Читать книгу Обратная перспектива - Михаил Устинов - Страница 4

Вишневые «Жигули» свернули на обочину и, протянув накатом еще немного, осторожно остановились. Мужчина вызволился из-за руля, обогнул капот и распахнул дверь с правой стороны.

– Колено затекло, – поспешил оправдаться он.

– Если тебе так уж хочется… – отдавая спор, женщина подтолкнула наружу лохматого спаниеля и вышла сама.

– Плащ захвати.

Она наклонилась было назад, но раздумала:

– Пока не холодно. Мы ведь ненадолго?

Спаниель пронесся по полю к кустам, внезапно провалился в не заметный с дороги овраг, снова появился на глаза, уже за ним, и окончательно скрылся из вида под крутым откосом.

– Шегги! – окликнула женщина, поправляя зачесанные на уши темные волосы вогнутой сердцевиной ладоней.

Собака стремглав возвратилась и встала перед хозяйкой, опираясь уже перепачканными лапами о ее светлые брюки.

– Шегги. – Женщина укоризненно отряхнула земляные следы над коленями и, чуть щурясь, направилась в сторону от машины. Торопясь следом, мужчина забыл захлопнуть дверцу. Перед оврагом женщина замедлила.

– Тут сухо. – Мужчина спрыгнул и протянул ей руку.

Она своей не дала и легко перескочила на другую сторону. Овражек был неширокий.

Реку стало видно, только когда они приблизились к откосу. Склон густо затянуло кривым ольховником, кое-где торчали неказистые березы. В просветах между ветками блестела далекая вода.

– Сойдем? – предложил мужчина.

Спаниель потерялся в густой траве, с визгом выкарабкался повыше и застыл, очумело глядя на них. Женщина улыбнулась.

Вниз вела тропинка, вытоптанная неровными ступенями. Мужчина спускался боком и не сводил глаз с женщины. Когда началась трава, она поморщилась:

– Я промочу так ноги!

– Не промочишь! – и он подхватил ее на руки.

Ее тело было для него легким, но он стал спускаться осторожней – земля под травой раскисла от нудных дождей, подошвы скользили, и приходилось, чтоб не хлестнули, отстранять локтем ветки.

– Уронишь, уронишь! – Женщина стучала ладонью в его плечо.

Он молчал и только плотнее, но бережно прижал ее к себе, как ребенка.

Спаниель рванулся к реке, но следующая волна обдала ему лапы, и он, заскулив, отскочил к хозяевам.

– Пусти теперь.

Вода здесь была вровень с берегом – с узкой и гладкой полосой красноватого песка. Через реку стояли, поодаль друг от друга, несколько изб. За ними и далеко в стороны темнел лес.

– Не верится, что там она попадает в город – парапеты, мосты…

– А там как некрасиво. – Вправо над водой громоздилась арка портального крана.

– Что? – переспросил он, засмотревшись в прошлое: излучина реки, зелень плотно прикрывает этот песчаный мыс вокруг и сверху – укромный от прохожих глаз клочок берега и жизни. И песок, теплый под ладонью, и белая ночь с линялым диском луны, долгая, тогда казалось – бесконечная.

– Ты не слушаешь?

– Да-да, – спохватился он. – Конечно, дам тебе развод.

– Вот, намочил, наверно, – сказала женщина почти одновременно с ним, опустив взгляд на его туфли. – Говорила надеть на платформе.

– Ты же знаешь, не умею ездить в тех. Ты довольна?

– Довольна, да, – усмехнулась она углом рта. – Зачем, зачем еще эти мучения!

Она ступила к воде. Мужчина нагнал и, притянув ее за плечи, коснулся губами струнки пробора, а потом легонько подул.

– Соринка? – Она запрокинула голову.

– Бревно… Прости, снова я начал. – Он плотно провел по лицу ладонью.

В разрыв облаков пролилось низкое солнце. Мир за рекой и вокруг просветлел, прояснел и словно свернулся – как одна большая, но хорошо знакомая комната.

– Сестре там будет трудно одной.

Мужчина обломил ветку и стал обрывать листья, один за другим, по одному.

– Она могла бы и не ехать.

– Нет, не могла! Ты сам отлично понимаешь.

– Ничего я уже не понимаю. Шегги!

Оторвав последний лист, он размахнулся и бросил черенок вдоль берега. Ветка была легкой и далеко не улетела. Спаниель в мах добежал до нее, схватил зубами и, обогнув большой плоский камень, вернулся к хозяину. Но отдавать не хотел, а подползал на брюхе и снова отскакивал, зазывая играть. Мужчина опустился на корточки и почесал у него за ухом. Пес повалился на песок, подставляя пальцам широкую грудь.

– Как же нам не проявить самоотверженность, да, Шегги?

– Ну что ты говоришь, – произнесла она безразлично и устало, и мужчина не смог остановиться:

– Еще бы, из любви к ближнему, – глянул он снизу вверх. – Только странно ты трактуешь слово «ближний». Те, кто рядом, они как-нибудь стерпят широту твоей отзывчивости. Перетопчутся, – с мучительным удовольствием выговорил он.

– Неужели ты все хочешь зачеркнуть?

– А неужели, ты думаешь, я не вижу, отчего все это: и нежелание выйти вот сюда, и там, перед несчастной канавой, – да вообще? Ты уже зачеркнула, уже улетаешь, пошел на взлет наш самолет! – Он скрылся лицом в ладони.

– Ну прости, – Женщина опустилась рядом и отвела его руки. – Просто решила – пусть сейчас, раз суждено. А так… и знать, что ничего этого скоро не станет…

Она дотронулась до его щеки. Он забрал ее руку, вычитывая предначертания жизненных линий, а потом долго поцеловал в углубление ладони. Из кустов раздался писк, хлопанье крыльев, и выскочил пес с птицей в зубах. Две другие, шумно вспорхнув, летели низко над рекой и взволнованно кричали. Пес приотпустил птицу, та забила крыльями, поверив в близкую свободу, но зубы снова вцепились ей в хвост.

– Шегги, не смей! – замахнулся мужчина.

Пес прижмурился и выпустил птицу. Она взлетела, сначала недоверчиво, но потом набрала высоту, оповещая мир радостным вольным криком.

– Это чайка?

– Как мы нелепо выглядим, – очнулся мужчина, увидев со стороны: сам на корточках, и она перед ним, на одном колене, и сел на камень сзади. – Нет, для чайки маловата.

– Может, птенец. Какой хулиган.

Спаниель виновато трусил к ним, мокро шлепая лапами и тяжело дыша свесившимся языком.

– У-у, псина. – Женщина взъерошила ему шерсть на загривке.

Мужчина с замерзшей улыбкой следил за ней.

– Ты исчезаешь на глазах, а я и сделать-то ничего не могу. Как во сне. Или перед смертью.

Она подобрала небольшой оглаженный водой камень и взвешивала его на ладони.

– Я ведь буду знать, что ты – есть. А на самом деле тебя – не будет. Что за глупые слова – «на самом деле». – Словно желая победить иронией то, что не мог одолеть мыслью, он заговорил оживленно: – Вот ведь Магадан какой-нибудь – это реальность. А Париж, ближе раза в три по карте – на самом деле! – несусветная фантастика.

Женщина протянула к нему раскрытую ладонь с камешком, потом сжала и потрясла.

– Так и мы, – сказала она серьезно. – Вроде бы бултыхаемся – любим, страдаем, ненавидим, радуемся, а надоест руке, которая держит, сожмется – и… или разожмется. – Она отбросила камень через плечо. Раздался глухой и явственный всплеск, тут же поглощенный сомкнувшейся тишиной.

Сквозь прорехи туч падали яркие, тревожащие лезвия света. В кустарнике на том берегу сердцевина была юно-зеленой, а вокруг, резко отграниченные лезвиями с неба, льнули к земле мрачные, неспособные оторваться клубы кустов. Но природу не беспокоило такое нарочитое столкновение.

– Скорей бы ты уезжала, что ли. Да, Шегги? – Мужчина уперся подбородком в ладонь и указательным пальцем оттягивал вниз веко.

– Так и не отучила. – Губы женщины дрогнули. – А ты?

Мужчина мгновение смотрел на нее, а потом отвел взгляд.

– Почему? И разводиться не надо.

Он через силу усмехнулся.

– Ну как вдруг оказаться без наших неприятностей и привычных неудобств. И делать-то ничего не захочешь.

Женщина тоже засмеялась:

– Слабо́ решиться на такое испытание?

– Какие-то иезуитские склонности в тебе пробуждаются. Примерно так же Иоанн Васильевич предлагал спасти душу Курбского, казнив его.

– И все-таки Курбский смог уехать.

– Оригинальное сравнение. Он – князь… Ну ладно, ладно. Курбский смог. Ты еще Герцена припомни. Только не забудь и то, что в эмиграции он перестал жить – только наблюдал и оценивал.

– Отечественная история, конечно, без тебя захиреет.

– Не история, а историческая наука, – не удержался он.

С другого берега донеслась музыка чужого веселья. «Мой адрес – не дом и не улица», – бойко шпарили сплюснутые голоса.

– Тут ты, безусловно, очень нужен. Статьи ценят так, что выдерживают, как коньяк. У тебя уже целый погреб!

– Да ведь не в этом… – Он с досадой мотнул головой.

– А в чем? В этом? – Женщина кивнула в сторону музыки.

Мужчина улыбнулся, как поморщился.

– В чем же? – настаивала она. – По крайней мере, занялся бы настоящей работой. А не выдумывал на каждую ошибочную фразу две прогрессивных… Помню, ты говорил, что только в армии и чувствовал себя действительно свободным. Все твоя теория: чем хуже, тем лучше; стремление к свободе уже само ограничивает ее, Царство Божие внутри нас.

– Да не то. На Руси всегда различали свободу и волю. Свобода – из корня «свой», тут подчиненность окружающим – роду, племени – ради общих целей.

– Убожество это, рабство, а никакая не свобода.

– Но только так и можно обрести самосознание и достоинство. А своеволие, напротив, никогда в чести не было.

– Но внешняя свобода просто необходима.

– Лишь после того, как человек отдал себя общему. Чтоб лучше и полней осуществить свое служение.

– Все равно. Каждый имеет право жить там, где захочет.

– А может, где родился – там и пригодился?

– Это личное дело каждого – все равно как жениться.

– Или развестись?

– Не надо так.

Через реку была переброшена уже другая песня. «Сэн-Фрэнсиско, Кэлифо-ониа, – с настырным бездумием отчеканивала певица, – Ю-эс-эй!»

– Хорошие у нее, наверно, зубы.

– У кого? – Женщина задумалась и не следила.

Он показал на противоположный берег.

– Так и видишь: какой-то праздник, День независимости, что ли, парад девиц в коротких юбочках и сапожках, и они маршируют под эту… Такие, знаешь, непреложно высокомерные и уверенные. Независимые такие. Или провожают славных подводников на каком-нибудь «Джеймсе Мэдисоне»… Какой, все-таки, винегрет. «Мой адрес», – состарился он, вспомнив.

– Почему же. Нам в самый раз.

– Да уж, концерт по заявкам.

За рекой взметнулась стая, сверкнула белизной плотных друг к другу крыльев и тут же рассыпалась, наметив ссадину для воспоминаний.

Женщина подбежала к мужу, снова опустилась перед ним.

– Давай, поедем, – шептала она. – Ради меня, решись. Ну влюбись в меня!

Он не мог поднять глаз.

– Пойми – я должен быть здесь, видеть, понимать, даже если ничего нельзя сделать. А там мы станем другими. Нужно здесь, вместе со всеми. Я ведь… – он запнулся, – ведь здешний, – договорил, недовольный своими словами.

– Ну да. Ты – русский. Я не способна чувствовать так, как ты.

Он посмотрел удивленно и сжал лицо рукой.

– И даже этого не можешь уже сказать, боишься сболтнуть лишнее, чтоб не обидеть, – с трудом выговаривала она. – Вот до чего мы дошли. Но, может, это и к лучшему. – Она закусила губу.

– Погоди, ты вот вспомнила Андрея Курбского. А почему у Гоголя изменника зовут Андрием? Ведь Андрей значит «мужественный, храбрый». А у него все имена значащие: Остап – «устойчивый», Тарас – «приводящий в смятение». Все соответствуют характерам, а вот Андрий? Не было ли у него в памяти Курбского, когда писал? И вообще пример Курбского – не пример. Он ведь стал воевать против своего народа.

– К чему так много слов! Просто ты меня не любишь.

Он провел рукой по ее волосам и задержался пальцами возле уха.

– Или такой уж великий патриот.

Он резко поднялся, пошел к реке и остановился так, что волна замирала у самых ботинок, а потом затянуто откатывалась назад. Темнело медленно, и не темнело, а тускнело как-то. Солнце, как и все эти ночи, не заходило за горизонт, а только приседало. Но сегодня от глубоко заложивших даль туч даже такого нерешительного заката не было.

– Все говорим, говорим, и все одно и то же, – в его голосе слышалось раздражение.

Река оставляла у ног тонкий белый обвод границы, за которую не смела переплеснуть. Женщина, подойдя, обняла его за плечи.

– Ну почему мы словно друг друга обвиняем? Разве тут наша вина? – Она на мгновенье прижалась к нему и сразу почти оттолкнула, но ладонь сама задержалась на его плече. – Знаешь, ты, кажется, не закрыл машину.

– Да-да, машину… Тестеву машину жалко.

– При чем здесь – тестеву?

– Нет, я так.

– Тебя что – задевает, что отец продает машину, чтоб отдать нам с Томой деньги?

– Зачем ты! – Он поколебался и добавил:

– Я ведь и сам меняю квартиру, чтоб для тебя хоть сколько получить.

– Ну вот. И квартирой уже попрекаешь. – На глазах у нее появились слезы.

– Как тебе в голову пришло?

Стряхнув оцепенение, он повернулся, решительно зашагал к склону, но на полдороге встал.

– А может, ты уже хочешь поехать?

Она помотала головой, и оба они с облегчением засмеялись двусмысленности вопроса.

– Шегги, за мной!

Женщина следила, как они мерно поднимаются по кустистому откосу, сделала шаг догнать, но удержала себя и отвернулась.

Сквозь суженные веки она смотрела на темнеющее в тучах небо, потом на реку. Река сердито гудела в песок. Присев чуть боком, женщина зачерпнула воды ладонями. Когда вся пригоршня стекла, на коже остались налипшие черные крапинки. Она брезгливо смыла их, плеща на руки.

Спаниель тащился нехотя, то и дело оглядываясь на хозяйку. Мужчине приходилось подгонять его, но, увидев вдалеке освещенную машину, пес рванулся туда и, прыгнув в раскрытую дверцу, улегся на сиденье.

– Что, приготовился? – подходя, приговаривал мужчина. – Вылезай, рано.

Пес недовольно спрыгнул, но, вспомнив, радостно устремился назад к реке.

– Шегги, сюда! – И псу пришлось вернуться.

Мужчина захлопнул дверь, повернул ключ, но возвращаться не спешил.

Дорога была пуста. Вдали стоял печально и резко обведенный смеркнувшим воздухом хутор. Ветер шумел листьями похоже на дождь. Последний раз появилась стершаяся почти до цвета неба пленка луны и окончательно скрылась в тучах. Небо стало низким, но темным не до конца и оттого тревожным: ни день, ни ночь – бесконечно растянутые сумерки. Мужчина пристально вглядывался вокруг, а потом просто долго стоял – один под близко нависшим небом. Пес заскулил.

– Вот так, псина, – очнувшись, проговорил мужчина устало и пригнулся погладить его. Пес лизнул хозяина в щеку. – Все-то она забыла и ничего не вспомнила. – Мужчина прижался к нему, но сразу выпрямился и пошел назад к реке, вначале медленно, но все ускоряя шаг.

Забыв, что впереди канава, оступился, это словно подстегнуло, и он побежал. Рот приоткрылся, кожа еще туже обтянула скулы; он будто догонял ускользавшее, и только когда выскочил на берег, напряжение сменилось улыбкой, но дышал он тяжело.

Пес обогнал его по дороге и первым примчался к женщине.

– Что, угнали – что вы такие радостные?

– Ага. – Мужчина кивнул, схватил жену за руки и закружил. Ему вдруг сделалось почти счастливо. Но так же внезапно он остановился, женщина шагнула как подкосившимися ногами к нему и прислонилась виском к его груди.

– Знаешь, такое чувство – будто и не расстаемся вовсе. И так хорошо…

– Если б я так тебя не знал – я бы схватил тебя, прижал и никогда никуда не выпустил. Такое бессилие…

– Не смотри так.

– Как?

Она провела костяшками пальцев по лбу, задевая волосы.

– Нет-нет, мне хорошо. Только больно.

Он подул ей на пробор.

– Соринка?

Но он не поддержал. Вдруг женщина ойкнула.

– Капнуло? И на меня. – Он посмотрел вверх.

– Песок потух. А помнишь, какой был сначала? Розовый какой-то. – Она чертила на песке носком туфли. – Почему так: стоит заговорить – и в словах теряется что-то…

Капли падали отдельно и редко. Поднимали легкий столбик пыли и расплывались в ровные пятнышки на песке, а на камне сворачивались в живое и дрожали, как от холода.

Женщина тесно сдавила щеки в ладонях, а мизинцами терла переносицу. Полные губы некрасиво выдвинулись вперед. Мужчина медленно приблизил к ней свое лицо и осторожно и затянуто тронул губы своими.

– Нужно ехать. Зачем только машину бегал закрывать? – бодрясь, проговорил он. – Прямо домой, хорошо?

Женщина благодарно улыбнулась. Когда он попытался взять ее на руки, чтоб пронести через траву по откосу, она отстранилась:

– Не надо, – и, спохватясь, пояснила: – Все равно сырые – река.

Он поднял на руки пса и понес бережно, как ребенка или женщину.

У машины женщина попросила:

– Я сяду сзади, ладно?

Спаниель устроился на сиденье рядом с хозяйкой и вытянул морду ей на колени. Она включила в кабине свет.

– Слушай, а ты специально привез сюда? Мужчина не ответил. Он второй раз повернул ключ, пытаясь завести двигатель, и, вероятно, не расслышал. Освещенная изнутри машина костью застряла в клубящейся темноте. Стекло скошенной проекцией отражало кабину, а дальше этого, удвоенного ночью, пространства, где остались они трое – муж, и собака, и женщина, – ничего не было видно.

– А знаешь, мне до сих пор так кажется.

– Как? – Он понял, но хотел, чтоб она повторила.

– Что и не разлучаемся вовсе.

– Если ты уедешь… – не докончив, он зажмурился и уронил скрещенные руки на руль. И не видел, как она улыбнулась тайной женской улыбкой, глядя мимо него в свою счастливую даль.

Справившись с собой, он снова включил зажигание. Двигатель мягко зашелестел. Мужчина медленно вывел машину на шоссе.

– Опять, кажется, сцепление на третьей передаче рвет, – заметила женщина.

– Да. Наверно, синхронизатор, – подтвердил мужчина, но на четвертую скорость переключился с таким же рывком.

Струи дождя заливали ветровое стекло. Щетки едва успевали раздвигать их потоки. И потом, всю эту самую короткую ночь, лил беспрерывный дождь.

Шегги не знал, что написано рядом с почтовым ящиком. Из букв он умел разбирать только «Вход с собаками запрещен» – да и то эта надпись была перед садом, еще когда жил на старой квартире. И теперь он не понимал букв, но чувствовал, что хозяину неприятно их видеть.

– Что ж ты, Шегги, – укоризненно, но мягко говорил хозяин. – Что делать будем, а, псина? Если б ты знал, что про нас пишут.

Шегги не знал и жался к ногам хозяина, с тоской и желанием помочь заглядывая ему в лицо – такой грустный был голос.

Откуда было ему знать, что кривыми поспешными буквами, ярко-красной несмываемой эмалью, на стене рядом с их почтовым ящиком было выведено (и почему-то во множественном числе):

НАШИ СОСЕДИ СВОЛОЧИ

ИХ СОБАКА ВОЕТ ПО НОЧАМ.

1977