Читать книгу Танец гюрзы - Михаил Серегин - Страница 2

– Та-а-ак, – мрачно протянул Свиридов, глядя на скорчившуюся в углу дивана огромную фигуру Афанасия Фокина. – Блестяще. И за какие же это такие заслуги твой дядя отправляет тебя на другое место работы?

– Да я тут ни при чем, – сказал тот. – Во всем виноват мерзкий дьячок Повсикакий. Эта патлатая тварь напоролась, как последняя свинья... нет, такой свиньи не найти, чтобы она вела себя, как этот блядский выкормыш Повсикакий...

– Ну, дальше.

– А что дальше? Дальше мне нужно было служить литургию, а я еле это самое... на ногах держусь. И ни одной службы наизусть не помню. Я Повсикакию говорю: ты мне дай текст этого бреда, который я там перед прихожанами произносить должен. Он говорит: «Понял, батюшка отец Велимир. Щас посмотрю в ризницкой и представлю...» Гнида!!!

Отец Велимир феерически выругался и грохнул массивным кулаком по журнальному столику так, что он, жалобно хрястнув, развалился. Причем одна из ножек угодила в катающуюся на занавесках обезьянку по прозвищу Наполеон. Обезьянка заверещала и убежала в соседнюю комнату.

– Дьячок Повсикакий, конечно, мерзавец, но зачем же мебель ломать, Афоня? – неодобрительно проговорил Владимир. – И обезьяну чуть на тот свет не отправил. Зачем обижать животное? Все-таки твой предок, если, конечно, верить Дарвину.

Фокин даже не взглянул в сторону двери, куда с воем выбежал ошарашенный Наполеон (такое прозвище мартышка получила за свое пристрастие к ношению старинной треуголки, в точности соответствующей той, которая была у великого французского императора).

– Предок? – проворчал он. – А... ну да... это когда в академии нас учили по Артуру Кестлеру, что человек – плод злокачественной мутации орангутанга.

– Ну, так что же дальше? – спросил Свиридов, игнорируя замысловатое рассуждение служителя православной церкви.

– А дальше он подсунул мне какую-то книжку... или че там это... и пальцем ткнул, что надо читать... хотя я, признаться, тогда как-то не очень... буквы в глазах расплывались, да и вообще до амвона на автопилоте дошел.

Владимир мрачно захохотал.

– Значит, начинаю службу... зачитываю несколько фраз... упорно не понимаю, что я там такое читаю... только мне кажется, что по залу прокатывается какой-то апокалиптический гул. Ну, думаю, допился до белой горячки, болван. Поднимаю глаза и вижу, как на меня из тумана выплывают два бабских лица, значится: одно хохочущее... так радостно, словно ее в комнате смеха пять часов продержали... аж багровая вся, в конвульсиях содрогается. А второе злобное. Такая почтенная старая мегера с утиным носиком и скорбно сложенными губками. «Оспи-и-иди! – думаю. – Что же это такое?» Потом оказалось, что я сидел на этом самом амвоне на корточках и читал статью из «Пентхауза» про оральный секс.

Свиридов беззвучно захохотал, закинув голову на спинку кресла. А Фокин, скромно улыбнувшись, подвел итог своей знаменитой литургии:

– Двое певчих поддерживали меня под мышки, чтобы не свалился на прихожан. Потом они же меня и увели. Причем, как оказалось, я вырывался и орал: «Общество „Память“, русский террор, вешай жидов и Россию спасай!» Главный певчий – Кабанов – на меня очень обиделся. Оказывается, его настоящая фамилия никакой не Кабанов, а Коган и что его папу звали Абрам Самуилович. А сам-то он по паспорту пишется не какой-нибудь там Моисей Абрамович, а Антон Анатольевич.

– Н-да-а-а, Афоня, – с трудом переводя дыхание от смеха, выдавил Владимир. – Этот случай даже в твоем обширном эпатажном репертуаре – жемчужина.

Фокин, хитро прищурившись, сказал:

– Да, но выгнали-то меня вовсе не за это...

– Как не за это? Ты что... учудил что-то еще похлеще?

– Ну да, – скромно ответил отец Велимир. – Правда, там не только я один чудил... Именно в тот день, когда произошел скандал на литургии, я должен был отпевать какого-то важного покойника из администрации губернатора. Неизвестно, на какой должности работал этот господин в администрации, потому как по своим габаритам он подходил разве что для элитного вышибалы в продвинутом ночном клубе: здоровенная туша, длиной около двух метров, плечищи из разряда «косая сажень», физиономия – как у раскормленного породистого бульдога. В общем, такого в обычный гроб явно не упакуешь.

Проживал этот кадр из госструктур в центре города, в двух минутах ходьбы от Воздвиженского собора, в котором – как ты, надеюсь, помнишь – я служил, в шестнадцатиэтажном доме, причем на четырнадцатом этаже.

С помощью двух церковных служек я благополучно прибыл на место выноса тела, вывалился из епархиального «двухсотого» «мерса», произведя самое наиблагоприятнейшее впечатление своей атлетической статной фигурой и породистым бородатым лицом.

Я сделал все, как надо, – помахал кадилом и глубоким трагическим басом драматического оперного певца провозгласил: «Мир вам, дети мои!»

Потом поднялся наверх, в квартиру, сделал все положенное по ритуалу, вернулся обратно на улицу и величественно застыл во главе толпы безутешных родственников, дожидаясь выноса клиента.

И вот – когда все провожающие усопшего в последний путь собрались в полном составе, когда роскошные венки с траурными лентами с золотыми надписями уже украшали ступеньки подъезда, когда приглашенные музыканты уже взяли инструменты на изготовку и яростно надули щеки, – вот в этот-то скорбный момент по толпе прошелестела весть, что возникла маленькая техническая заминка.

Как уже упоминалось, покойный был очень представительным, осанистым и грузным мужчиной, а дубовый гроб, в котором он возлежал, был просто колоссален и соответственно неподъемен. Грузовой же лифт, в котором и предполагалось изначально транспортировать гроб, как это часто бывает, оказался безнадежно сломанным.

Конечно, оставался еще и пассажирский лифт, но в него внушительный гроб не уместился бы ни при каких условиях. Даже будучи поставленным «на попа».

Последнее предложение почему-то развеселило оркестр, который сообразно моменту уже успел принять горячительных напитков.

Никто не знал, что делать, родственники нервничали, я с музыкантами выпил за упокой души раба божьего. Хорошие, надо сказать, ребята попались. В конце концов мы сели на находящуюся поблизости детскую карусель и начали поминочное действо. С нами был и один из церковных служек, который был водителем епархиального «мерса».

Тем временем организационный комитет с лихорадочным жаром обсуждал, что делать.

Вынесение гроба по лестнице исключалось: лестничные пролеты многоэтажных домов, даже новейшей постройки, не предназначены для таких широких маневров.

Пришедшая в чью-то не совсем здоровую или, что более вероятно, не совсем трезвую шальную голову идея спустить гроб на веревках из окна тоже не впечатлила оргкомитет и родственников. Во-первых, не представлялось возможным достать канаты такой длины, а во-вторых, наличествовал чисто этический момент: скажем, выходит какая-нибудь старушка на балкон развешивать белье, а мимо нее во всем инфернальном великолепии торжественно проплывает здоровенный гроб.

Тут, не дай бог, и вторые похороны могут состояться.

Вот мы с моим новым другом кларнетистом Никашкой и предложили новый метод решения проблемы: взять усопшего под белы ручки, вынуть из гробика и проехать с ним в пассажирском лифте.

А уж пустой гроб в два счета стащат по лестнице. И уже на последнем пролете уложат покойника обратно в гроб и чин чинарем вынесут из подъезда.

Предложение было принято.

Но вот найти достойную кандидатуру на роль почетного труподержателя оказалось не так легко. Я предложил возложить эту завидную миссию на главного наследника, который больше всего выгадал от смерти работника городской администрации, но, увидев его узенькие плечики, цыплячью грудку и постную рыбью физиономию, немедленно отказался от этой цели.

Дело в том, что покойника нужно было постоянно удерживать от падения, а это было под силу только очень сильному физически человеку. И я, Володька, не выдержал и произнес: «Стучите, и отворят вам... ищите, и найдете. Поелику воспрошахом... в общем, так, дорогие россияне: я проеду с усопшим, мир его праху, в лифте, а вы приплюсуете к моему гонорару скромную мзду».

И меркантильно назвал сумму.

Несложно предположить, что измучившиеся родственники с радостью, хотя не без изумления, согласились на это предложение.

Кларнетист Никашка, который из всех музыкантов был самым пьяным, присоединился ко мне.

Друзья-музыканты и церковный служка, помогая нам загрузиться в лифт, наперебой выдавали остроты касательно того, как будет весело, если кто из жильцов нижних этажей остановит лифт для подсадки.

«Вот, можно сказать, и поставили „на попа“, – сказал дирижер оркестра, кривясь от с трудом сдерживаемого гомерического смеха.

Лифт тронулся и почти немедленно застрял между десятым и девятым этажами, потому что, рассказывая Никашке утреннюю историю про чтение «Пентхауза» на литургии, мне пришлось несколько раз подпрыгнуть.

Мы с Никашкой просидели в застрявшем лифте около часа. Мне к тому же пришлось постоянно удерживать труп от падения и травить анекдоты про попов и покойников, но Никашке почему-то смешно не было. Он даже не хотел пить джин из плоской бутылочки, которую – ты знаешь – я всегда ношу при себе.

Впрочем, в компании с покойником не было скучно – время от времени он выскальзывал из рук и падал на Никашку. Несчастный музыкант сдавленно стонал от ужаса и неотступно трезвел.

Когда нас вызволили, несчастный кларнетист находился в состоянии, близком к столбняку. Он неотрывно смотрел в одну точку и бормотал что-то про маму и про то, как она была права, когда советовала ему поступать не на духовое отделение консерватории, а по классу фортепиано.

А теперь представь себе, Володька, – с жаром продолжал Фокин, машинально бросая кусочками апельсинной кожуры в обиженно гримасничающего Наполеона, – какие лица были у родственников и толпы любопытных зевак, собравшихся на переполох, когда после более чем получасового – и напрасного! – ожидания в подъезде бедные гробоносцы вышли на улицу с пустым гробом! Паника была еще та!

Чтобы найти, где именно находится лифт с парочкой Фокин – Никашка и их ценным грузом, а потом выловить спеца, способного быстро починить лифт, потребовалось немало времени.

Увидев лицо Никашки, все поняли, что дело плохо. Возможно, от постоянных падений на него покойного у несчастного кларнетиста поехала крыша.

Его тут же отправили в больницу, а его место в оркестре занял я. Ты же знаешь, Володька, как я недурно играл на флейте, а уж на кларнете сыграть – пара пустяков!

Отказать мне не могли, хотя и пытались.

Зрелище было еще то. В составе похоронной процессии шел совершенно пьяный оркестр и, едва-едва удерживая хохот, гнусаво дудел в свои инструменты, а впереди вышагивал я, размахивая кадилом и выдувая из кларнета звуки, которые знатокам Ветхого завета наверняка напомнили бы о трубе Иисуса Навина, в результате игры на котором рухнули стены Иерихона.

Правда, я запаздывал на три такта, но это придавало «Траурному маршу» Шопена просто-таки авангардное звучание.

Безутешные родственники шли на подгибающихся от смеха ногах, судорожно закрывая лица рукавами и платками и давясь от скомканного беззвучного хохота, а горе-оркестранты с багровыми все от того же чудом сдерживаемого смеха лицами все-таки выдували траурные звуки, находясь буквально в одном шаге от истерического припадка.

На кладбище во время панихиды я успел провозгласить «вечную память» и упал в яму, вырытую для другого покойника, которому суждено было стать соседом многострадального работника администрации в его последнем приюте.

В яме я совершил несколько судорожных скачкообразных прыжков, на манер того, как это делает хомячок, посаженный в трехлитровую банку, и, осознав наконец весь трагизм своего положения, продолжил траурную службу уже из могилы.

И тут музыкантов одолел необоримый, уже давно подавляемый хохот.

Один за другим музыканты валились на землю и корчились в беззвучных конвульсиях. Вскоре то же самое произошло и с большинством родственников – включая вдову! Вероятно, ее нервы просто не выдержали безумного наплыва эмоций, потому что она села у могилы своего мужа и разразилась совершенно безумным жутким хохотом, словно разрывавшим ей легкие.

– Ты только представь, Володька, – скорбная процессия, два тромбониста, скрипач – единственные из оркестра, кого не одолел хохот, – тихо корчащийся в истерическом припадке дирижер, выдающий странные пассы руками... помирающие от смеха родственники, а из ямы, под звук одиноких тромбонов и гнусавой скрипки, доносится мой бас...

Закончив церемонию, я отхлебнул из бутылочки, свернулся в могиле калачиком и мгновенно уснул.

Как меня поднимали наверх – не помню...

А на следующий день, то есть вчера, меня вызвали в управление епархии к митрополиту Филарету, моему двоюродному дядюшке, и с громом и молнией сообщили, что на меня подали жалобу несколько родственников покойного... Это, наверно, из тех, кто не смеялся... и потребовали немедленно уволить меня как позорящего высокий священнический сан. Дядя сказал, что совсем лишать меня сана не будет, а просто переведет по договоренности в другую епархию, куда-то в Нижегородскую область... с понижением в дьяконы.

Свиридов отчаянно хохотал, не в силах произнести и слова в ответ.

* * *

За все эти выходки теплым мартовским днем Афанасий Фокин с понижением в дьяконы был отправлен на житье-бытье в Нижний Новгород.

Если бы он только знал, в какую дьявольскую свистопляску попадет и как жутко завертит его и близких ему людей судьба, то наверняка отказался бы от этой поездки и предпочел, чтобы его вообще лишили сана.