Читать книгу Воскресный день - Мила Тумаркина - Страница 5

Глава 5

.

Птифур

Приходящий в мои сны Незнакомец часто разговаривал со мной. Он и подсказал идею с подарком.

– Конечно же – это должна быть золотая коробка с печеньем, не сомневайся, – нарушил свое всегдашнее молчание он.

– И чтобы непременно «птифур»! Записку на папиросной бумаге сделай, – он улыбался мне из сна.

– Такая бумага есть в книжном, что в центре городка, знаешь? И слова подбери хорошие, нежные, чтоб бабушка порадовалась.

Я согласно кивала головой и улыбалась ему в ответ.

– А что, если изобразить сердце, пронзённое стрелой? – спрашивала я вдохновенно,– Как на записке Сашки Дунаева, подброшенной мне на перемене? Красиво? Или нет?

Незнакомец возражал:

– Но тебе же не понравилась записка? И сердце не понравилось. Ты сама возмущалась тем, что своё имя Сашка закрасил акварельной краской, а сердце со стрелой обозвала банальным. Но самое главное, сашкино имя под краской легко читалось, если посмотреть записку на просвет, ты забыла? И тебе не составило труда разгадать, кто её автор. А ты же любишь всё таинственное. И бабушка тоже.

С ним трудно было спорить, и я соглашалась. Незнакомец будто читал мои мысли:

– А двадцать копеек, завёрнутые в записку? Они же тебя разозлили! Ты пожалела Нину Ивановну – маму Сашки. Деньги она дала ему на обед, а он? Отдал их и без обеда остался, глупый! – Незнакомец укоризненно кивал головой и тихонько растворялся во сне, а я просыпалась.

Не-ет! Для бабушки надо другое, очень хорошее. Может, тогда она не будет жалеть о том, что осталась со мной и с дедом?

Но как достать коробку? Да ещё и золотую? А печенье со странным названием «птифур»? Смешное название, будто птица свиристит: пти-фур, пти-фуррр!

      Я отнеслась к этому серьёзно и стала лихорадочно вспоминать, где и какие сладости можно достать или купить в нашем городке. Конечно, шоколад и шоколадные конфеты не в счёт.

Хоть и дорогие, но они были в продаже всегда. И мои любимые трюфели Московской фабрики «Рот Фронт», и ириски «Золотой ключик», которые я обожала. А вот конфеты в коробке попадались редко, можно сказать, что они были большим дефицитом.

Конечно, в магазине Морфлота они есть наверняка. Там часто продавали дефицитные товары. Но человеку с улицы эту роскошь купить было невозможно: все товары продавались по офицерским удостоверениям.

А папа, как назло, в плаванье. И вернётся через полгода. А без него никак. Нужен блат или знакомство…

Можно обратиться, хоть это и противно, к Аделаиде Никифоровне – Леркиной мамаше. Отец Лерки, по слухам, был каким-то снабженцем. Ребята как-то зашли к Лерке в дом. Семья обедала и на столе стояли шоколадные конфеты! Это в будни! Но мальчишек за стол не позвали. Так они и стояли в прихожей, ждали, когда Лерка закончит обед. Наверняка Аделаида Никифоровна сможет достать такую же коричневую коробку с золотой полоской и красивой размашистой надписью «Ассорти», какую приносит в кабинет Гангрены – нашей директрисы.

Но придётся просить и унижаться. Ну уж нет. Не хочется, нисколечко, ну, совсем никак.

Был ещё буфет Горисполкома. В том сказочном месте продавалось удивительное печенье «Курабье» в виде цветочка с маленьким кружком из повидла посередине. Иногда попадались и бутерброды с красной и чёрной икрой. Я их терпеть не могла.

А вот печенье любила. И бабушка его тоже очень любила. Иногда приносил «Курабье» бывший боцман дядя Сеня, заказанное дедом для бабушки. Дядя Сеня посменно работал в Горисполкоме вахтёром, и легко мог купить его. Он приносил большой пакет с этим печеньем, но в обмен требовал стаканчик вина, сделанного дедом из собственного винограда и хранящегося в маленьком квеври.

Благодарный дед лез в подполье и доставал холодный запотевший глиняный кувшинчик, на глазах покрывавшийся влагой. Дед не спеша, с видимым удовольствием накрывал стол, крупно резал помидоры, ставил старинную солонку на гнутых ножках, приносил свежий, удивительно пахучий хлеб из местной пекарни. Пучки зелени, бордовый лобио, куски желтой густой мамалыги, которую дед нарезал суровой ниткой на ровные куски и ярко-красное чанахи, с золотой морковью и тёмными кружками баклажан создавало на столе чувство праздника и радовало глаз аппетитным натюрмортом. Дед довольно крякал, разглаживал последние морщинки на чистой скатёрке и делал приглашающий жест. Дядя Сеня, недоверчиво и угрюмо смотрящий на дедовы старания и бормочущий себе в усы:

– Зачем эти пончикряки старым матёрым драконам, сели бы по-человечески и выпили… – нетерпеливо дожидавшийся конца дедовых приготовлений, хмыкал, но моментально нырял за стол, будто в море. И уже громко желал:

– За клёвый расчухон!

Начинали они с одного стакана, но обычно кувшина не хватало. Когда же дед хотел лезть за вторым, вмешивалась бабушка. Под её суровым взглядом дед покорно уходил в спальню, а дядя Сеня галантно извинялся, норовил припасть к бабушкиной руке и изо всех сил пытался устоять на ногах. Но постоянно падал и медленно, натужно кряхтя, вставал.

Бабушка не выдерживала. Сурово брала его за руку и буквально тащила на себе, помогая перебраться через высокий порог входной двери. А потом с тревогой смотрела в кухонное окно. Было видно, как старый боцман, в раскоряку, будто на палубе в шторм, медленно делал неуверенные шаги.

Он волочился по улице, надолго припадая к живым изгородям, а бабушка неотрывно смотрела в окно, будто готовясь выскочить. Когда же дядя Сеня, наконец, доползал до покосившихся ворот своего дома, бабушка облегчённо вздыхала и отходила от окна.

      В праздничных наборах, получаемых бабушкой в честь Дня Победы или Первого мая тоже попадались большие жестяные коробки: в них лежали сдобные квадратики печенья, присыпанные корицей. Оно было вкусное, но с «Курабье» не сравнить!

Но как же мне попасть в тот заветный буфет? Попросить деда? Он мог бы это легко сделать. Но – себе дороже. Какой же тогда сюрприз? «У него что в глазах, то и на языке», – говорит бабушка. Он от неё ничего скрыть не может. Разболтает, как пить дать и никакой неожиданности не будет! Бабушка смеётся и добавляет: «Дед, как ребёнок… Пришел, увидел, рассказал, будто бусы рассыпал…»

Что же делать?

Наконец, я вспомнила, что тетя Наташа – Сонькина мама печёт вкуснющее печенье из овсяных хлопьев. Может, его подарить? Но это не то! Не-ет! Надо «Птифур»!

Может, попросить Каху, чтобы он купил шоколадные эклеры, а лучше – корзиночки с ягодами в буфете музыкального училища? Илья Давидович Чкония – отец Кахи, декан дирижёрского факультета мог бы принести. Каха часто дарил красивые розовые коробочки с пирожными нам с Сонькой на дни рождения. А сашкиной сестре Марусе приносил их каждую неделю. Кахины глаза радостно вспыхивали, когда он видел, как улыбается сашкина сестрёнка. Язвительный насмешливый балагур Каха Чкония заливался нежным румянцем, кипятил чайник, заваривал чай и приносил Марусе.

Они сидели рядом, ели пирожные и беспрерывно смеялись.

Я никогда не видела Марусю такой весёлой и разговорчивой. Только рядом с Кахой. Да и сам Каха, когда кто-нибудь начинал говорить о сашкиной сестрёнке, менялся: становился нежным и счастливым.

Он заставлял Марусю съедать пирожные до крошки. И очень радовался этому. А на вопрос, почему он сам не ест, Каха отвечал, что однажды на каком-то празднике объелся пирожными. И теперь не может на них смотреть…

Я вспомнила, что в городке расклеены афиши: к празднику 8 Марта в концертном зале музучилища должны проходить праздничные концерты. Ждут музыкантов из Тбилиси.

Я обратилась к Кахе. Уже на следующий день он сообщил, что музучилище и местный концертный зал действительно готовятся к приему важных гостей, а на буфет отпущены какие-то таинственные фонды!

– Но этого, твоего, птичьего, со сложным названием, никогда не было, – Каха пожимал плечами и предлагал принести вместо печенья пирожные. Я отказалась. Нужен «Птифур»!

Но где же его взять?

И тут меня осенило: я вспомнила о рыжей Белле!

      К бабушкиной приятельнице Белле Львовне, которую называли Рыжухой, надо было идти далеко, в посёлок, за три километра от военного городка и КПП. Он находился на границе с густыми лесными зарослями. Там жили вольнонаёмные.

Бабушка рассказывала, что когда-то ещё перед войной Белла была главным человеком в общепите Одессы.

– О! – с восторгом говорила бабушка, – Не так-то просто быть кем-то в этом городе!

Беллу знали все, и не только потому, что она считалась большим начальником в посёлке: работала заведующей в большой столовой. И одновременно начальником маленькой гостиницы для приезжающих с проверкой высоких военных чинов.

Про «Рыжуху» болтали, что язык у неё похож на бритву, и лучше не попадаться. Но руки имеет такие, что другим и не снилось!

– Так все руки имеют, – удивлялась я.

– Руки рукам – рознь, не крюки, как у некоторых, а золотые. И руками этими Белла готовит так, что никому не угнаться. А в Одессе знают толк в еде, ты уж поверь, – красочно описывала умения своей приятельницы бабушка.

Но тут в разговор страстно вклинивался дед. И я в сотый раз слушала рассказ, что именно в Одессе на концерте Шаляпина дед понял, что влюбился.

– У меня даже температура поднялась до 38! Вот как я переживал… Буквально заболел! Дед восторженно смотрел на меня, зорко примечая, разделяю я его восторг или нет.

– В кого это ты влюбился? И как это может быть, чтоб от этого поднималась температура? – я подыгрывала деду и преувеличенно удивлённо смотрела на него.

– В бабушку твою влюбился! В кого же ещё? Других женщин рядом с ней нет, и быть не может!

Дед вставал в позу и начинал петь, подражая оперным певцам:

…Среди миров, в мерцании светил,

Одной Звезды я повторяю имя…

Не потому, чтоб я её любил,

А потому, что я томлюсь с другими.

Глаза его искрились, наполнялись влагой, голос набирал силу, наполнял всю комнату и гремел фанфарами:

…И если мне сомненье тяжело,

Я у неё одной ищу ответа,

Не потому, что от неё светло,

А потому, что с ней не надо

Света-аааа-а! – восторженно раскатывался дедов баритон.

Бабушка, шутя, закрывала уши.

– Это Вертинский? – спрашивала я, потому что дед очень любил этого артиста и часто слушал его чудесные песенки со старых поскрипывающих пластинок.

– Пел Вертинский, – соглашался дед, – Но написал Иннокентий Анненский. И как замечательно написал.

Дед мечтательно прикрывал глаза, но спохватывался, что не до конца рассказал историю.

– В Одессе на том концерте я понял, что и она, – тут лукавый взгляд бросался в сторону бабушки, – Влюбилась!

– Так уж и понял? – Бабушка насмешливо смотрела на деда, он смущался, но продолжал

с упоением рассказывать, что Одесса славилась огромным количеством кондитерских и кофеен.

– Была там одна, – дед хитро прищуривался, – Помнишь?

Он любовно смотрел на бабушку:

– Ну? Неужели забыла?

– На углу Екатериненской и Ланжероновской? Как не помнить! Кофейня хорошая.

– И название помнишь? – хитро улыбался дед.

– Помню, – серьезно отвечала бабушка, – «Фанкони»! Мы с тобой зашли туда, после концерта.

Дед мечтательно смотрел на бабушку, будто вспоминал её юную, красивую и влюблённую.

– Кроме «Фанкони» была ещё одна хорошая кондитерская – у Либермана, да? А модный ресторанчик братьев Крахмальниковых? Но «Фалькони»! Такая была одна. Правда, сладкая моя? – журчал дедов голосок, – Какие эклеры, а печенье! И чай – необыкновенный!

– Меня освещение поразило тогда, по какой-то, кажется, немецкой системе? – добавляла бабушка, – Нет, не помню, кто автор?

– Да уж, освещение необычное, совершенно чудесное, – соглашался дед.

– Его сделали по системе Шукерта, – добавлял он гордо, будто сам и был автором чуда.

– Тогда говорили, что в Зимнем дворце в Санкт-Петербурге такое же, – бабушка поворачивалась ко мне, – И больше нигде такого не было. Только там и в кофейне «Фалькони».

Мы специально ходили смотреть.

– Да! Удивил нас Шукерт тогда. Все сияет, блестит, переливается! Залы красивые, летняя веранда роскошная, – глаза деда блестели. Он вздыхал и проворачивался к бабушке:

– А помнишь, что ты сказала тогда? – дед смотрел ей в глаза, но бабушка сразу переводила разговор на другое.

– В той самой кондитерской «Фалькони» работала тогда Белла, – смущённо добавляла бабушка.

Теперь Рыжуха возглавляла рабочую столовую в городке вольнонаёмных, которая по вечерам превращалась в кафе под гордым названием «Прибой» с танцами и с вокалистами из числа студентов местного музучилища, которые услаждали слух любителей небогатого на развлечения посёлка.

Белла Львовна наверняка знает, что за печенье такое – «Птифур». Я решила во что бы то ни стало раздобыть рецепт таинственного лакомства.

В субботу после уроков я отправилась в поход. Обогнула КПП, нашла заветный лаз в заборе, как научил меня Сашка Дунаев. Он был искусно замаскирован мальчишками, чтобы не встречаться с пограничниками и не выпрашивать у них разрешения пройти через пропускной пункт на случай дружеской встречи с поселковой футбольной командой. Уже через час я стояла около большого дома Рыжухи.

Белла Львовна – крупная, огненно рыжая женщина с красными щеками и могучими руками, усыпанными веснушками, очень удивилась моему внезапному появлению. Нет, конечно, не тому, что я пришла навестить её, а тому, что я появилась одна, без бабушки. Обычно мы приходили вдвоём.

Я ждала этих визитов. И вот почему. Пока бабушка разговаривала с Беллой, я тихонько пробиралась в кабинет её мужа и, затаив дыхание, рассматривала книги, стоявшие на полках до самого потолка. Нигде и никогда я не видела такого богатства и такого количества книг. Разве что в магазине «Кругозор» в центре городка. Да и то, если рассуждать здраво, даже в том огромном магазине навряд ли можно было сыскать такие же редкие книги, какие находились здесь, в кабинете у какого-то складского работника – мужа Беллы.

Он приходил поздно. Мы редко с ним встречались. Но Белла разрешала мне взять в руки любую книгу. И я могла рассматривать и читать книги сколько угодно.

Белла Львовна умилялась, глядя на меня.

– Нет, ви видели такое? Или ви мне будете рассказывать за эту босячку? Она читает книги так, будто в заднице у ней горят пионэрские костры! И дрожит за них, будто сидит на самоваре! Большое мне дело? Пусть читает, разве я против? Все жалуются на отсутствие денег, а на отсутствие ума – никто. Так пусть гребёт полной ложкой!

Бабушка усердно кивала головой.

– Каждая книга – это фунт золота, не меньше, – говорила Рыжуха.

– Читаешь тут, – её толстые рыжие руки указывали на письменный стол, где лежала раскрытая книга, – А прибавляется тут, – она показывала на голову.

И дальше таинственно сообщала, что продав всего три тома во-о-он из тех – Белла кивала на верхнюю полку, где стояли роскошные большие книги с золотым обрезом и ещё несколько журналов дореволюционного издания – они с мужем смогли купить кооперативную квартиру своему сыну в центре Киева, на Бессарбке.

– Теперь этот балбес живет, как прынц! На Печерском спуске в самом центре Киева! И рынок рядом. Чтоб я так жила! В Одессе он, видите ли, не захотел остаться, – Белла выглядела обиженной, – Ну? Так вот что вам скажу: он и в Киеве – еле-еле Поц!

Она поджимала губы и смачно добавляла, будто про себя, но я успевала расслышать:

– Коли зуб шатается, надо его выдернуть.

Меня охватывала лихорадочная дрожь при виде такого богатства. Это была заветная мечта – иметь много книг и читать их одну за другой, пока они не кончатся. Пусть даже всю жизнь, пусть без роскошных полок из красного дерева, даже без старинной деревянной стремянки, с которой я взлетала на самый верх и доставала удивительные книги. Меня до глубины души поражали увесистые тома энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона, изданные в Российской империи ещё в 1890-1907 годах. Их я рассматривала бесконечно. Очень они мне нравились и скромной темно-синей обложкой, и золотым обрезом, и непередаваемым запахом старины, а ещё – текстами со старинными ятями.

Я застывала на стремянке с книгой в руках, рассматривая и пытаясь разобраться. В эти моменты я не помнила себя, а парила где-то высоко в поднебесье, и душа моя летала. Только бабушкин голос, возвещавший, что нам пора домой, возвращал меня на землю.

Когда-то в доме Беллы Львовны я насчитала 41 том энциклопедических словарей! Неужели их можно прочесть все, до одного? А если их не изучать, и не читать, то зачем столько иметь?

Я тогда поклялась прочитать их все. Нет, конечно, не сразу. Когда-нибудь. И читаю их

до сих пор.

Но в тот раз мне было не до книг.

Белла молча поставила передо мной тарелку вареников с картошкой и щедро полила их растопленным сливочным маслом. Потом задала два вопроса:

– Так шо ты себе думаешь? У нас в Одессе едят вареники с жареным луком. Не отрывай уже тухес от стула и не делай мине больную голову, слушай… Посыпают сверху жареным луком… Уже будешь так?

Я утвердительно кивнула, и она сразу же задала второй и, видимо, важный для неё вопрос:

– Таки шо стряслось? Посреди полного здоровья, эта босячка принеслась так, будто убегала, не дай Бог, от стаи собак. Шо такого ты имеешь сказать, отчего бы сладко забилось моё сердце? – Белла хлопала себя по толстым бокам.

Уплетая необыкновенно вкусные вареники, я не стала врать, а решила открыть ей всё, что знала сама: и о золотой коробке, и о пирожных «Птифур», и о записке на тонкой папиросной бумаге. Я скрыла от Беллы Львовны лишь одно: что бабушка знала имя дарителя, но не назвала его даже мне. Закончила я свой рассказ вопросом – как научиться печь «Птифур»? Уж очень хочется порадовать бабушку.

– И ещё – где раздобыть коробку? А, может, самой сделать и оклеить бумагой?

Я вопросительно смотрела на рыжую Беллу.

Выслушав меня не перебивая, она с непередаваемой иронией спросила:

– И ты, значит, хочешь мине сделать беременную голову за «Птифур»? Да ещё в золотой коробке? Хорошенькое дело. Нет, ви слышали? Эта шикса шлифует мине уши и хочет об себе хорошее мнение. Ну, неплохо на первый раз. И кто мешает этому? – Белла Львовна подбоченилась, – У тебя есть деньги, шобы этого хотеть?

Я растерялась. Деньги у меня имелись, но не очень много – рубля три, накопленные от сдачи, которую бабушка разрешала оставлять себе после похода в магазин и ещё подаренные на день рождения. Я отчаянно замотала головой, но тут же вспомнила про копилку в виде собаки, которая стояла в доме на старом комоде, куда и бабушка, и дед, и я – бросали десятикопеечные монеты, бросали давно, и там, должно быть, уже прилично накоплено!

Я радостно поведала о копилке могучей Белле.

Она презрительно махнула рукой и возмутилась:

– Поглядите, головой мотает! Горе мое! Шо? Мине нужно деньги забрать у дитя? Бог мой! Если ви так думаете, то думайте дальше, что хочите. Можно подумать мне есть за это дело. Уже сиди и не спрашивай вопросы! Для Эсфирь Яковлевны мине не жалко ничего. На когда тебе нужны эти «Птифур» На уже? На вчера я тебе точно не сделаю.

Она помолчала, а потом добавила:

– Так я тебе скажу, что таки да! Сделаю счастливую жизнь. Ради Эсфирь Яковлевны.

И убери уже это мнение со своего лица.

Я от радости словно проглотила язык и сразу не поняла, кто это такая Эсфирь Яковлевна, для которой ничего не жалко? И только спустя минуту уразумела – это же моя бабушка – Фира!

И тут же вспомнила, что этой осенью к нам домой приходила Белла не одна, а вместе с мужем – очень больным и грузным человеком. Помню, он нагнулся, чтобы пройти в комнату – до того был большой и высокий. Бабушка долго смотрела на его распухшие покрасневшие ноги, вертела их, как-то надавливала, поворачивая их в разные стороны, печально качая головой, отчего муж Беллы Львовны тяжело дышал и громко кряхтел. Потом села за стол, выписала рецепт и срочное направление в госпиталь. А к рецепту приложила записку, чтобы Белле выдали лекарство сразу же, по предъявлению.

Рыжуха благодарно плакала, припадая к бабушкиному плечу, вытирая красные глаза, а её муж молча сидел, опираясь на палку, тяжело дышал и смотрел в одну точку.

Муж Беллы умер месяца через два после визита к нам домой. Бабушка тогда горько плакала, что было редкостью, почти невиданной. А когда я спросила, почему она оплакивает чужого человека, она тихо ответила:

– Он мне не чужой, из нашего местечка под Витебском.

Бабушка не вытирала слезы, будто они сами текли из глаз. В тот вечер я узнала, что семья Залмана Гецелевича, так звали мужа Беллы Львовны, жила поблизости от семьи бабушки. А потом их всех выслали в Казахстан вместе с грудными детьми. Выслали, не дав собраться. В том, в чём были. Главу семейства арестовали по политической статье…

– Значит, он сидел, он преступник? – я вытаращила глаза.

– Что ты мелешь? Какой преступник? – бабушка почти закричала, резко отвернувшись.

– Он же сидел! – обиделась я, и даже всплакнула от обиды.

– У нас в стране в тюрьмах сидят только преступники, – крикнула я.

Бабушка молчала. Слёзы полились из моих глаз от обиды: бабушка никогда на меня не кричала и не разговаривала со мной в таком тоне.

– Его реабилитировали давно, ещё в 56-ом, – прошептала она.

– А что это значит? – я вскинула на бабушку заплаканные глаза и покачала головой.

– Значит, что посадили ни за что, по доносу. У нас так полстраны сидело, – бабушка с трудом говорила эти слова.

– Залман невиновен. А когда вышел, семьи уже не было. Кто погиб, кто вынужден был отречься. Ни кола, ни двора. На работу не берут. Если бы не Белла… Она его спасла. Увезла, работу нашла, должность ему выбила. Золотой человек! Да и сам Залман – не гоцн-поцн, а очень порядочный человек.

Увлекшись воспоминаниями, я чуть было не пропустила то, о чем говорила рыжая Белла.

– Банка такая есть. Золотая-не золотая, я знаю? Что с того? Старая, страшно смотреть. Но, если хочешь, могу сделать тебе это удовольствие.

Я радостно закивала головой. Взяв фонарь, мы спустились в подполье. Там было темно, сыро и пахло прелыми осенними листьями. Крепко выругавшись от того, что в темноте она налетела на какую-то железку, Белла Львовна высоко подняла лампу и проговорила:

– Давай, бекицер, возьми глаза в руки.

Я увидела её сразу, будто знала, что коробка хранится именно здесь. Большая, прямоугольная, металлическая, она притулилась на верхней полке рядом с бутылями с домашним вином и банками с подсолнечным маслом.

– Вон она, золотая! – закричала я.

– Не ори, взяла манеру, чушь шо – горло драть! С мозгами поссорилась?

– Откуда она у вас? – нетерпеливо спросила я.

Рыжая Белла усмехалась:

– Шо ты хочешь от моей жизни? Я тож была молодая, знаешь об этом? Ту банку поц один подарил. Даже лица его теперь не помню. Во как!

Я прыгала от восторга! Радость переполняла меня. Сбывалось то, что я задумала. И пусть коробка была не новой и позолота кое-где слезла, обнажая тёмную ржавую поверхность, было видно, что она похожа на подаренную бабушке под Новый Год.

Белла Львовна громко сморкалась в фартук.

– Вот жеж, дитятко. И я радая. А банку забирай. И завтра приходи печь «Птифур». Вей з мир!