замечательный диагноз, – продолжал Фокин, – дегенеративная двойная конституция: истероидная и параноидальная с преобладанием второй. Так что не грусти, Вован.

Фокин всегда относился к жизни проще, чем Свиридов. Фокин жил такой полнокровной, свободной, раскрепощенной жизнью, так пользовался всеми благами жизни, которые дают молодость, цветущее здоровье и неплохое положение в обществе, что Владимиру порой оставалось только завидовать ему мучительной черной завистью.

Фокина никогда не посещали такие гнетущие мизантропические затмения, как это нередко бывало у Свиридова.

Самой наглядной иллюстрацией фокинского бытия и того земного существования, которое вел Владимир, могло бы стать следующее глубочайшее убеждение Свиридова: он прекрасно сознавал, сколь опасен и гибелен тот узкий и прихотливый путь, свернуть с которого он так и не мог, и потому знал, что может умереть в любую минуту. Он легко мог представить, как он умрет. Но как может умереть Фокин – этого Владимир при всей своей богатой фантазии и большом жизненном опыте представить не мог.

Просто не укладывалось в мозгу, как Афанасий, этот великолепный, матерый, широчайшей души человечище, не будет топтать землю, на которой он родился и прожил тридцатичетырехлетнюю свою жизнь. Как замрет в могучем теле жизнь и выпорхнет прочь, как птичка вылетает из клетки.

Нет, такого никогда не может быть!

А Владимир никогда не мог заставить себя смотреть на жизнь столь же прямо, смело и просто, как делал это его лучший и единственный друг. Может, потому, что слишком на многое претендовал? Cлишком многого желал достичь и потому к своим тридцати трем годам не достиг ничего...

Ни деньги, ни привязанность окружающих (за исключением брата Ильи и все того же Афанасия) не желали долго задерживаться у этого странного человека и уходили неотвратимо и беспощадно, как песок уходит сквозь пальцы.

Однако песок не может причинить острой боли.

А ведь Владимир во всем был любимцем фортуны: ему всегда легко доставались деньги, любовь женщин и еще многое, о чем простым смертным приходилось только мечтать.

Но именно из-за этой легкости он часто чувствовал себя одиноким. И порой даже Фокин не мог развеять гнетущего настроения друга.

В плане преодоления депрессии Свиридов шел по самому банальному пути: включал музыку, ставил перед собой бутылку и пил, пока не чувствовал подкатывающего к горлу комка слезливой сентиментальности. И вот тогда он погружался в воспоминания...

Чаще всего он вспоминал о той, единственной, которую любил, наверное, по-настоящему, и потому отпустил так нелепо и буднично, словно такие встречи происходят каждый день.

Ее звали Аня, и он вспоминал о ней тем чаще, чем глупее и безвылазней казалась ему его собственная жизнь. Даже цинично смеясь над своей не желающей умирать привязанностью, он не переставал ловить себя на мысли, что до сих пор любит ее.

Аня уже год как уехала в Москву, где, кажется, благополучно вышла замуж за богатого и преуспевающего человека. Свиридов несколько раз видел его по телевизору. Один раз даже в обществе Анатолия Чубайса и Виктора Черномырдина.

Что ж, он только рад, что она нашла свое счастье и сумела добиться того, чего давно заслуживала.

Влад отхлебнул еще коньяка прямо из бутылки и подумал, что надо бы съездить в Москву и навестить Афоню, который, кажется, несколько запамятовал, что у него есть старый друг по имени Владимир Свиридов.

И тут – глухо и неохотно, словно живое сонное существо, как показалось Володе, – зазвонил телефон.

* * *

Свиридов машинально взглянул на часы. Половина третьего ночи. Кто бы то ни был, но с его стороны это явная и непростительная наглость. Даже если звонил брат Илюха или последняя свиридовская подружка, которую звали то ли Ира, то ли Катя, – он точно не помнил.

– Да, я слушаю, – тихо сказал он.

В трубке что-то булькнуло, а потом чей-то высокий и нарочито спокойный голос произнес просто и буднично:

– Это я, Володя. Извини, что так поздно.

Он замолчал, потому что сразу узнал этот голос. Сразу, мгновенно, как удар молнии или беззвучная вспышка взрыва, – и оттого не сумел поверить. Может, из-за того, что был пьян и не хотел стать жертвой слуховой галлюцинации.

– Да, я слушаю, – наконец повторил он. Господи, как спокойно и даже равнодушно губы вытолкнули эти короткие слова!

– Я рада, что застала тебя дома. Честно говоря, я не надеялась, что смогу найти тебя вот так... просто.

– Ничего, Анечка, – ответил он, – я рад тебя слышать. Кажется, уже год прошел, как мы... Да что это я, господи?! Как твои дела?

– Хорошо, – сказала она. – По крайней мере, еще час назад я так думала. А как ты?

– Жив, как видишь, – усмехнувшись, ответил он, – то есть как слышишь. Это само по себе внушает некоторые основания для оптимизма. Знаешь, недавно Илюха пришел домой пьяный... Ну буквально как последняя свинья с самой захудалой свинофермы, а я... я тогда ночевал в его квартире... вот. И я говорю: что же это ты, урод, пятый день подряд приходишь из своего модельного агентства на четвереньках? И знаешь, что ответил мне этот молокосос? Так вот, он состроил на лице оскорбленную добродетельную мину и изрек: «Знаешь что... у меня нет никаких объективных причин быть трезвым». Здорово, да?

– Ты пьян?

– Да ты что... уважающий себя человек с бутылки коньяка пьяным не будет, – напыщенно заявил он.

– Знаешь, Володя, а ты совсем не изменился, – тихо произнесла Аня.

– Прости, Анечка. Что ты мне хотела сказать? – Он помолчал, слыша в трубке только ее глубокое дыхание, а потом медленно добавил: – Тебе нужна моя помощь? Ну... говори же.

– Ты всегда понимал меня с полуслова, – сумрачно произнесла она. – Надеюсь, ты не обиделся на меня, что я вспомнила о тебе в самый трудный момент в моей жизни... К тому же дело идет о жизни и смерти твоего друга.

– Моего друга? – переспросил Влад. – Неужели ты веришь, что у меня еще остались друзья? О ком ты говоришь?

– Об Афанасии... – медленно выговорила Аня, – Афанасии Фокине. Сейчас он начальник секьюрити моего мужа. Сегодня ночью убиты трое его подчиненных, а он сам пропал без вести.

Свиридов почувствовал, как гулкий озноб отдался тупой дрожью во всем теле, а блаженная пелена сладко-туманного хмеля начала расползаться и таять перед глазами.

– Как же это? – пробормотал он.

– А Сергей, мой муж... его только что отвезли в больницу. Кто-то стрелял в наше окно и разбил зеркало... Его осколки поранили Сергея... И меня тоже, но меня не так серьезно, как его. Только поцарапало.

– Ты хочешь, чтобы я приехал?

– Да... зачем иначе звонить далеко за полночь?

– В самом деле, – горько усмехнулся он, – зачем?

Она поняла, что сказала двусмысленную и непозволительно жестокую глупость.

– Прости, я не так выразилась... Конечно, у тебя могут быть дела, и тогда...

– Какие еще дела, – перебил Свиридов, – о чем ты говоришь? – Вздохнув, он оторвал трубку от уха, еще раз взглянул в зеркало, а потом решительно произнес: – Хорошо, я прилечу первым же рейсом в Москву.

– Я... – начала было Аня, судорожно вздохнув, и замолчала.

– Я прилечу, – повторил он, – скажи только, где мы встретимся.

* * *

Ранним утром того же дня Владимир Свиридов вылетел в Москву.

Правда, он до сих пор еще не мог понять, зачем он это делает и почему так легко согласился на просьбу Ани приехать. Она не сообщила ему ни того, что она от него хочет, ни условий его пребывания или даже работы в столице. Ничего.

Только голые эмоции, связанные с терактом в офисе ее мужа и исчезновением Фокина.

Ну и Афанасий... Владимир никогда не замечал за ним такого качества, как скрытность, но тут эта черта характера проявилась в полной мере. Свиридову даже в голову не могло прийти, что Фокин нанят не кем иным, как мужем Ани или даже ею самой.

А между тем Фокин и пальцем не пошевельнул, чтобы довести это примечательное обстоятельство до сведения Владимира.

А Аня... вероятно, ей в самом деле сейчас приходится несладко, если она позвонила ему среди ночи и попросила незамедлительно прилететь в Москву. Хотя весь год, истекший с момента их последней и не самой приятной встречи, даже не вспоминала о нем.

А теперь все снова кардинально поменялось, и Владимир не знал, за чем он едет в Москву – за новым всплеском излишней боли, которой так легко можно было бы избежать, за пулей в лоб или железом под ребра, как то, быть может, уже сталось с Фокиным, или...

Вот это «или», эта нелепая и волнующая недоговоренность ситуации заставляли его время от времени чувствовать во всем теле предательскую мелкую дрожь – словно он неопытный мальчик, идущий на первое свидание, а не испытанный боец экстра-класса, который летит в Москву выполнять то, что он умеет делать лучше всего.

Или эта дрожь была следствием ночных алкогольных бдений перед зеркалом?..

* * *

Он спустился по трапу самолета едва ли не самым последним и огляделся по сторонам. Взлетная полоса, еще влажная от недавнего ночного дождичка, алела в лучах лениво восходящего сентябрьского солнца, и порой казалось, что прихотливые сполохи света, словно багрово-огненные змеи, расползаются по упругому, как туго натянутый платок, покрытию аэродрома.

– Н-да, – пробормотал Свиридов, у которого почему-то начало двоиться в глазах, а потом перед мысленным взором выплыли и беспорядочно метнулись во все стороны ярко-желтые пятна. В ушах уже давно билось и пульсировало давящее гудение огромного органа, и Свиридов подумал, что во всем этом чрезвычайно мало забавного и что ему не мешало бы для начала оклематься, прежде чем, так сказать, входить в течение московской жизни.

Он сошел с трапа и успел сделать по земле лишь три шага, как услышал:

– Владимир Антонович?

Приятный звучный баритон вплыл в болезненное гудение гигантского органа весьма удачно, потому что Владимиру показалось, что он чувствует некоторое облегчение – словно в ушах раскупорило и прорвало шлюзы.

Он повернулся и увидел перед собой высокого элегантного мужчину лет тридцати пяти, в строгом черном костюме и при галстуке.

– Да, – ответил Володя Свиридов.

Интересно, промелькнула мысль, что сейчас подумал о его, Свиридова, внешнем виде этот респектабельный господин? Ведь Владимир, казалось, сделал все возможное, чтобы максимально ухудшить мнение о своей персоне: помятое бледно-желтое лицо, мешком, не по фигуре сидящий плащик, потертые джинсы, один ботинок расшнуровался и мешает при ходьбе, а у него нет ни сил, ни желания наклониться и привести обувь в порядок.

Хотя одним завязанным шнурком тут не помочь... Ведь недаром существует пословица: встречают по одежке, провожают по уму.

Хотя и ума после эксцентрических алкогольных излишеств осталось не так уж и много.

Элегантный господин зацепил Свиридова коротким, критически оценивающим взглядом, уголок его рта чуть дрогнул и скривился, и, сделав шаг вперед, он произнес:

– Мне поручено встретить вас в аэропорту.

– А кто поручил, если не секрет? – с хрипотцой в голосе осведомился Свиридов.

– Анна Михайловна, – невозмутимо ответил мужчина в черном костюме.

– Так вы из ее охраны?

– Можно сказать, что и так. – И мужчина показал рукой в направлении черного «Ауди» с тонированными стеклами и неподвижным темным силуэтом еще одного секьюрити, застывшего возле левой задней дверцы: – Прошу вас.

– Значит, вам знакома фамилия Фокин?

Пронизывающий взгляд человека в черном тяжело проскрежетал по похмельному лицу Владимира, в то время как тонкие губы четко выговорили:

– Разумеется. Афанасий Сергеевич мой непосредственный начальник.

– Ага, – протянул Володя, – это радует.

Он проскользнул в распахнутую перед ним заднюю дверь и с наслаждением плюхнулся на мягкое сиденье.

– Так как же так вышло, что Афанасий исчез? – спросил он, как только машина тронулась с места.

Повернувшись, мужчина угрюмо посмотрел на Свиридова и медленно, с достоинством ответил:

– Многие обстоятельства еще выясняются. Возможно, в тот момент, когда мы с вами едем в этом автомобиле, ситуация стала более определенной. Не исключено также, что Фокин уже найден. По крайней мере, его труп.

Свиридов изумленно покосился на этого человека, который так спокойно выговорил эти немыслимые – «его труп»! – чудовищные слова, звучавшие как некролог тому, кого Свиридов считал бессмертным.

– Да вы что такое говорите, черт возьми? – процедил он сквозь зубы. – Его труп?

– Ну что ж, – пожал плечами тот. – Таковы издержки нашей профессии. На его месте мог быть любой другой, в том числе и я. И никто не гарантирует, что завтра я тоже не буду мертв. А сейчас я исполняю обязанности господина Фокина и являюсь начальником службы безопасности головного московского офиса компании «Сибирь-Трансойл» и лично ее вице-президента Сергея Всеволодовича Коваленко.

– То есть вы полагаете... как вас зовут?..

– Чечеткин. Чечеткин Андрей Васильевич.

– То есть, Андрей Васильевич, вы считаете, что Фокин уже мертв?

– Я допускаю это.

– Но это же абсурд! – взорвался Свиридов. – Вероятно, вы просто недостаточно знаете его, если допускаете, что он вот так просто может умереть, уважаемый господин Чечеткин!

Ответа не последовало. Вероятно, новоиспеченному начальнику охраны были даны указания не вступать с Владимиром ни в какую полемику. Впрочем, он мог избегать этой полемики и по собственной инициативе. Скажем, из чувства собственного достоинства – той его разновидности, что встречается у снобистски настроенных граждан.

– Знаете, Андрей Васильевич, – вдруг проговорил Володя, – я не был в Москве уже шесть лет. Последний раз я был тут при штурме «Белого дома» в октябре 1993 года.

– Вы участвовали в этом? – машинально спросил Чечеткин.

– Нет. Приказ отменили.

– Какой приказ?

Свиридов внимательно посмотрел на Андрея Васильевича и ответил сквозь зубы с коротким нервным смешком:

– Застрелить Руцкого.