Читать книгу Воскресный день - Мила Тумаркина - Страница 1

Я стояла у школьной доски на уроке математики, а Маргарита Генриховна, глядя сквозь толстые стёкла очков с какими-то немыслимыми диоптриями, своими ироничными льдистыми глазами насмешливо обращалась к классу, по обыкновению, поджимая свои тонкие бесцветные губы:

– Ну, что? Наша красавица опять плавает? – небрежный вопрос, и кивок в мою сторону только усилил волнение, которое напрочь лишало меня способности соображать.

– Вот только не очень понятно, – продолжала также иронично Маргарита Генриховна, – каким стилем плавает наша поэтесса и где? Может в море? Или на танцульках? Да, имела честь лицезреть. Там она плывет, как прогулочная яхта, не в пример уроку! Математика – не танцы! Тут голову надо включать! – голос математички возвышался и торжествовал, – волосы уложить в нарушение школьного режима она не забыла, а теорему, заданную на дом, вспомнить не может!

Взгляд упирался в меня, по коже бежали мурашки, я молчала…

Преданные мальчишки спасали положение, как могли: что-то выкрикивали или шептали одними губами, делали знаки. Но я уверенно шла ко дну.

Маргарита Генриховна не выдерживала и уже кричала:

– Прекрати подсказывать, Агафонов! Из трусов ведь выпрыгиваешь! Омельченко! Алексей! И ты туда же! А вот от тебя не ожидала, комсомолец, называется! Где твоя хвалёная принципиальность, комсорг? Ай-я-яй! Думали, раз по контрольной «пятёрку» ей соорудили, так я поверю и не вызову? Ошибаетесь! Перепроверю на тридцать раз. Не сомневайтесь! Не спасёте! «Пятёрку» кровью и потом заработать надо!

Маргарита отвернулась, и в это время откуда-то с задних парт, стремительно рассекая воздух, пролетел шарик и упал прямо под ноги разбушевавшейся учительницы математики.

Неожиданно ловко и быстро нагнувшись и подняв с полу скрученную шпаргалку, она покачала маленькой птичьей головкой и, сурово посмотрев в мою сторону, подытожила:

– Ну, что задумалась, красотка? Перед смертью не надышишься!

И тут же обратилась к классу, монолитно молчавшему и настороженному:

– Я всё равно выведу вас всех на чистую воду! Математика – это наука, а не цирк! – её голос опять грозно возвышался.

Сашка Дунаев отвлекал Маргариту, как мог. Маргарита Генриховна закипала:

– Дунаев! А может, ты мне объяснишь?

Сашка вскочил, и с преувеличенным вниманием уставился на раскрасневшуюся математичку.

– Как это получается? – голос Маргариты стал подозрительно ласковым, – За контрольную по этой же теме твоя, между прочим, соседка по парте «пятёрку» получила, а сейчас у доски – ни бэ, ни мэ, ни кукареку. Молчит, как партизан! Тебе не кажется это странным? А? Нет? Надо же! А мне кажется!

– Когда кажется, креститься надо, – еле слышно буркнул огорчённый моей неудачей Сашка и громко плюхнулся на заднюю парту.

– Разве я разрешила сесть? – брови Маргариты Генриховны поднялись вверх, – И хамить, Дунаев, не стоит! – на щеках учительницы появились красные пятна, – Ой, не стоит! Особенно перед экзаменами, особенно тебе!

– Чо я такого сделал? Так все говорят, – Сашка встал и скорчил смешную рожицу, класс захохотал.

– Тебя твоя «пятёрка» по математике не спасёт. Она единственная у тебя? А-а-а! Ещё и по физике имеется! Так-так! Ты ведь в военное нацелился?

Сашка сразу посерьёзнел.

– Смотри, Дунаев, помочь тебе некому. Одна мать вас тянет. И тебя, и больную сестрёнку. Ты – одна надежда у них! В военном училище с такой дисциплиной делать нечего! Надеюсь, хоть в этом ты со мной согласен?

Сашка с готовностью, изображавшей непонятный ответ, то ли он согласен с Маргаритой, то ли нет, активно закивал головой.

Учительница недовольно смотрела на него:

– Паясничаешь?

Сашка изобразил полное недоумение, удивление, непонимание и бог знает что ещё, его артистичная физиономия, менявшаяся раз в секунду вызывала дружный смех. Ребята лёгким шумом одобряли Сашкины выкрутасы.

Маргарита Генриховна обратилась ко мне:

– А ты? До сих пор мучаешься? Иди уже. А за сегодняшний ответ – «два». Впрочем, ничего неожиданного.

Дунаев, став серьёзным, с вызовом произнёс:

– А вот учитель математики Александра Сергеевича Пушкина, когда тот не мог решить задачу, сказал ему: «Садитесь и пишите свои стихи!» Это вам как, Маргарита Генриховна? И «двойку» не поставил!

Маргарита на этих словах застыла, замолчав от неожиданной Сашкиной наглости. Класс тоже замер. А Сашка, не обращая внимания на зловещую тишину, продолжал:

– Потому что это – несправедливо, унижать личность, тем более, когда она не может вам ответить.

Выпалив это, Сашка невинно смотрел на математичку. Класс, затаив дыхание, ждал, что скажет учительница. Тишина была настолько напряжённой, что, казалось, ещё немного, и всё взлетит на воздух. Дунаев же будто не замечал этого:

– Вообще-то, Маргарита Генриховна, с вами любой растеряется, не только человек с тонкой душевной организацией, – проникновенно закончил он.

– Всё сказал? – щёки Маргариты багровели. Глаза метали громы и молнии, – Это кто тут такой растерянный? Это кто тут личность с тонкой душевной организацией? Ты, что ли, Дунаев?

От всегдашней иронии ничего не осталось. В голосе зазвучал металл.

– И растерялся, по-видимому, тоже ты, Дунаев? Что- то я не вижу этого, судя по твоему неожиданному красноречию, – Маргарита криво усмехалась.

– Или, может, растерялась она? – тут математичка посмотрела в мою сторону, – поверь мне, как опытному учителю. Эта – не растеряется! Через вас, дураков, потом перешагнёт, вспомните мои слова!

Маргарита Генриховна отвернулась к доске, чтобы скрыть досаду и писала тему урока. Но, видимо, что-то задело её за живое, и она задушевно проговорила:

– Да, кстати, про Пушкина, – Маргарита с ледяной улыбкой осмотрела весь класс, – вам известно, что жизнь свою Александр Сергеевич закончил не так, чтобы очень удачно?

Воздух в классе сгустился. Повисло напряжение…

– Он и в картишки проигрывался, и приданое Натальи Николаевны промотал до копейки. Хотя, бесспорно, был гением.

Тут класс вздохнул. Напряжение нарастало.

– Да-да, об этом ещё Вересаев писал. Общеизвестный факт, между прочим. И шаль, которую подарили Наталье Николаевне Гончаровой на свадьбу, ушла за уплату долга поэта. А шаль необыкновенная была, привезена из Ирана, выткана золотом вручную, редкая шаль, -мечтательно продолжала Маргарита, будто наслаждалась, рассказывая, даже глаза прикрыла, -Плакала потом Наталья Николаевна горько, да что поделаешь? – учительница будто не обращала внимания ни на подозрительно возникший шум, ни на возмущение класса, ни на отдельные недовольные реплики.

– И погиб Пушкин тоже из-за глупой ревности. И семью без средств к существованию оставил! С долгами! Суровая правда жизни, ничего не поделаешь! Ты должен понимать, как это тяжело, Дунаев? – голос математички торжествовал.

Сашка застыл. Все знали, что его семья еле сводит концы с концами, особенно теперь, когда отец так нелепо погиб. И были возмущены Маргаритой, которая позволила этим упрекнуть Сашку.

Онемевшие ноги меня не слушались. Душила обида. Не за себя, за Пушкина! И за Сашку, конечно! Мысли бушевали и перегоняли друг друга: «Причём тут семья и средства к существованию? Пушкин – великий русский Поэт всех времён и народов, точка! И Сашка совсем не виноват, что его отец погиб по пьяному делу, оставив их с матерью и сестрёнкой, больной ДЦП».

Мне хотелось закричать прямо в лицо Маргарите Генриховне, что Пушкина подло погубили! И что условия поединка были несправедливыми. А знает ли Маргарита, что у Дантеса под мундиром была нательная рубаха из тонких металлических пластин? И я, не выдержав накала, закричала:

– Вы, Маргарита Генриховна, как Дантес, в защитной броне. И защищаетесь от всех нас. Это – несправедливо!

Маргарита Генриховна не удостоила меня даже взглядом, а продолжала смотреть на Сашку, вросшего в парту.

Математичка, конечно, застала меня врасплох. Вызова к доске я не ждала. За все предыдущие контрольные работы в школьном журнале напротив моей фамилии красовались твёрдые «пятёрки». И, конечно, я была уверена, что Маргарите хватит оценок, чтобы вывести мне хотя бы «четвёрку» за четверть, и перед уроком даже не заглянула в учебник. К тому же, если честно признаться, математику в школе я воспринимала как наказание. Маргарита Генриховна мне не нравилась. Она вполне оправдывала свою кличку Мумия.

Это чувство было старым и взаимным. Так уж сложилось, что и с математикой, и с Маргаритой Генриховной мы отталкивались друг от друга взаимным неприятием. И каждый урок был для меня суровой борьбой за выживание: учительница будто мстила мне за что-то, известное ей одной.

Я доползла до парты, красная, как рак, и села рядом с бледным Дунаевым. Быстро оглянувшийся в нашу сторону Лёшка Омельченко сделал рукой знак: «Но пасаран!» Его подхватили те, кто был за спиной математички, вне поля зрения учительницы, будто волна пробежала. Маргарита что-то почувствовав, оглянулась, но увидела только склонённые головы над тетрадями.

Учительница математики – сухонькая, строгая старушка, в длинной юбке и пиджаке, будто с чужого плеча, уже пришла в себя, вызвав к доске свою любимицу Лерку Гусеву, и что-то, по обыкновению, бубнила у доски, объясняя новую тему, рисовала графики и тихим монотонным голосом буквально усыпляла класс. Лерка с готовностью протягивала Маргарите то огромный циркуль, то гигантскую линейку.

Гусеву – Гусыню – тоже не любили. Она ни с кем не дружила, смотрела на всех свысока, и обо всём, что узнавала в классе, докладывала учителям. Ее мамаша возглавляла родительский комитет школы. Аделаида Никифоровна – мама Лерки, очень крупная женщина, всегда находилась в школе. Она подолгу сидела в кабинете директора и медленно пила чай.

Ради этих чаепитий Аделаида приносила роскошные коробки конфет. И где только доставала такой дефицит! Обычно, проходя мимо директорского кабинета, мы видели такую картину: Эмма Гарегеновна Атамалян, наша справедливая Гангрена, с выражением недовольства на лице сидит за своим столом, рядом не тронутая кружка чая. Она, уткнувшись в бумаги, что-то пишет. А Аделаида, развалясь в кресле напротив, говорит без умолку, не останавливаясь, жестикулирует, почти склоняется к директорскому столу, хохочет и чуть отхлёбывает из своей кружки.

То вдруг мы видели Аделаиду Никифоровну в учительской о чём-то горячо разговаривающую с завучем – Автандилом Николаевичем – очень деликатным человеком. Аделаида, будто выдавливала завуча, как пасту из тюбика, а он, всё ближе и ближе подходил к спасительной двери, ведущей в коридор. И, когда Автандил, с застывшей улыбкой, вываливался из учительской, мы радовались, потому что искренне боялись за историка: Леркина мамаша легко могла задавить своей массой кого угодно, не только нашего тщедушного завуча по воспитательной работе.

Аделаида, обычно в цветастом кримпленовом платье, сильно не по размеру, льстиво разговаривала и с нашей классной – химичкой Асей Константиновной – добрейшей женщиной предпенсионного возраста, пережившей блокаду и потерявшей всех своих близких. Мы ненавидели, когда на классных собраниях Аделаида перехватывала инициативу у нашей Аси и даже зычно покрикивала на тех родителей, которые затруднялись или не могли сдать деньги в кассу родительского комитета.

Аделаида Никифоровна, брезгливо улыбаясь, снисходительно выслушивала робкие объяснения причин отказа. А после, небрежно отмахивалась своей холёной рукой с кроваво-красным маникюром, говоря:

– Да у вас всегда денег нет, – оставляя чью-то мать или отца сидеть с потупленными глазами и красными от стыда щеками все родительское собрание.

Аделаида, нисколько не смущаясь, втискивалась за парту на первом ряду, суетливо кивала головой в такт каждому слову Аси и с готовностью смеялась от любой её шутки, показывая мелкие мышиные зубы.

Как-то она попыталась сделать замечание суровой сторожихе Дусе. Мы заняли наблюдательный пост за углом школы. Дуся, казалось, трепетно внимала тому, что ей вещала председательница родительского комитета. Аделаида же вошла в раж, и уже властно покрикивала и приказывала сторожихе, тыкая в нос свой указательный палец.

Мы не успели и глазом моргнуть, как Дуся, не стесняясь в выражениях, обложила леркину мамашу страшенным матом и даже замахнулась было веником к нашему восторгу!

Ошарашенная Аделаида буквально полетела в сторону директорского кабинета. После этого её неделю в школе никто не видел. Мы радовались.

      Урок меж тем медленно полз. Сашка Дунаев больше не хохмил, и по обыкновению, не пулял жеваной бумагой в девчонок. Он мирно лежал на парте и, кажется, даже дремал. На «Камчатке», где сидела и я, подозрительно затихло…

Лерка, гордая оказанным доверием, стояла рядом с математичкой, подавая мел или быстро стирая с доски уже объяснённый и законспектированный материал.

Я с силой дернула Сашку за рукав.

Но неожиданно, там, где стояла ябеда-Лерка, и где сидел комсорг класса Лёшка Омельченко – что-то заклокотало, дёрнулось, раздался громкий хлопок и появился чёрный дым.

Последнее, что я увидела, были вытаращенные глаза Маргариты, и перекошенная от страха и испачканная копотью физиономия Лерки.