Читать книгу Дом - Михаля Элькина - Страница 6

Саша была знакома с вокзалами с раннего детства. Она обожала вокзалы. Вокзалы, как правило, означали праздник: сперва на вокзале встречали Сашину любимую тетку, мамину младшую сестру, возвращавшуюся на каникулы из Москвы, где она училась в университете; и даже когда провожали – все равно весело, в предвкушении новых встреч. Позднее провожали и встречали маму, которая ездила в Москву к научному руководителю по делам диссертации.

В город, где жила Саша, шел прямой поезд, что, конечно же, подчеркивало его (города) значимость; но расписание было такое, что прибывал он (поезд) ранним утром, еще до того как начинал ходить общественный транспорт. Поэтому дед ходил встречать дочерей пешком – от дома до вокзала было ходьбы минут сорок. Саша старалась увязаться за ним по двум причинам: во-первых, это несколько ускоряло встречу с любимым человеком, а во-вторых, наедине с дедом было очень здорово. Он рассказывал разные истории из жизни, как правило, поучительного характера, с выводом и моралью, но не скучные. Еще он давал Саше по ходу дела уроки математики. Сколько окон вон в том доме – да, красном, шестиэтажном, Саша начинала лихорадочно считать, а он не сбавлял широкого солдатского шага. Конечно, она сбивалась и ошибалась, а он, как ни в чем не бывало, сообщал: семьдесят два, – представая перед первоклассницей только что не волшебником. Ты раньше сосчитал! – догадывалась Саша. Нет, только что, – и дед открывал Саше секреты белой магии: оказывается, помимо знакомых Саше сложения и вычитания, существовало еще одно весьма полезное арифметическое действие, которое позволяло, сосчитав окна в горизонтальном и вертикальном рядах, быстро установить их общее количество…

Или того хлеще: вот мы прошли десять метров по той улице, и свернув на эту, десять по ней… а если бы у нас была возможность срезать здесь угол, сколько метров пришлось бы пройти? Назовем такую вот воображаемую улицу гипотенузой… посчитать очень просто…

На обратном пути, уже все вместе, садились в первый троллейбус, начинавший движение как раз от вокзала и в такой ранний час совсем пустой.

Год был на исходе, наступили декабрьские холода, и началась подготовка к встрече Нового года. Даже для Сашиной мамы, которая по-прежнему ночами плакала от горя и одиночества, все-таки смерть мужа постепенно отодвигалась в прошлое; время лечит – жизнь, будни требовали своего. Новый год должен был, обязан был принести только светлое…

Отмечать планировали в два захода: приезжала из Москвы Эмма, Сашина молодая любимая тетка, которая торопилась потом вернуться, чтобы встретить собственно Новый год в студенческой компании. Поэтому сначала праздновали досрочно по-семейному, а потом уже планировался званый обед с приглашением друзей, ночным бдением и вкуснейшим меню, включающим жареного цыпленка под названием «Эскофье», торт-суфле и кофе с мороженым, которое бабуля называла «гляссе». Надо заметить, что даже в рамках этого собственно Нового года семья отмечала его дважды: сперва по местному времени, а через час по московскому, под бой курантов. В позапрошлом году именно это послужило для Саши причиной страшного фиаско: после наступления местного нового года Саша ужасно захотела спать и согласилась лечь только при условии, что за десять минут до московской полуночи ее непременно разбудят; каково же было ее разочарование, когда, проснувшись, она обнаружила, что за окном брезжит рассвет, стол завален грязной посудой, а взрослые посапывают в разнообразных позах. Мама и бабуля виновато объясняли потом, что Саша так сладко спала, что будить ее было просто невозможно. Но она была безутешна. Поэтому теперь Саша была полна решимости держаться и не позволить лживым обещаниям взрослых лишить себя излюбленного праздника.

Была еще и третья часть программы: поход к подруге на день рождения. Та родилась тридцать первого декабря, а отмечала традиционно первого января. На день рождения обязательно устраивали детский концерт, со стихами и песнями под аккомпанемент бабушки именинницы, а также конкурсы, и катание на санках, и жжение бенгальских огней во дворе. А потом возвращались на домашние пельмени – вкусные безумно – и предоставлялся выбор, с чем же их кушать: со сметаной, майонезом или уксусом, – и было трудно выбрать, так как все варианты были – объедение. У Саши дома не лепили пельменей. Ее бабуля готовила замечательно, но специализировалась по блюдам-деликатесам, очень замысловатым, о чем свидетельствовали их иностранные названия среднего рода.

А потом, конечно, продолжались школьные каникулы, с походами на детские праздники, где выдавали подарки с мандаринками и шоколадными конфетами, с вечерними прогулками на площадь, где украшали могучую елку, устанавливали эстраду для представлений и ледяные сказочные фигуры, которые одновременно являлись и горками. В этом году, кстати, Кира водила Сашу смотреть на их ваяние и роспись: ее родители таким образом «забашляли», как она пояснила…

Словом, радости Сашиной не было предела, когда, предвкушая череду праздников, прекрасным зимним утром – еще совершенно черным, но уже очевидно прекрасным – она вскочила, будто и не спала вовсе, едва только дед дотронулся до ее плеча. Саша принялась натягивать приготовленные с вечера вещи, все бесконечные колготки, рейтузы, кофты, и наконец, нахлобучив на голову шапку, прыснула по короткой лесенке во двор. Фигура деда уже возвышалась на фоне темного неба, он взял Сашу за руку, и они пошли по утоптанной среди сугробов дорожке. Было в этом походе нечто приключенческое, авантюрное, и Саша почувствовала, как накрывает ее с головой волна счастья – ожидание чуда, волшебное уже само по себе.

Дед шагал по скрипучему снегу уверенной солдатской походкой. К шестидесяти, совершенно лысый, но без единой морщины, рослый для своего поколения, могучего телосложения, для Саши он был дед, деда Ноня, – а на самом-то деле красивый мужик в расцвете сил, в свое время просто неотразимый, судя по послевоенным фотографиям. Он никогда не болел, даже не простужался, и вдруг пришел с одной из своих обязательных медицинских проверок с диагнозом: сахарный диабет. Все очень расстроились, но выяснилось, что диабет мягкий – «первой степени», говорил дед, – и даже лекарств не требует, достаточно диеты. Зато благодаря этому первостепенному заболеванию дед стал получать специальные талоны на продукты, недоступные здоровому населению, например гречку. Возможно, диагноз ради этого и был поставлен неким знакомым эскулапом из военного госпиталя – за ответные услуги или просто по дружбе.

Связи Наума Леонидовича были бесконечны, они оплетали город замысловатой сетью взаимных услуг и обменов натуральным продуктом. Целая армия рукастых работяг в любой момент готова была прийти на помощь за бутылку водки или банку тушенки. Впрочем, нищих учительниц, коллег жены, и солдатиков-сверхсрочников он опекал без всякой для себя выгоды.

Сашины дед и бабуля были одесситами, и, когда дед окончил службу, он хотел вернуться на родину, откуда шестнадцатилетним мальчишкой эвакуировался со своей артиллерийской школой в Ташкент и где погибли его родители, брат и сестра. Однако шли годы, повседневная жизнь предлагала разнообразные испытания, серьезные и не очень, но в равной степени требующие внимания, и переезд все откладывался по причине более насущных дел, пока семья окончательно не осела в провинциальном среднерусском городке. Лишь изредка Саша слышала дедово «вот в Одессе» – следом шла какая-нибудь, как дед говорил, «майса», по содержанию которой невозможно было понять, пересказывает ли он Бабеля или вспоминает нечто, случившееся с ним самим; бабуля в ответ глубоко вздыхала: «Одесса уже давно не та», – и опять было не ясно, сожалеет ли она об ушедшем городе детства, или удовлетворенно ратифицирует факт своего туда невозвращения.

Саша с дедом приблизились к заснеженному перрону. Вокзал в этот час был пуст, одинокие фигуры темнели там и тут. Несколько фонарей освещали платформу и небольшое двухэтажное здание вокзала. Саша принялась вытягивать шею, вглядываясь в ночь, откуда вот-вот должны были показаться сначала круглый светящийся глаз, а следом змеевидное туловище поезда. По громкоговорителю раздался монотонный женский голос, и Саша не могла разобрать, что же объявляют. Наконец, на перроне началось ощутимое оживление, народу сразу прибыло, и дед, взяв Сашу за руку, пошел куда-то в сторону.

– На третью подают сегодня! – бросила пробегавшая мимо женщина.

Дед и Саша шли быстро, как и большинство людей вокруг, а некоторые даже бежали.

– Странно, – сказал дед скорее в воздух, чем обращаясь к Саше, – первый раз вижу, чтобы московский не на первую подавали.

Они по мостику прошли вглубь вокзала, и дед, каким-то только ему известным способом прикинув, где остановится нужный ему девятый вагон, нашел место среди встречающих. Люди были оживлены, переговаривались, посмеивались. Мигали огоньки сигарет, и мужчины прикуривали друг у друга. Кто-то недоуменно поинтересовался, почему московский поезд подают не на первую платформу, но люди только пожимали плечами, никто не знал.

Ожидание несколько затянулось, но, наконец, раздался резкий гудок, и немигающий магический глаз показался вдали и, приблизившись, быстро вырос. Колеса стучали медленнее и медленнее, как все сильнее заедающая пластинка. Отфыркиваясь, поезд остановился. Саша обнаружила себя ровнехонько напротив девятого вагона, дверь которого распахнулась, и проводница в форменной одежде и шапке-ушанке ловкими движениями вытерла поручни и опрокинула металлическую площадку. В предбаннике вагона уже маячили молодые веселые лица – из Москвы на каникулы возвращались студенты, – и кто-то подпрыгивал, подтягивался на цыпочках от нетерпения под неодобрительным взглядом проводницы. Эммы не было среди счастливых молодых людей, которые тут же принялись спрыгивать в объятия не менее счастливых родителей. Дед стоял чуть в стороне, неподвижно, и Саша видела, что лицо его уже начало суроветь: он всегда придавал огромное значение внешним выражениям любви, требовал от дочерей и внучек поцелуев и объятий, и его самолюбие страдало от того, что люди вокруг догадывались, как, возможно, вовсе не горячо младшая дочь этого серьезного мужчины любит его.

Люди между тем продолжали тянуться. Схлынула волна молодежи, начали выходить командированные с тяжеленными чемоданами, нагруженными покупками, главным образом, столичными продуктами. Даже запахи появились новые: чуть уловимый аромат копченой колбасы и – дурманящий – бананов и апельсинов. Эти пассажиры выглядели озабоченно. Встречающие одаривали их короткими поцелуями и деловито помогали вытаскивать багаж. И среди этих Эммы не было.

На перроне все шумели и суетились, но толпа заметно поредела. Из плацкартных вагонов людей выходило больше, и выглядели они попроще: бабушки в серых шерстяных платках и темных драповых пальто, с узлами в руках вместо аккуратных чемоданов. Этих никто не встречал, они перебирались с железнодорожного вокзала на автобусные станции и ехали вглубь огромной области, в свои более чем провинциальные – провинцией был Сашин город, – почти несуществующие городки и деревушки, обозначенные точками на карте в краеведческом музее. Были и мужчины, немолодые, невысокого роста, но женщины преобладали значительно.

Из купейного девятого, похоже, вышли все. После некоторого перерыва появилась молодая пара. Муж тащил чемоданы, а жена несла на руках заспанного ребенка. Их встречала пожилая ярко накрашенная дама, которая выхватила малыша из рук матери и стала шумно целовать его, оставляя на щеках следы багровой помады. Они быстро ушли с платформы. Саша начала скучать и замерзать, и уже пританцовывала на месте.

– Ну ты подумай, – с досадой говорил дед, – она спала до Мотыгина, как всегда! Последний раз встречаю… Какая неорганизованность! Почему надо жить в вечном цейтноте? Сейчас уже поезд на запасные пути оттащат, а ее все нет.

Можно было бы, конечно, подняться в вагон и поискать Эмму, но дед полагал это ниже своего достоинства. Саша бы даже не удивилась, если бы он резко развернулся на каблуке своего безукоризненно начищенного сапога и ушел бы вовсе с перрона – пусть не уважающая его дочь мечется одна с чемоданами, ищет его, а он будет из глубины зала ожидания наблюдать за ней, попивая крепкий чай, – возможно, это будет ей уроком, ведь уже говорено было раньше, что за штучки заставлять его ждать на морозе…

Сзади послышался звук подъезжающей машины. Саша обернулась и увидела тормозящий рядом газик, из которого тут же выскочил солдат-шофер и – с пассажирского сиденья – моложавый офицер.

– Деда, смотри, майор кого-то встречает, – сказала Саша, щеголяя знанием офицерских погон (на самом деле повезло, майорские погоны были самыми простыми, их Саша запомнила давно, а дальше дело не шло). Но дед не обратил внимания на познания внучки, он заинтересовался происходящим на перроне. Из десятого вагона выпрыгнул другой военный, тоже моложавого вида, но с большим количеством звездочек, достаточным, чтобы звание его не поддавалось идентификации. Офицеры обменялись приветствиями, хорошо знакомыми Саше по походам в дедову часть, и несколькими неразборчивыми репликами. Один из офицеров сказал что-то проводнице, та кивнула и ушла вглубь вагона. Майор махнул рукой, и шофер залез обратно в газик и осторожными короткими движениями начал подгонять машину к распахнутой двери вагона. Дед смотрел на происходящее внимательно, а когда несколько солдат стали выносить из вагона и грузить в машину продолговатые ящики – их можно было видеть лишь долю секунды, поскольку газик стоял почти вплотную к поезду, – он крепко взял Сашу за руку и направился к майору, курившему сигарету и наблюдавшему за работой солдат.

– Полковник Гринберг, – представился дед, отдавая честь. – Кто? – он подбородком указал на ящики.

– Майор Безбородых. Не слышали, товарищ полковник?

Дед не ответил, продолжая вопросительно смотреть на майора.

Тот бросил сигарету на снег, затоптал огонек носком сапога и приглушенно сказал:

– В московском метро, на станции Измайловская, позавчера были взрывы. Несколько десятков погибших, сотни раненых. Среди погибших – трое наших земляков. За покупками ездили, – он зло сплюнул и растер ногой на снегу толстый серый плевок.

– Неисправность в метрополитене? – спросил дед.

– Да нет, товарищ полковник, – он помолчал и отрывисто бросил в воздух незнакомое слово, – теракт.

– У нас? Терроризм? – произнес дед тихо, и в голосе его звучало потрясение такое глубокое, что было оно ощутимо даже в сдержанности полушепота. – Каковы же мотивы? Что эти подонки требуют?

– Пока неизвестно. Органы, конечно, разберутся, кого надо к стенке поставят, а вот жизни уже не вернуть. Ну а мы, видите, товарищ полковник, как всегда, брошены на самую грязную работу, – он кивнул в сторону солдат, закончивших погрузку. – Только непонятно, почему у нас все – военная тайна. Наоборот, надо же всю страну на уши поставить, пусть каждый малец, каждая собака ищет!

Саша не совсем понимала, что сделали эти ужасные преступники и о чем так жарко говорит майор, но на кратчайшее мгновение ее воображение унеслось в опасное будущее, в котором она, первоклассница, выслеживает небритого мужчину подозрительного вида и, сжимая в кулаке монетку, бежит к телефону-автомату, набирать спасительное 02.

– Нет, майор, ты не прав, – возразил дед, и Саша вынырнула из своих героических мыслей. – Пока не разобрались, нечего людей волновать, сеять панику…

Тут откуда-то сзади раздался звонкий любимый голос:

– Папа!

Дед обернулся, и Эмма прыгнула ему на шею. Саша думала, что дед начнет ей пенять на запоздалый выход из поезда, но он, удивительно, прижал ее к себе крепко и, забыв о своих недавних угрозах, долго целовал ее в красивое светящееся лицо.

– Папа, папа, ну ты как Брежнев, ей-богу, хватит уже. Пойдем, я хочу познакомить тебя со своим… женихом.

Только совсем крошечная пауза повисла перед словом «жених», а лицо Эммы оставалось светлым и безмятежным.

Около чемодана Эммы стоял парень, очень симпатичный, с чуть раскосыми глазами, и почему-то в одном свитере, без верхней одежды и без шапки. Правда, шея его была обмотана длинным полосатым шарфом, и на руках были теплые рукавицы.

Саша видела, что дед просто остолбенел, шокированный несанкционированным приездом молодого человека, которого к тому же вот так запросто Эмма назвала своим женихом. В семье лишь она была способна на подобные выходки, лишь она, поздний ребенок, когда дед сердился, не застывала под его гневным взглядом, как кролик перед удавом, а подходила и говорила, как только что: «Ну, папа, ну перестань…»

Парень протянул деду руку, и Саша почему-то ожидала, что дед отдаст ему честь, но дед ответил рукопожатием.

– Полковник Гринберг, – представился дед и под внимательным взглядом Эммы добавил, – Наум Леонидович.

– Здравствуйте, Наум Леонидович, – улыбаясь, сказал Эммин жених, пожимая дедову руку и отчетливо выговаривая все многочисленные звуки его длинного имени. – Меня зовут Виктор.

Эмма смотрела на него светящимся взглядом.

– А где твое пальто, Виктор? – строго спросил дед.

– У меня нет пальто. Вы знаете, в Москве совершенно нет необходимости тратиться на пальто. На Западе, знаете, некоторые ученые начали осторожно высказывать опасения по поводу глобального потепления, которое грозит нашей планете в будущем, тогда как в Москве, по-моему, оно уже наступило. Влияние Гольфстрима, а также миллионы людей и единиц транспорта поднимают температуру этого города на несколько градусов по Цельсию, по сравнению с другими населенными пунктами, расположенными на той же широте. И потом, знаете, метро…

– Метро? – переспросил дед и положил руку на плечо Эммы. Та удивленно подняла на него глаза.

– Разумеется, Москву человек может пересечь во всех направлениях, ни разу не поднявшись на поверхность земли. Спрашивается, зачем человеку пальто? Это атавизм в городе будущего.

Дед выслушал эту тираду, глядя Виктору в глаза, и очень снисходительно и дружелюбно, как Саше показалось, произнес:

– Послушай, человек, в городе будущего ты хоть в скафандре ходи, а в данный момент времени ты в тысяче верст на северо-восток от такового, так что шутки отставить, если не хочешь в будущем стать музейной реликвией вроде замороженного мамонта. Ладно, найдем тебе куртку, – дед еще раз обнял Эмму и добавил, назвав ее детским именем: – Муся, хорошо, что ты приехала, доченька… мама заждалась…

Виктор оказался удивительный. У него была совершенно необыкновенная профессия – физик-ядерщик. Саша не понимала, что это значит. Виктор объяснял терпеливо, и Саша умно кивала, пытаясь ему понравиться. Дед тоже подробно расспрашивал Виктора о работе. Выяснилось, что тот окончил МГУ и «прохлаждается» в Черноголовке, научном городке неподалеку от Москвы.

Что значит «прохлаждается»? Да всякое-разное, помогает другу с кое-какими расчетами, ничего существенного. Это официальная работа, на ставку? Нет, по дружбе. А на что он живет? А как же пробел в трудовой книжке? Вопросы деда были скрупулезны, и он задавал их основательно, полноправно: если этот собирается стать мужем его дочери, он должен твердо стоять на ногах.

Финансы не проблема. Живет в общаге для молодых ученых, расходы близки к нулю: кухня практически общая, а что еще надо?

Все ж таки должен быть какой-то доход?

Окей, окей (словечко было незнакомое, Виктор его часто употреблял, и стало понятно, что оно означает «хорошо», «нормально») – он откроет тайну, чтоб не думали, будто он ограбил Федеральный банк (он так и сказал – «Федеральный»): несколько месяцев назад его научно-популярный очерк по вопросам ядерной физики опубликовали в журнале «Наука и жизнь» и заплатили такую кругленькую сумму, что можно целый год жить безбедно. Благодаря этому удалось немного приодеться: на Викторе и правда были удивительные штаны – джинсы. Он перехватил ироничный взгляд деда и взглядом же и ответил – извините, что пальто не попало в список необходимых тряпок. Еще сходили с ребятами в турпоход в горы, поднялись на Эльбрус… Так ты занимаешься альпинизмом? Постольку-поскольку, по-дилетантски, но участвовал в командных соревнованиях как-то, по классу высотных восхождений…

– Этого нам еще не хватало! – воскликнул дед.

– Согласитесь, так лучше, чем от водки и от простуд, – заметил Виктор с улыбкой, и дед посмотрел на него странно. – Это цитата, – пояснил он, но дед не спросил, откуда.

А чем он еще увлекается? Книги, конечно, в основном научная фантастика, главным образом переводная, и, разумеется, театр – за прошлый сезон они с Эммой пересмотрели всю Таганку и всю Сатиру…

– Папа, сколько можно? – возмущенно сказала Эмма в защиту Виктора, терпеливо отвечавшего на вопросы деда. – Ты допрос устроил – КГБ отдыхает!

– Ноня, в самом деле, – вступилась бабуля, – прекрати.

– Ничего-ничего, – неожиданно заступился за деда Виктор, – я не возражаю, у меня, как говорится, секретов нет. И потом, я очень хочу стать счастливым обладателем руки вашей дочери.

– Понятное дело, – вздохнул дед, поднимаясь с дивана, – сердцем ты уже завладел…

После обеда сходили на горки, захватив с собой Киру, и Виктор показал восхищенным девочкам класс катания: он выезжал из пасти дракона или ступы Бабы-Яги на ногах, чуть наклонившись вперед и балансируя всем своим ловким телом, а потом привлек окружающую детвору к езде цугом, при которой нужно было положить руки на пояс или плечи друг друга.

Узнав, что Кира учится в английской школе, он стал называть ее «янг леди», и Кира призналась, что еще не проходила в школе таких слов. Виктор охотно пояснил их значение.

– А что еще вы знаете в английском? – спросила восхищенная Кира.

– Во-первых, не в английском, а по-английски – на родном языке надо говорить безукоризненно. А во-вторых, я знаю по-английски… да все! Хочешь поупражняться? – предложил Виктор.

И он начал произносить короткие фразы на непонятном языке, и хотя Кира тоже мало что понимала, Саша ужасно ревновала, потому что все-таки иногда подруга могла ответить односложно, она же совсем осталась в стороне.

В конце концов, Виктор сказал:

– You are so cold, young lady! Why don’t you take my mittens, – и отдал Кире свои большие толстые варежки, поскольку ее голые руки, как обычно, торчали из рукавов коротковатой шубейки. На голове, впрочем, красовалась одна из ее неповторимых узорчатых шапочек. Кира последнее время все чаще бродила по двору после школы одна, со скучающим и безразличным видом, даже в самую неподходящую погоду, и буркала в ответ на расспросы, что дома делать нечего, и руки ее были вечно покрыты красными цыпками.

Саша мысленно пристыдила себя за недостойное чувство ревности по отношению к подруге.

По-декабрьски рано стемнело, зажглись на площади фонари. Заснеженный фонтан белел и искрился посреди площади на небольшом возвышении, и от него разбегались во все стороны узенькие накатанные ледяные дорожки, проложенные среди утоптанного снега. Становилось все чернее и холоднее, и детей вокруг стало меньше, зато прибыло молодежи, и много было выпивших, которые выделялись неестественно громкими голосами и шаткими походками. Все чаще крепкий неприятный запах ощущался в морозном воздухе, в котором до сих пор преобладал терпкий аромат растущих на площади могучих елей. Кто-то скатился по ледяной дорожке от фонтана, рухнул и остался лежать, не замечаемый прохожими.

Все равно было очень весело, но Кира вдруг сказала:

– Хватит, я замерзла, пошли, – и все направились домой.

После вечернего чая и еще каких-то дел и разговоров разошлись по комнатам. Эмму положили с мамой в зале, а Виктору поставили раскладушку в комнате Саши и Сони. Дом постепенно затихал, явственнее стали слышны тиканье часов и поскрипывание рам на морозе, и Саша беззвучно лежала в кровати, привычно вызывая перед тогда уже близорукими глазами веселые образы прошедшего дня, которые, один за другим, сплющивались в золотистые полоски и крошились мелкими осколками, когда Эмма в широком халате летучей мышью впорхнула в комнату и присела на край раскладушки. Скрипнули пружины. Вздохнула и перевернулась во сне Сонечка.

– Вит, любимый, прости, – зашептала Эмма. – Это мои родители, папа просто невыносим… У тебя железное терпение, как ты выдержал этот допрос…

– Эмка, солнышко, перестань, они просто нормальные совки. Мы отработали номер, послезавтра уже домой, ноу проблем.

– Ты молодец, Вит, что все так воспринял, но я вся кипела! Спрашивать – тебя! – про трудовую книжку! Надо было сказать ему, что тебя сам Сахаров знает и уважает. Вот в таком мещанстве я всю жизнь прожила, представь…

– Легко представляю. Иди, солнышко, спать, потом обсудим, глаза закрываются… И девиц разбудим.

Еще раз скрипнула раскладушка, и Эмма растворилась в темноте дверного проема. Казалось, Виктор уснул в то же мгновение, поскольку звуков более не последовало.