Читать книгу Дом - Михаля Элькина - Страница 7

Таня не покончила с собой. Она не сошла с ума. Она и не уехала в никуда, как предполагали соседи: под Красноярском жила ее дальняя родственница, одинокая женщина, с которой Таня познакомилась на деревенской свадьбе еще каких-то родственников пару лет назад. Понравившись друг другу, они обменивались редкими письмами, и теперь, когда хотелось пропасть из жизни, где каждый, если не спросит, то обязательно посмотрит с выражением соболезнования – и любопытства – на лице, – городок в нескольких днях пути казался спасительным островом. Нет, Таня не купила билет на проходящий поезд и не появилась зимним утром на пороге чужого дома непрошенным гостем; она отправила телеграмму, получив односложное, экономное «Приезжай», и тогда лишь уехала, провожаемая на вокзале плачущей в голос матерью.

После нескольких дней пути в плацкартном вагоне, где даже подавленного горем человека жизнь распихает, растрясет, напомнит о себе самым что ни на есть неделикатным образом – запахами немытого человеческого тела и нестиранной одежды, вкусом еды, порой не свежей, детским плачем, – Таня сошла, наконец, на перроне маленького городка.

Родственница приветливо замахала рукой в вязаной рукавице и, поймав Таню в объятия, по-свойски похлопала ее по спине. Родственницу звали запоминающимся именем Валерия, она никогда не была замужем и работала инженером на заводе. Собственно, это все, что Таня знала о Валерии, за исключением факта эфемерного с нею родства: та приходилась приемной дочерью племянницы Таниной деревенской бабки по матери. У бабкиного брата, давно спившегося и много ее старше, была дочь, которая вышла замуж за вдовца с двумя детьми, одним из которых была Лера. Такими неисповедимыми путями Таня оказалась соседкой Леры по столу на свадьбе другой внучки Таниной бабки, дочери, соответственно, Таниного дяди. Вся эта замысловатая генеалогия, безусловно, не давала права Тане свалиться на голову Лере, если бы не завязавшийся тогда посреди застолья быстрый разговор, взаимная симпатия и следом – обмен адресами.

– Разведутся, – убежденно прокричала Лера в ухо соседки среди шума пьяных голосов и громыхания музыки.

– Что? – Тане показалось, что она не расслышала.

– Зуб даю, разведутся, – весело повторила Лера. Была она тогда для Тани еще не Лерой, а симпатичной теткой с короткой стрижкой и в толстых роговых очках, которая то и дело убегала в коридор клуба покурить.

– Почему это? – обиделась Таня за молодоженов, как раз поднимавшихся в ответ на очередное требовательное «горько!».

– Ну, во-первых, в наше время предсказывать развод – это все равно что предсказывать пол ребенка до рождения – пятьдесят процентов заранее гарантированы, – пояснила соседка. – Во-вторых, молодые, знаешь, где жить будут? С родителями жениха! – самый гиблый вариант. Вот тебе еще двадцать процентов. А в-третьих, в нашем роду счастливых баб пока не бывало – это еще двадцать…

– Это все-таки девяносто получается, – неуверенно сосчитала Таня.

– Правильно. А почему? Потому что есть ма-а-аленький шанс, что любовь преодолеет все преграды. Такой шанс есть. Но он очень маленький. Ну пошли, подергаемся!

Таня решила, что Лера шутит, но разговор задержался в памяти, и последующие наблюдения заставили Таню убедиться в правоте новой знакомой. Вокруг просто катастрофически не наблюдалось счастливых семей. Танина мама была в разводе. Родственники и знакомые вокруг или развелись, или находились в процессе развода, или просто ненавидели друг друга, сохраняя видимость брака. Мужчины пили, женщины плакали. Были редкие семьи, которые, казалось, жили хорошо, как, например, Танины соседи, Раиса Семеновна и Наум Леонидович. Мать как-то обмолвилась, что они не русские, и Таня очень удивилась, поскольку те не были похожи ни на узкоглазых татар, каких в городе было множество, ни на приезжих кавказцев, торговавших на местном рынке цветами и фруктами. Никаких других нерусских Таня не знала.

Вскоре после переезда, за вечерним чаем, Таня напомнила Лере познакомивший их разговор и поделилась личными наблюдениями и неясными ей самой мыслями.

– А знаешь, почему? – у Леры на все был ответ. – Никто так не пострадал от геноцида последних десятилетий, как русский народ. Революция, Гражданская война, коллективизация, переселения, чистки; а потом Великая Отечественная; а это миллионы жизней! – и каких – лучших! – самых работящих, умных, смелых. И в основном мужиков. А потом просто нищета и безысходность, и народ от этого спивается. И опять прежде всего мужик. Нет, Таня, людей вокруг, чтоб нормальные семьи создавать.

Тут Лера прервалась, увидев Танины расширенные глаза.

– Да ты, как и все, ничего не знаешь, не понимаешь. Русский народ в двадцатом веке пережил – и переживает! – катастрофу похлеще той, от которой евреи в Великую Отечественную пострадали! – Лера опять остановила сама себя, внимательно посмотрев на сконфуженную Таню. – Я тебя, беднягу, совсем заморочила. Хочешь, дам кой-чего почитать? Только помалкивай в тряпочку, а то мало не покажется.

– Откуда ты все это взяла? – выдавила Таня растерянно и слегка раздраженно.

– Я, Танюша, в Москве училась, встречала там умных людей. Есть люди, которые знают, – Лера произнесла последнее слово с особенной значительностью.

– А может, болтовня?

– А вот почитаешь. Ты пей чаечек-то, пей, он с лимончиком, приятный, помогает, небось…

Таня подняла на Леру и без того вечно наполненные влагой глаза, и в чашку чая быстро закапали крупные градины слез. Собственно, в глубине души она знала с первых дней приезда, что Лера разгадала ее незамысловатую тайну.

– Ладно, колись, подруга, я тебя давно вычислила, – сказала Лера. – Вижу, мучаешься, партизанка, пробираешься, как вор, в туалет по утрам, блюешь там и глушишь сама себя, как «Голос Америки»… Мать тоже не знает?

Таня печально покачала головой.

– Срок какой?

– Почти три месяца…

– Ого! Значит, оставляешь?

Таня разрыдалась. Она не желала этого ребенка. И первого аборта она не боялась, убежденная, что после случившегося не быть ей замужем и матерью не быть, но, борясь с токсикозом, продолжала прятать голову в песок. Теперь, несмотря на слезы, она была рада, что Лера озвучила свое открытие, неизбежное раньше или позже, и, со свойственной ей ясностью взглядов и готовностью высказать мнение по любому вопросу, решит все за Таню.

– Не знаю…

– Во дает! Еще немного – и уже было бы неважно, знаешь ты или не знаешь. Аборты до двенадцати недель делают! Так, завтра идем в женскую консультацию получать направление. Когда у тебя последние месячные были?

Таня назвала число, и Лера схватилась за голову.

– Сумасшедшая! Значит, скажешь, допустим, третьего октября, запомнила?

На следующий же день через знакомую Лера организовала Тане прием в женской консультации, несмотря на отсутствие прописки, и еще через два дня Таня стояла перед дверью приемной гинекологического отделения городской больницы.

Больница была новая, недавно отстроенная, но акушерство и гинекологию оставили в старом деревянном здании, через двор от основного корпуса. Главным хлебом здесь были аборты: как правило, назначалась одна плановая утренняя операция и родильное порой пустовало, но конвейер абортов был налажен, делали по пять-шесть в день. Так как обезболивание не являлось частью процедуры, ценилась наряду, конечно, с качеством, и быстрота. Непревзойденным асом здесь считался Сан Саныч, который в тот день и был на абортах, о чем Лера каким-то образом была осведомлена, и неслучайно пристроила Таню именно сегодня.

Таня с бланком направления робко вошла в приемный покой, где пожилая медсестра в валенках задала ей несколько вопросов и измерила температуру. В углу жарко топилась печка, поленница дров лежала рядом, и тут же стояла ширма, за которой велено было раздеться. Тане выдали халатик, застиранный настолько, что нельзя уже было разобрать рисунок ткани. Пуговицы отсутствовали, и дали веревку подвязаться. Другая дверь приемного покоя выходила в коридор, Таня вышла туда, и ей указали на лавочку у стены, где сидели уже две женщины. Одна, совсем юная, моложе Тани, смотрела в пол и шевелила губами, как будто читала молитву, другая, наоборот, вида очень пожилого, сидела с безразличным видом и – неожиданно – вязала. Она, казалось, годилась Тане в бабушки, и это было странно и неуместно здесь, но именно она, очевидно, чувствовала себя по-свойски. Прошедшая мимо нянечка ей кивнула.

Между тем из-за двери доносились неопределенные звуки. Таня долго прислушивалась, и не столько из-за приглушенности музыки, сколько из недоверия не сразу разобрала, что это пел один из популярных итальянцев.

Музыка вдруг прервалась, дверь открылась. Стремительно вышел длинный худой мужчина с черными волосами, стянутыми на затылке в хвостик. Он был без халата, в майке-безрукавке, и его тощие руки покрывали татуировки. Он нес на плече магнитофон-двухкассетник (Таня видела такой лишь однажды, в гостях) и в другой руке пачку сигарет. Заметив пожилую на скамейке, он приостановился:

– Опять скребемся, Антонина Пална? Это который раз?

– Кто ж это считает, Сан Саныч? С вами, поди, второй десяток, а до вас еще покойная Ольга Владимировна делала, пусть земля ей будет пухом. А самый первый раз я подпольно, еще до указа.

– Ну-ну. А божьего суда не боитесь?

Антонина Пална залилась смехом, явно сочтя слова Сан Саныча за удачную шутку.

– А сами-то, сами сколько душ загубили? Мне за вами не угнаться.

Сан Саныч оскалился, показав желтые зубы курильщика.

– Готовьте следующую, буду через пару минут, – сказал он в дверной проем и разболтанной походочкой направился к выходу.

– Ты иди, иди, – подтолкнула Антонина Павловна молоденькую соседку, – лиха беда начало.

Девчонка медленно встала и сделала несколько робких шагов в сторону полуоткрытой двери.

– Ну куда! – раздался из-за двери возмущенный голос. – Сиди, пока не вызвали.

Совсем уже не понимая, сидеть ей все-таки или идти, девчонка растерянно оглянулась на Антонину Павловну, которая явно казалась ей авторитетом.

– И правильно, – заметила та, продолжая постукивать спицами. – Порядок должен быть. Пока не позвали – сиди! – и вдруг добавило коротко и злобно, – Дура, а туда же…

Но Таня этих последних слов почти не разобрала. Она удалялась по тоскливому желтому коридору, унося свое едва заметно округлившееся пузо от врача-хиппи и медсестер, чьи лица она не успела увидеть, а только услышала суровые голоса, но более всего – от страшного слова «скрестись», тут же в Танином воображении шлепнувшемся на старую чугунную сковородку подгоревшим куском рыбы, который мать бросилась соскребать металлической лопаткой.

Сан Саныч прошел в ординаторскую, опустился на стул, отодвинул груду бумаг в сторону и поставил магнитофон на освободившееся место перед собой. Нетерпеливо похлопал себя по карманам брюк в поисках зажигалки. Зажигалка не нашлась, но нашелся ключ от ящика письменного стола, и Сан Саныч, раздраженно перетасовав его содержимое и отбросив в сторону многочисленные предметы – презервативы, жвачки и шариковые ручки, нашел, наконец, спичечный коробок и удовлетворенно закурил. Он откинулся на спинку стула и вытянул ноги, хрустнув суставами. Прикрыл глаза, но, вспомнив о чем-то, потянулся к магнитофону и переключил его на радио, быстро настроив на нужную волну. Время шло к одиннадцати, Сан Санычу были гарантированы несколько минут одиночества: у одного из коллег был операционный день, он не появится до обеда, а другая еще утром, сразу после обхода, объявила, что уйдет в больничную библиотеку повышать квалификацию – значит, поскакала по магазинам. Сан Саныч покрутил ручку магнитофона, уменьшая звук, и стал прислушиваться к прерывистому и трескучему голосу.

Заканчивали читать главу из «Архипелага Гулага». Сан Саныч решил дождаться новостей, которые должны были начаться вот-вот. Можно задержаться дольше, чем на обещанные «пару минут», осталось по списку всего три аборта, но, похоже, одна из девиц сбежала – он успел увидеть краем глаза, как она поднялась и уходила по коридору, и вдруг сообразил – не Валерии ли эта протеже? Душещипательную историю рассказала ему Валерия про свою компаньонку… Голос диктора перебил его мысли. Сан Саныч прислушался.

«В московском метро осуществлена серия террористических актов. Бомбы были взорваны на перегоне между станциями «Измайловская» и «Первомайская»…», – помехи прервали знакомый голос ведущего, Сан Саныч прижал ухо к магнитофону, но не смог разобрать следующие несколько фраз. Вдруг несколько понятных слов вынырнули в эфире: «…армянские националисты, но есть основания полагать, что следствие умышленно фальсифицирует факты, возможно пытаясь…» – опять обидный треск заглушил информацию – «…националистические и диссидентские движения в Советском Союзе».

Сан Саныч выключил радио. Если все представители так называемых «националистических» и «диссидентских» движений такие же нытики и словоблуды, с какими ему приходилось сталкиваться, то – к счастью – сомнительно, что они способны на подобные действия. Наверняка это провокация КГБ, очередной способ расправиться с инакомыслящими. Эта мерзкая стареющая власть уже не в состоянии пожирать людей просто так, без повода, она ищет оправданий, которые и преподносят ей ее верные слуги-гэбисты… Конечно, на убийство людей могли пойти только они…

Он вдруг понял, что не прозвучало число жертв, а он и не задумался сразу, сколько людей погибло во имя идеи – чьей бы то ни было. Врачи видят смерть так часто, подумалось ему, что она становится обыденной и закономерной частью жизни; тут же он свои жалкие мысли оборвал: это для него прерванная жизнь стала закономерностью, ежедневным однообразным трудом.

Он направился обратно в абортарий.

В работе Сан Саныч был виртуозом, и женщины состоятельные и со связями стремились попасть на операции именно к нему. Он же вел в больнице курсы повышения квалификации – обучал врачей из глубинки своему мастерству, и здесь был популярен: не раздражался за операционным столом и не повышал голос на бестолковых учеников. Он работал очень много, брал ночные дежурства, праздники и выходные. Но работа была для него лишь средством к существованию, а не страстью, как ошибочно мог бы подумать сторонний наблюдатель, окажись такой в операционной в тот момент, когда своими паучьими пальцами он уверенно сжимал скальпель и делал первый разрез – он освоил передовой метод низкой лунообразной инцизии над лобком, оставлявшей впоследствии тоненький шрам, который легко было спрятать под трусами, вместо общепринятого центрального.

И женщины не были его страстью, как мог бы решить другой сторонний наблюдатель, случайно углядевший набор презервативов в запирающемся на ключик ящике стола в ординаторской. Он и использовал ночные дежурства, бывало, не по назначению; правда, все реже ему хотелось случайной любви на рабочем месте с тех пор, как он познакомился с Валерией.

И музыка была для него лишь способом времяпрепровождения. Он достал каким-то образом, через одну из благодарных пациенток, магнитофон-двухкассетник и пополнял свою фонотеку сомнительной западной музыкой, включая ее даже во время операций, на что закрывали глаза – а точнее, уши – и завотделением, немолодая озабоченная женщина, вечно бегающая с авоськами, и главврач, вовсе предпенсионного возраста, пьющий мужик.

Его страстью были книги самиздата. Связи его охватывали всю страну: поездами привозили из обеих российских столиц запрещенные самодельные книги, он организовывал их распечатку, под его чутким руководством многочисленные копии появлялись на свет и начинали свой путь дальше, на восток необъятной страны. Это и было тем, чему он отдавался без остатка с тех пор, как пожилой преподаватель кафедры хирургии Томского мединститута и бывший зэк Роман Евгеньевич посвятил его в тайну существования подпольной литературы.

Имена и адреса он держал в голове, ни разу не предав их бумаге. Он не сомневался в своей памяти, натренированной зубрежкой анатомии и гистологии. Было, однако, кое-что еще, выпестованное, вынянченное до четкости фотографических образов. Настоящих снимков не делали, и позволь он подробностям размыться, потерять ясность очертаний – и не у кого будет спросить, справиться, бабки и многих других свидетелей уже не осталось. Ему же было шесть, когда произошло то, что он впоследствии восстанавливал по осколкам-черепкам детской памяти, что выведывал-выспрашивал у бабки и на что потом науськивал себя, будто снова и снова надавливал на мучительный нарыв, – великое переселение.

Было ли то, что он помнил, скрипом старых качелей во дворе или лязгом грузовиков, резко затормозивших на темной дорожке у дома? Почему на высокой ноте завыла бабка, как будто была готова, будто знала, что произойдет? Детское разочарование: такое прежде желанно-загадочное путешествие на поезде оказалось мучительной, голодной, бесконечной дорогой в забитой людьми теплушке, где причитают женщины и плачут дети, и он, вопреки наказу, который дал ему отец, уходя на фронт, начинает всхлипывать, размазывая слезы по грязным щекам. И привычные родные горы за крошечным зарешеченным окном сменяются плоской землей, над которой ветер гонит рваные серые облака. А потом на одной из станций под нескончаемый вой женщин из вагона выносят неподвижного одноногого соседа, накрыв его с головой серой тряпкой.

– Запиши. Ты обязан это записать, – говорил ему Роман Евгеньевич, хирург и бывший зэк.

Но не получалось, сколько раз Сан Саныч не садился с блокнотом и ручкой – не мог оставить на бумаге ни единого слова и с еще большим ожесточением и азартом собирал, размножал и распространял чужие откровения.