Читать книгу Руны Вещего Олега - Михаил Задорнов - Страница 9

Лета 878, Киев

Юный норманн с трудом удерживался на ногах: с чёрного низкого неба громыхало, шнеккар скрипел от натиска огромных пенящихся волн, а холодный ветер рвал убранные паруса и растяжки, намереваясь швырнуть всё, что плохо закреплено, в бездонную морскую пучину. Было жутко противостоять такой могучей и необъятной силе. Пальцы левой руки, намертво вцепившиеся в спасительный канат, пронзала тупая боль.

В сей миг небо треснуло так, что в голове зазвенело, а необычайно яркая вспышка заставила сжаться в комок. Когда малец осмелился взглянуть вверх, то тут же окаменел от страха… о, боги! – из туч с грохотом неслась… бронзовая колесница самого Тора! Она летела сверху неимоверно быстро, козлы, влекущие колесницу, таращили жёлтые глаза и дико смеялись. Потом козлы превратились в рычащую пасть чудовищного волка Фенрира, которая неотвратимо приближалась. Жуткий страх разрывал маленькое сердце, а грохот барабанные перепонки! Малец отступил назад и вдруг ощутил, что летит вниз с высокого борта корабля прямо в бушующее море. Сердце замерло в ожидании удара о ледяную воду… Он закричал и… проснулся.

За прочными бревенчатыми стенами громко бесновался ливень, и небесный Тор, в самом деле, звучно катал бронзовую колесницу по чёрному небосклону, подсвечивая себе путь серебряными вспышками Мьёлльнира. И шуйца болела по-настоящему, а в чело над правым оком будто забили толстый железный гвоздь, от которого голову пронизывало тупой болью.

«Сколько меня будут преследовать старые боги, и терзать по ночам мою душу, возвращая её, как сегодня, в детство и прошлую жизнь…»

На стоны и крик подскочил спальник, который ночевал тут же в горнице на широкой лаве, устланной пушистыми шкурами.

– Что с тобой, княже, надо чего? – молвил по-словенски Зигурд, сын верного Хродульфа, боярина и начальника личной охороны.

– Нет, Зиги, просто дурной сон, – садясь на ложе и крестясь в дальний угол, где сквозь ночную темноту, иногда вспарываемую белыми отблесками молний, несмело пробивался желтоватый огонёк лампады, освещая суровые лики мрачных святых, ответил по-свейски, как говорил только что во сне, тот, кого молодой слуга назвал князем. Перестав креститься, он схватился десницей за чело, где засел проклятый «гвоздь». – Потри мне, – уже словенской речью молвил он. Зигурд принялся перстами медленно и сосредоточенно растирать чело князя вначале над бровями, а потом выше, выше, пока не закончил на затылке. И так раз за разом. От мерных движений рук, умело массировавших голову, становилось легче. Затем спальник привычно обернул левую руку князя, по которой когда-то пришёлся удар франкского меча, краем мехового одеяла.

От тепла чуть отпустило, князь со стоном снова опустился на широкое ложе, предаваясь мыслям, порой столь же неожиданным, как шальные порывы ветра за стенами добротного терема. Видно, от перемены погоды, сопровождаемой небесным грохотом, спалось нынче плохо, ломило суставы. В непогоду всегда откликались много раз промокавшие в давних переходах по бурному морю ноги, а голова, да и всё тело помнили жуткие предрассветные дуновения пронизывающего до последней косточки северного нордвинда, словно он опять на драккаре преследовал китов, неприятелей или отбившихся от каравана купцов. Сейчас бы помогла мазь из китового воска, да где её возьмёшь в Киеве? Надо будет приказать старшему сборщику податей на торговой пристани, как его… вспомнил, Крыга, – пусть разыщет, он же в каждый тюк прибывающего товара суёт свой нос…

Если бы тогда, в детстве, или даже потом, когда он уже был отличным воином и певцом, выжимавшим слезу даже у жестоких, как северный ветер, и беспощадных, как ледяное море, собратьев-викингов, если бы кто сказал, что он станет князем далёкой и сказочной своими богатствами Киевской земли, ха-ха-ха, да он сам не поверил бы!

Картины детства, как волны мимо скрипучих бортов драккара, опять побежали сами собой, сменяя друг друга. Его отец был простой воин, не ярл, даже не кормчий, а мать – из словенских рабынь. И хотя отец признал его сыном, сводные братья и сёстры, да и прочие мальчишки, дразнили его и называли «грязным траллсом».

Приходилось отчаянно драться со многими. Но однажды он уразумел, что побеждать можно не только силой и оружием, но и сообразительностью. А этим, да ещё умением петь, унаследованным от матери, он отличался почти с самого рождения.

Обидчик был на голову выше и опытнее в схватках.

– Что, траллс, хочешь ударить меня, ну, подходи, попробуй! – самодовольно ухмыляясь, раззадоривал противник, которому уже исполнилось десять. Все знали, что в драке на палках мало кто мог его одолеть даже из сверстников, а уж тощему мальцу не справиться и подавно. Пятеро подростков с интересом ждали предстоящей забавы. – Что, рабский сынок, струсил? – Ещё более сузил очи старший.

От ощущения слабости перед противником и возрастающей злости маленький траллс швырнул свою палку в обидчика. Тот чуть присел, уклонившись от брошенного оружия. Смех наблюдавших за поединком резанул мальца ещё обиднее, чем слова противника. Он в ярости схватил подвернувшиеся камни и замахнулся, метя в голову крепыша, но тот увернулся в одну сторону, а при следующем броске – в другую, крепко стоя на ногах, будто на корабельном настиле. И тут траллса осенило. Он в третий раз сделал вид, что метит камнем в голову, а когда противник снова ловко уклонился, пригнувшись и припав на правую ногу, малец запустил своё оружие точно в его стопу. Старший взвыл, схватился за раненую ногу и тут же получил удар по голове справа, а потом ещё ногой в бок, после чего оказался на земле. Малец мигом оседлал противника и стал бить без всякой жалости, пока его не оттащили, потому что лик обидчика превратился в кровавое месиво. Малого стали побаиваться. А после того как он чистым и звонким голосом спел величальный гимн хёвдингу Олафу по случаю рождения его сына, Олаф приблизил его к себе. И прежний траллс потерял своё имя, он стал Ас-Скальдом, Певцом божественных асов. Даже такие жестокие и суровые воины, как ярл Лодинбьёрн, да и сам конунг Олаф Жестокий часто роняли слезу, слушая его песни.

Воспоминания невидимым покрывалом продолжали окутывать мысли, прошлое как будто выплывало из белёсого тумана, проходило перед ним и снова исчезало в призрачной дымке безвременья.

Перед очами бывшего Певца пошли картины последнего похода на Новгородчину. Река Сясь, вырезанное его викингами селение вепсов, всё начиналось хорошо, но… Ночью кто-то незримый, не иначе как злой дух этих несчастных вепсов, убил важного посланца из Ладоги и троих охранников. Из пятерых самых крепких воинов, посланных вдогонку за предполагаемым убийцей, вернулись только двое, куда делись остальные, так и осталось загадкой. Он, Скальд, по приказу конунга Гуннтора, поднимал дух собратьев перед смертельно опасной схваткой, а сам уже чувствовал, как смерть витает над каждым, но снова, как когда-то в детстве, в схватке с более опытным и сильным противником, боги указали ему путь спасения. Он ушёл с тремя десятками викингов. Потом опять было безвыходное положение, когда они неожиданно встретили на переволоке в Западную Двину воинов самого Олафа Жестокого. Оказалось, что Олаф и его словенский сообщник Вадим Храбрый, с которым они подняли восстание против князя Ререга в Новгороде, убиты, а все дороги перекрыты Ререгом и его воеводой Ольгом-Хвитрбартом, этим беловолосым дьяволом, которого побаивались даже грозные викинги, повелители фиордов. Кругом караулила верная смерть. Но снова боги, которым он пел гимны, подсказали выход. Уцелевших при подавлении восстания викингов и новгородцев, которые избрали его, Скальда, своим конунгом, он увёл вниз по Днепру в Киев. Там он смог стать воеводой киевского князя Дира и жениться на его дочери.

Сон, перемежаемый воспоминаниями, или воспоминания, прерываемые картинами сна, продолжали всплывать из памяти, подобно раненой рыбе, то появляясь на поверхности яви, то уходя в тёмные глубины краткого забытья. Нынешняя буря и хлёсткий ливень выловили из сонма воспоминаний другую бурю, когда ещё недавно ласковое тёплое полуденное море вдруг преобразилось в злобного могучего зверя.

Его флотилия появилась у берегов Константинополя столь неожиданно, будто морские привидения из самой пучины. Несколько греческих кораблей, пытавшихся преградить вход в бухту, тут же были сожжены или захвачены. Лодьи подошли к берегу, и греческая стража не смогла устоять против яростного натиска его норманнско-киевского воинства. Могучие варяги-лютичи и кияне одним ударом крушили лёгкие щиты и расшвыривали ромейских воинов, будто матёрые волки щенков. Норманны-викинги в яростном желании воинской добычи так же безудержно орудовали клинками, овладевая купеческими лавками и складами с разными товарами на побережье, захватывая в плен юношей и детей, насилуя женщин. Крики, стенания, запах гари и свежей крови и вожделенная добыча, как награда за дерзость воинов – эти звуки и ощущения наполняли душу Ас-Скальда радостным торжеством победителя. Греческие отряды дрогнули и сокрылись за мощными городскими стенами.

С приходом сумерек Скальд велел сесть на лодьи и отойти от причалов, дабы в ночи, отдыхая от трудной сечи, не подвергнуться нежданному нападению византийцев, хотя опасность такого нападения была не очень велика. Как подтвердили пленённые греки, их армия два дня тому под водительством самого императора Михаила отправилась покорять арабов. Потому нужно спешить и, собрав как можно больше добычи, уйти так же, как и пришли – через море, а не вдоль берегов, как ходят греки.

Перед утром, когда ещё не рассвело, стал крепчать невесть откуда набежавший ветер. Даже в тихой бухте началась болтанка. На то мало кто обратил внимание, ведь вчера так знатно погоняли спесивых и изнеженных византийцев, а сегодня руки чесались продолжить начатое и доверху наполнить лодьи знатной воинской добычей. Некоторые стали выбирать якоря и на вёслах двигаться к берегу, хотя вокруг сгущался не то предутренний туман, не то спустившиеся с неба грозные тучи.

В нутре чёрных туч блеснули первые молнии, злой ветер с яростью принялся рвать белую пену с верхушек вздымающихся волн. Буря возникла столь неожиданно, что лодьи даже не успели войти в конец залива, где волнение было гораздо меньше. Корабли киян стало срывать с якорей и разбрасывать по бушующему морю, будто жалкие щепки, и никакие старания сильных гребцов не могли удержать лодьи на глубине. Та, на которой был Ас-Скальд, то низвергалась вниз, то взлетала на гребень волны, то кренилась на бок так, что вёсла вместо морской воды вспарывали воздух, перемешанный с потоками небесной влаги, а другой борт при этом почти зарывался в пенное море.

– Одесную, одесную правь, братцы, на вёсла налегай шибче, шуйская сторона!.. – командовал, стараясь перекричать бурю, лодейный начальник из киян, но его слова сразу срывал с уст и уносил прочь шальной ветер. Кормчий и гребцы лишь иногда в промежутках между порывами яростного шквала слышали отрывки его слов, да они были и не нужны, поскольку никто уже не знал, где сейчас море, а где берег и прибрежные скалы. Ещё несколько отчаянных, до разрыва жил, гребков и… треск ломающихся вёсел, крики и стоны воинов, вылетающих за борт, хруст днища и скрежет дерева о камень, скрытый под кипящей плотью моря, вой взбесившегося ветра и сухой треск молнии, вонзившейся в высокую скалу всего в полусотне шагов, – все слилось в единый вспененный грохот! Весь этот краткий миг впечатался в память, как след матёрого лося в сырую глину.

Ас-Скальд очнулся от ударов по собственным щекам. Внутри мутило, и он, не открывая очей, исторг из себя солёную морскую воду, густую и противную, как нагретый жир. Кто-то рёк над ним на греческом. Сопровождая когда-то купцов, он даже запомнил несколько десятков слов на этом языке. С трудом открыл непослушные веки. Над ним, в самом деле, склонился греческий воин, второй стоял тут же, внимательно наблюдая, как «утопленник» приходит в себя. Потом всех, кого удалось спасти из морской пучины, собрали в большом помещении без окон, похожем на длинный хлев. Снаружи выставили крепкую стражу. Что готовили им византийцы – мучительную смерть под пытками или продажу в рабство?

Ас-Скальд, как никто другой, понимал, сколь плачевна участь проигравших…

* * *

Небесные хляби, наконец, почти истощили свои запасы, но тучи пока не спешили очистить небосвод и освободить среброликую красавицу луну, да неспокойный западный ветер раз за разом налетал на Киев-град, словно злобный Локи, яростно таская за чубы деревья, как будто они были пред ним в чём-то виноваты.

– Принеси свежего ягодного морсу, – велел князь, и спальник вышел. – Всё-таки нужно поручить Крыге найти китовый воск…

Воспоминания продолжали мельтешить перед внутренним взором, как штормовые волны, рождённые западным ветром, швыряя то в одно, то в другое место из прошлого. Вспомнилось, как охотились на китов, как погибали те, кто становился жертвой проделок Локи, из охотника превращаясь в корм для рыб. Потом болью в сердце отозвалось воспоминание о гибели любимого сына при походе на болгар. Снова хмурые воины несли окровавленное тело сына, из ран его истекала вместе с кровью сама жизнь и стекленели глаза… Но настоящий воин должен всегда идти вперёд! И Скальд, сжав зубы, запел гимны, которыми когда-то возжигал дух викингов Олафа Жестокого.

– Всё-таки богам были угодны мои гимны, и мой голос доходил до них, если они столько раз сохраняли меня там, где умирали самые сильные и выносливые воины! – Молвил сам себе бывший Певец. – Даже тогда, в походе на Царьград, когда неожиданная буря разметала корабли, и греки вытащили нас, полуживых, из морских волн, я не только сумел вернуться в Киев, но и получил поддержку Нового бога, по всему, ещё более могущественного, чем старый Один и все его сородичи. Вначале я просто думал, как выкрутиться из безвыходного положения, и согласился принять их веру, полагая, что главное освободиться из полона, а там…

Перед очами вновь возникли те, которые изменили всю его жизнь.

Высокорослые смуглокожие охоронцы ввели Ас-Скальда в большое помещение, где свет падал сверху через множество проёмов в небольшом куполе. В изукрашенном кресле, похожем на трон, в великолепных парчовых одеяниях, расшитых жемчугами, восседал темноволосый муж с проникновенными серыми очами, светившимися умом и властью одновременно. На голове у него была некая корона с крестом. Охоронцы ощутимо толкнули в спину, давая понять, что нужно поклониться. «Неужели это сам император?» – мелькнуло в голове, которая ещё слегка кружилась после царственного мытья и незнакомой еды. А может, её вскружило то великолепие, которое он узрел, проходя по храму святой Софии. Всё было так неожиданно: вместо смертного приговора – приглашение сначала в термы с услужливыми рабами, облачение почти в царские одежды, потом трапеза с изысканными блюдами и вином. Учтивое обращение, сопровождение… Чего от меня хотят эти греки?

Между тем сидевший на величественном троне муж заговорил певучим языком. Стоявший рядом молодой монах с бледным ликом тут же стал повторять его речь словенской.

– Я патриарх Константинопольский именем Фотий, а кто ты и зачем пришёл сюда с воинами?

Завязалась обычная игра в «вопрос-ответ». Скальд с удовлетворением отметил, что ему несколько раз удалось сбить собеседника с толку, а собеседник был именитый – сам патриарх, Верховный Жрец Византии! Который, в свою очередь, поведал, что русские лодьи были разметены не обычной бурей, но вызванной гневом Пресвятой Богородицы. После того как он, патриарх Фотий и епископы, с молитвами о защите града совершили обряд опущения в морские воды одежд Влахернской девы Марии.

Патриарх рассказывал о мощи их Империи, основанной на Христовой вере, не преминув упомянуть, как дерзкие и вольнолюбивые язычники становятся послушными овцами византийских пастырей и смиренно выполняют их волю.

«Учите, меня, просвещайте, – хмыкнул под нос на свейском Ас-Скальд. – Мне главное вырваться и увести как можно больше своих воинов, а там посмотрим, чей бог сильнее!»

Дальше дело пошло веселей. Греки обещали мир и дружбу, а также предложили его воинам перейти на службу Империи, особо отличившихся обещали взять не просто в императорское войско или гвардию, но в число личных телохранителей императора! Оплата была предложена столь щедрая, что с полсотни варягов и викингов решили тут же приступить к новой службе. Ас-Скальд не перечил: за наёмников он получил плату золотом. Также в качестве «дорожного» было позволено взять часть из награбленного.

Снабдив необходимым, а также вручив некоторые христианские дары, греки отпустили оставшийся флот Ас-Скальда.

Вернувшись, Скальд быстро восстановил флот и дружину и занялся привычным ему воинским ремеслом: отбивал границы от хазар, имел стычки с уграми, потом подружился с их князем. Расширив и укрепив владения, Ас-Скальд решил опять сходить на Царьград, чьи богатства так и стояли перед глазами. На сей раз он снарядил более трёхсот лодий, а также конную дружину.

Однако новый император Василий Македонянин с патриархом Игнатием встретили их с почётом, приняли Ас-Скальда, как равного себе, в императорском дворце. Опять много рассказали о христианской вере. За трапезой вспомнили прошлый поход и чудо Влахернской девы Марии, затем речь пошла о многих прочих чудесах, творимых именем Христа-Бога Всевышнего и милосердного ко всем, кто к нему прибегает.

Скальд был приятно удивлён таким царским приёмом. Однако утром, проснувшись, он не увидел белого света. Сколько ни тёр глаза, перед ним была темнота, изредка перемежаемая серыми туманными пятнами. Скальд не на шутку перепугался, а с ним его охрана и всё войско. Встревожились и византийцы, огорчённые внезапной болезнью гостя. Не помогали никакие промывания и примочки. «Надо уповать только на помощь Господа Бога Иисуса Христа!» – вздыхали многие. С разрешения Скальда, пришли монахи, стали читать молитвы. Затем явился патриарх Игнатий, опять же с молитвами несколько раз приложил к невидящим очам киевского стратигоса серебряный крест и дал испить святой воды. И о, чудо! Сразу после этого к нему быстро стало возвращаться зрение. Даже могучие воины-варяги из охраны уверовали в силу Нового Бога. И потому никто уже не противился, когда патриарх предложил окреститься.

* * *

Они возвращались из победного похода. Столь удачного итога Скальд даже не мог предположить. Мало того, что не случилось ничего необычного, как в прошлый раз, но не было даже сражения. Царьградцы сами вышли навстречу и вручили богатые дары. Но даже не это более всего волновало сейчас мысли бывшего скальда. Патриарх Константинопольский Игнатий в конце проникновенной беседы после обряда крещения молвил слова, которые намертво застряли в памяти.

– Теперь ты крещён, а значит, ты наш брат по вере, Николай! С сего часа за тобой сила всей христианской церкви, жаль, что не ты архонт Киева, а этот мягкотелый Дирос…

– С таким мудрым архонтом, как наш новый брат, – молвил сам император Василий Македонянин, – и с помощью единоверцев Империи можно достигнуть многого, и подчинить своей власти все народы, окружающие Киевские земли…

Новый походный шатёр – тоже подарок императора – ярким цветным пологом распростёрся над головой, кажется уже все, кроме недавно сменившихся охоронцев и дозорных, спали. Но мысли, одна заманчивей другой, никак не давали уснуть воеводе Аскольду: «…жаль, что не ты архонт Киева…» – снова и снова звучали слова Патриарха, и им вторили слова императора: «…с помощью единоверцев Империи можно достигнуть многого…». Ещё недавно казалось, что он взлетел очень высоко – от простого скальда до первого киевского воеводы, и вот теперь впереди такие высоты, что захватывает дух. Он хорошо научился чувствовать и понимать людей, – эти высокородные византийцы, они ведь нуждаются в нём, Аскольде, а значит…

– Эй, кто там, кликни Хродульфа! – велел охоронцу у входа в шатёр воевода. Заспанный начальник личной охраны пришёл, едва сдерживая зевоту.

– Когда же ты спишь, Скальд, переход был длинным, все устали, а у тебя ни капли сна в очах, – искренне удивился верный помощник во всех тайных делах.

– Мне нужно много думать, Хроди, – он по привычке хотел добавить «и говорить с богами», но вовремя вспомнил, что уже христианин, а значит, находится под покровительством ещё более могущественного бога, нежели старые божества норманнов. – Например, я думаю о том, что ты мог бы стать боярином и начальником Тайной стражи Киева, – вполголоса обронил Скальд, чтобы не услышал охоронец у входа.

– Я, а как? Ты уговоришь Дира? – удивился верный соратник, тоже понижая голос.

– Можно вообще никого не уговаривать, если князя вдруг не станет, – ещё тише, почти одними губами, ответил Скальд.

* * *

Норманнские боги остались в прошлом, как и маленький траллс, и даже Ас-Скальд. «Теперь, как учат греческие священники, я призван самим Христом обратить в его веру подвластных мне славян и создать державу, которая не позволит Римской церкви, а вкупе с нией и бывшим собратьям – свеям, данам с норвегами, франкам и прочим западным народам, искажающим великое учение Христа, как пояснил византийский патриарх, продвинуться на Восток и Север. Моё оружие теперь – новая истинная вера, которой будет принадлежать весь мир! И это мне подходит, как говорят славяне, «по плечу и кафтан». Олаф, Лодинбьёрн, – теперь они кажутся такими мелкими и никчёмными, и их давно нет. А я есть!» – Несколько погрузневший за прошедшие годы, но вовсе не утративший живости мысли, бывший Ас-Скальд, а ныне Аскольд, великий князь Киевский, с удовольствием выпил ковш морсу, принесённый спальником, и велел ему одевать себя.

Во всём стараясь походить на обожаемую им теперь Византию, Аскольд завёл у себя спальников, постельничих, виночерпиев, даже пару евнухов! Повелел украсить гридницу богатыми коврами, вазами, золотой и серебряной посудой и дорогими заморскими клинками, обильно отделанными каменьями, слоновой костью и перламутром. Собственное одеяние и парадное вооружение его тоже блистало роскошью, лишь только потайной нож, по привычке носимый под одеждой, остался прежний. Его всё равно никто не видит, а надёжность и удобство лишённого всякого украшательства клинка было подтверждено не однажды в схватках. Скальд не расставался с ним, как с частицей самого себя прежнего, а может и не только прежнего. В редкие мгновения одиночества, сжимая рукоять старого ножа, он остро ощущал некую связь между собственной жизнью и этим клинком, мистическую и неясную, но прочную до дрожи и холодка между лопаток.

Пока проворные спальники облачали князя в парчовую одежду, отделанную мехом горностаев, Аскольд продолжал находиться под впечатлением воспоминаний, так неожиданно нахлынувших на него средь грозовой ночи. «Может, послать кого из верных людей в свой родной вики, чтобы привезли сюда отца и мать, пусть бы они порадовались за сына и хоть остаток дней прожили в настоящем тереме, а не в своей жалкой полуземлянке для скота, – мелькнуло было в мыслях. – Хотя вряд ли они живы. Да и братья прознают, не хватало мне здесь ещё родственников и соперников…»

– Княже, к тебе княгиня пожаловала и митрополит греческий для свершения утреннего восславления…

– Зиги, сколько раз тебе говорить, не «восславления», а заутреней молитвы к господу нашему Иисусу Христу! – недовольно оборвал молодого слугу Аскольд.

Всё-таки хорошо, что по примеру византийскому он отделил женскую половину терема, и Росава не видела его ночной слабости. Да и отношения у них в последнее время более чем прохладные.

В специально отведённой для молитв светлице князь сдержанно приветствовал княгиню, приближённых и митрополита Михаила с епископом Серафимием, которые готовились к заутрене.

Митрополита Михаила и шестерых епископов прислал в Киев патриарх Фотий, недавно вновь взошедший на патриарший престол в Константинополе, после смерти Игнатия.

Перед изображением Христа на специальном столике, инкрустированном жемчугом и перламутром, лежали дары патриарха Фотия: большая книга Евангелия в переплёте из тиснёной кожи в тяжёлом окладе, и справа от неё свиток пергамента Псалтири, заключённый в резной футляр из красного дерева, отделанный слоновой костью. Обе книги, как пояснил, вручая их Киевскому князю, митрополит Михаил, есть чрезвычайная духовная ценность, потому как несёт слово Божье словенской речью, которую разумеют и русы, и болгары, и хорваты, и другие племена и народы Руси, Балкан, Моравии и Восточной Европы. А это значит, что вера христианская теперь станет распространяться через эти книги во все стороны мира славянского, подобно кругам на воде от брошенного в неё камня.

Князь стал на молитву, и утренняя служба началась. Митрополит Михаил Сирин, бывший по происхождению сербом, стал читать по-словенски из большой книги. Когда дошла очередь до псалмов, митрополит уже привычно предложил князю прочесть один из них. Аскольд стал перед народом и чистым сильным голосом пропел стих. В привычной к запоминанию гимнов и саг памяти бывшего скальда хранилось много песен и легенд, потому он довольно быстро запомнил новые. Как-то, придя к ежедневной молитве чуть раньше обычного, Михаил Сирин услышал, как кто-то в молельной комнате чистым и ровным голосом поёт один из псалмов. Он замедлил шаги и прислушался. Голос то взлетал вверх, то приглушённо затихал, но самое главное было даже не в искусстве певца, а в том, что вместе с голосом в слушателя входила некая сила, заставляющая забыть на какое-то время обо всём, кроме этой песни. С тех пор князь Аскольд иногда исполнял роль псаломщика, что он делал весьма охотно, наслаждаясь стихами об Иисусе, как прежде гимнами Тору, Одину и другим скандинавским богам.

Митрополит привёз для Аскольда не просто личный подарок от патриарха – Евангелие, писанное русскими письменами – но сильное оружие, мощь которого, пожалуй, в полной мере понимал только сам Фотий. Оно уже помогает при крещении здешних россов, которые просто млеют телом и расслабляются душой, когда слышат необычные слова Священного Писания на родном языке.

Митрополит потихоньку учит местный люд славянской азбуке. Хотя Аскольду и варягам сия азбука даётся плохо: они-то привыкли к рунике.

С теми же приближёнными князь уселся за утреннюю трапезу. Стоящие поодаль слуги были готовы тотчас исполнить любое его повеление. Как эта жизнь не похожа на полную опасности и лишений жизнь северного викинга, даже не верится, что это была его, а не чужая жизнь! «Ничего, это только начало новой великой миссии, как говорит митрополит Михаил, – князь на миг взглянул на трапезничающего священника. – Только вот этих колдунов, называемых здесь волхвами, нужно обуздать, ведь им ни деньги, ни золото не нужны, а просто убить – начнутся волнения и смуты, что уже едва не случилось, когда убрали этого, как его… Хорыгу! Только его, Скальда, природная изворотливость и наивность русов, их вера слову, помогли избежать большой крови и бунта. Всё из-за того, что сей волхв стал болтать народу, что якобы смерть князя Дироса была не случайной. Эта весть дошла и до жены, которая приходилось покойному дочерью… – князь скользнул взором по молчаливой стати Росавы, одетой в тёмное. – Тогда и поселилось в её глубоких очах недоверие. А после смерти сына и вовсе стала замкнутой и подозрительной… Ничего, у него крепкая верная дружина, безоговорочно принявшая по его слову Христову веру, поддержка византийских епископов, уж они-то знают толк в сих делах. А дальше пойдёт быстрее: кто не становится христианином, не получает боярского звания или продвижения по службе. Купцам-христианам – меньшие налоги, язычникам – жёсткое наказание за всяческую провину. В Киеве удалось окрестить почти половину людей, остальные притихли и стараются меня не злить. На окраинах, правда, ещё много работы, но ничего, поздней осенью я не просто пойду в полюдье собирать дань, но начну крестить заблудших язычников всех подчинённых Киеву земель. Уже готовы греческие епископы, иноки-изведыватели пойдут впереди дружины и под личиной смиренных слуг христовых станут выяснять, кто и какими силами готов воспротивиться крещению. Если недовольных будет много, вступят в разговор клинки княжеской дружины. С нынешней осени начнётся большое крещение, и с Божьей помощью станет Русь послушной Христу, как овцы пастырю. А здесь пастырь для них – я, Аскольд, князь Киевский, не напрасно принявший в крещении имя Николаос – что значит «победитель народов»!