Читать книгу Дети блокады - Михаил Сухачев - Страница 7

Двадцать девятого августа 1941 года из Ленинграда вышли последние два поезда с эвакуированными, завершившие железнодорожное сообщение с Большой землей.

Четвертого сентября фронт настолько приблизился к городу, что снаряды стали рваться на территории станции Витебская-сортировочная. С этого дня начался изнуряющий артиллерийский обстрел города.

Разрывы застали Виктора и его друзей на Володарском проспекте, в трамвае, когда они возвращались из Рыбацкого, где наблюдали воздушный бой. Не гудели заводы, не выли сирены, возвещавшие об очередной воздушной тревоге. И вдруг, перед самым Володарским мостом, со страшным грохотом взметнулась черным смерчем земля. Это было непонятно. Прорвались самолеты? Но не было на небе шапок от разрывов зенитных снарядов, да и гула моторов не слышно.

Трамвай резко затормозил. Толкаясь и давя друг друга, люди кинулись в подворотни ближайших домов. Захваченные паникой, устремились туда и ребята. Уже достигнув тротуара, Витька увидел, как вспучилась стена дома и, разломившись на куски, рухнула, подняв кучу пыли. Яркой молнией полыхнул перерубленный осколком конец трамвайного провода.

Кто-то толкнул Витьку в спину и, навалившись, придавил к земле. Он сильно ушибся, но не закричал от боли, потому что сознание его парализовал пронзительный женский крик, раздавшийся совсем рядом. Казалось, прошла вечность, прежде чем крик оборвался. И тотчас наступило полное безмолвие.

Теперь Витька почувствовал, как сильно печет колено и плечо. Он зашевелился, пытаясь освободиться, а главное, вытащить ушибленную ногу. Придавивший его человек перевалился на бок, сел рядом с мальчиком и стал себя ощупывать, словно искал запропастившиеся куда-то очки или записную книжку.

Виктор приподнялся на локте, попытался тоже сесть. Но тут он встретился взглядом с остановившимися, широко раскрытыми глазами женщины, лежащей грудью на тротуаре в нескольких метрах от него. Огромная густая, как варенье, лужа крови, вытекшая из-под ее живота, разлилась на два ручья, один из которых заканчивался почти рядом с Витькой.

От ужаса Витька почувствовал, как ослабла в локте рука, и он снова повалился вниз лицом.

– Ты что, мальчик? Ранен? Тебе плохо? – засуетился мужчина. Он сидел к женщине спиной и не видел ее.

Мужчина сделал попытку повернуть его к себе лицом. Но Витька попросил:

– Не надо, дядя, не надо. Я сам.

Люди стали постепенно подниматься, отряхивать с себя штукатурку и пыль. Послышались тихие голоса, стоны, всхлипывания, проклятия в адрес фашистов.

– Витька! Борька! Сенька! – Это раздавался голос Валерки.

Из друзей больше всех пострадал Витя. Лоскуты на штанине у колена обильно пропитались кровью. Левую руку больно было поднять. Он морщился от боли, но терпел.

Ребята сгрудились возле Витьки. Хлопоча возле друга, ребята не заметили, как приехала «скорая помощь», улица наполнилась людьми, машинами пожарной охраны, милицией и сандружинницами. Каждый из них споро делал свое дело.

– Вот еще один пострадавший от артобстрела, – подскочила молоденькая девушка к Вите. – Куда ты ранен? – обратилась она к нему.

Виктор смутился. Если он и пострадал, то не от артобстрела, а от этого пожилого дядьки, который навалился на него. Но вопрос: «Куда ты ранен?» – все-таки существенно отличался от того, как его спрашивали раньше: «Куда тебе треснули?» И, не вдаваясь в подробности, он скромно ответил:

– Вот, колено и плечо.

Девушка поставила рядом сумку, вытащила из нее ножницы, взялась за край штанины.

– Штаны не режьте: мать будет ругать, – попросил он. Это были его самые любимые брюки бриджи с застежками под коленом, сшитые сестрой из дешевого вельвета перед отъездом в лагерь.

– Глупый, они же испорчены. Вон дыра-то какая!

– Ничего, сестра зашьет – незаметно будет, она умеет.

– Ну тогда я по шву распорю осторожно.

После того как сандружинница смыла спиртом кровь, обнаружилась большая кровоточащая ссадина, но, по Витькиным понятиям, не такая серьезная, чтобы считаться раненым. Он жалел, что это видят ребята. Правда, колено уже здорово опухло и появилась внутренняя синева.

Девушка щедро накрутила бинты, не догадываясь, какое этим доставляет громадное удовольствие пациенту. Такое обилие бинтов создавало впечатление серьезного ранения.

– Ну вот, сейчас тебя отправят в больницу, там врач посмотрит руку, – сказала она, делая повязку через шею.

– Не, я домой, меня ждут, – заупрямился Стогов.

– Да ты что? А если у тебя кость треснула? – Но, увидев упрямство на лице мальчика, сандружинница смягчилась: – Подожди минутку. – Потом повернулась и крикнула: – Галина Ивановна, взгляните на мальчика!

Подошла пожилая женщина, выслушала сандружинницу, повернулась к Вите:

– Ну-ка пошевели пальцами! Так, хорошо, а теперь я буду двигать твою руку, а ты скажи, где больно.

Но Виктор терпел. Морщился, но терпел.

– Сходи по месту жительства в амбулаторию, – сказала она Витьке. Потом повернулась к девушке: – Отправьте его на машине домой.

– И остальных тоже, – кивнул Витька в сторону своих друзей.

– И остальных тоже, – согласилась врач.

Дома уже слышали об артобстреле.

– Где тебя, ирода, носит?! – накинулась на Витьку мать.

Ни внушительные марлевые повязки, ни поддерживающие Витьку под руки ребята, ни торчащие из штанины бинты не произвели на нее впечатления.

– Господи! Когда кончится это бродяжничество! Кругом стрельба, а этих аспидов носит по всему городу! Возьму веревку и выдеру всех по очереди!

Мать едва не воспользовалась давно укоренившимся во дворе правилом: в целях воспитания драть и своих, и чужих детей. И никто из родителей на это не обижался.

Ребята, толкая друг друга, попятились в коридор, а оттуда опрометью кинулись во двор. При столкновении с родителями такое бегство не считалось предательством.

Затянувшееся сидение дома действовало на Витю угнетающе. С утра мать и сестры отправлялись на работу, а он оставался наедине с репродуктором, который теперь не разрешалось выключать из-за воздушных тревог. По радио чаще всего шли передачи из штаба МПВО о том, как вести себя при артобстрелах или бомбежках. Часто передачи прерывались объявлениями: «Граждане! Воздушная тревога!», затем следовал вой сирены и полный тоски стук метронома.

От нечего делать Витя снял со стены репродуктор. На него в нижней части рупора глядело нарисованное детской рукой лицо. По кудряшкам волос его можно было причислить к женскому. Это еще три года назад Витя нарисовал диктора радио Оловянову. Правда, Оловянову он никогда не видел, как не видел и остальных дикторов, которых прекрасно различал по голосам, но решил, что она такая и есть.

Теперь Вите казалось необходимым заменить Оловянову на другого диктора – Меломеда, теперь постоянного ведущего на радио.

Он смочил тряпочку и стер белую гуашь. Потом достал краски и нарисовал мужское лицо, подрисовал зеленой краской гимнастерку, через плечо противогаз и для большей убедительности красной краской подписал: «Меломед».

По радио действительно говорил Меломед, сообщая сводку Совинформбюро[11] за истекшие сутки 6 сентября. Потом кто-то читал поэму «Ленинградцы, дети мои!» Джамбула Джабаева. Витя почти не слушал. Но вот начался рассказ летчика-истребителя Титаренко о сбитом им вражеском самолете над поселком Рыбацкий, и Мальчик замер: речь наверняка шла о том захватывающем воздушном бое, который они наблюдали в злополучный день первого обстрела.

Накануне из Рыбацкого приехала Валеркина тетка и рассказала, что у них прямо над поселком наши летчики дерутся с немецкими и часто на крыши бараков падают стреляные гильзы. Вот тогда Валерка и предложил самым близким друзьям – Витьке Стогову, Борьке Уголькову и Сеньке Фуражину – поехать в Рыбацкое собирать гильзы, из которых потом с помощью спичечных головок получаются отличные взрывные заряды. При этом он многозначительно заметил: «На баррикаде будем не с пустыми руками».

И без этого напоминания каждый из мальчишек прекрасно понимал, что им сейчас не хватает именно оружия. Теперь-то уж никто не припишет им «изготовление опасных хулиганских предметов», как два года назад было указано в протоколе, составленном милицией.

Тогда они только учились делать заряды из патронов, привезенных Валеркиным дядей с финской войны. Поскольку владельцем патронов был Валерка, ему и поручили первому испытать заряд. Он трясущимися руками чиркнул привязанными к гильзе спичками о коробок и хотел посмотреть, вспыхнул ли в щелке патрона заряд.

«Бросай!» – что есть мочи крикнул Витька.

Валерка бросил. Со страху даже не посмотрел, куда бросает. Ребята не успели опомниться, как в окне второго этажа штаба речной милиции раздался взрыв, а через секунду оттуда высунулся милиционер и скомандовал:

«Не двигаться!»

Двигаться было бесполезно: он знал всех ребят двора. Еще через минуту вся компания оказалась в этом же кабинете и со слезами на глазах давала клятву никогда больше не делать опасных предметов. Им поверили и простили. Простили в милиции, а дома… Хотя каждый хвастался потом перед другими: «А мне дома ничего не было».

В Рыбацкий ребята добрались быстро и без приключений. Им повезло: едва они успели подойти к баракам, где жила Валеркина тетка, как в воздухе послышался гул самолетов. Прямо над озером завязался воздушный бой.

Начался бой высоко в небе, потом самолеты снизились так, что можно было разглядеть звезды на трех наших и кресты на четырех немецких.

В воздухе образовалась сложная карусель, в которой трудно было разобраться, кто за кем гоняется, кто в кого стреляет. Потом, словно договорившись, кто с кем дерется, как это делается у ребят во дворе, они разбились на группы: в одной – два наших вели бой против двух немецких, а в другой – два фашиста гонялись за одним нашим.

Надрывный вой моторов прерывался одиночной и многоголосой дробью пулеметов. Самолеты то круто пикировали, и казалось, вот-вот врежутся в землю, то взмывали высоко вверх, растворяясь в синеве неба.

И вот в один из таких моментов, когда два вражеских самолета, почти вертикально набирая высоту, как бы замерли на месте в верхней точке, раздался приглушенный треск пулемета, и один из фашистских самолетов там же, в вышине, мгновенно развалился на части.

Второй немец успел перевести самолет в пикирование. Похоже, он хотел уйти на свой аэродром. Но теперь два наших истребителя стали по бокам и короткими очередями не давали ему выйти из крена. Через какие-то секунды от немецкого самолета отделилась точка, и тотчас над ней вспыхнул купол парашюта, а самолет врезался в землю.

Виктор зачарованно следил за боем. Он мысленно был в одном из самолетов нашей отважной пары и в то же время, наблюдая со стороны, «подсказывал» летчикам, где фашисты. Кажется, с того момента, как начался воздушный бой, он перестал дышать. И вдруг почувствовал, как кто-то схватил его за руку и крикнул: «Гляди!»

Это была жуткая картина.

К земле круто снижался наш третий истребитель, за которым полыхали языки пламени. Еще миг – и в центре озера вместе с фонтаном брызг взвилось громадное облако пара…

К трамвайной остановке ребята возвращались без гильз, в подавленном состоянии. Сбили нашего летчика! Как же так? В кино наши всегда выходили из боя победителями…