Читать книгу Перейти границу (сборник) - Мири Яникова - Страница 9

1.

Я люблю свой город. Я переехала сюда совсем недавно, и мне нравится здесь абсолютно все: и широкие бульвары-парки, и лица прохожих, и белый камень домов. Так выглядели двадцать лет назад новые иерусалимские районы. А потом их стены потемнели от времени… Интересное выражение – «от времени». Что значит «время» в данном контексте? Ведь речь-то идет о прошлом, заполненном людскими эмоциями и обидами, и вообще Бог знает чем… И все это оседает на стенах, выдавая их возраст.

Но стены домов моего города пока еще белы, потому что ему всего несколько лет. Я не могу сказать, что мне так уж удобно отсюда добираться до работы. Правильнее было бы снять квартиру в Тель-Авиве. Мне самой трудно понять, что заставило меня поселиться именно здесь…

2.

Наверно, снега в ту зиму было не больше, чем обычно. Но мне она запомнилась очень снежной. Может быть, потому, что я тогда, по долгу службы, проводила много времени на улице. А может быть, снег той зимы запомнился мне потому, что я видела его в таком количестве в последний раз в жизни. Это была зима накануне моего отъезда в Израиль.

Дела шли плохо. Из конторы, где я занимала должность младшего инженера-программиста, меня выгнали, и все попытки устроиться в другое место были тщетными. Меня преследовал злой рок, который, впрочем, имел не мистическую, а вполне материальную природу. Примерно так же обстояли дела и у многих моих друзей, стремившихся уехать в Израиль. Выезд из страны был наглухо закрыт – в ОВИРе у меня даже не приняли документов.

Я работала воспитательницей в нелегальном садике, в который ходили дети «отказников» – тех, кто не мог получить разрешение на выезд. Контингент воспитанников у меня подобрался хоть куда. Во-первых, они были бесстрашными – когда в квартиру, которую снимал наш садик, явились сотрудники КГБ, дети вели себя безупречно, и никакого компромата властям получить не удалось. Во-вторых, они рисовали чудесные рисунки к еврейским праздникам со всеми необходимыми атрибутами, и вообще, стоило в их руки попасть белому листу бумаги, они заполняли его своей мечтой – израильскими самолетами с магендавидами на крыльях и морскими пейзажами. В-третьих, они пели песни…

Вот пели они не всегда кстати. Конечно, трудно было требовать от детей в возрасте от четырех до шести лет адекватной оценки невеселой действительности, в которой они жили. Поэтому, когда однажды на прогулке они ощутили потребность выразить свое мироощущение посредством громкого пения, мне пришлось растерянно слушать, – нечем было обосновать им, почему они должны замолчать… Да и действительно, почему?

Запевал Рувик. Песня лилась во всю мощь детских легких, и на четвертой строчке ее подхватили остальные мои воспитанники:

Представили? Двадцать лет назад, московский двор. На скамейке – я, рядом лазают по деревянным домикам шестеро детей с еврейской внешностью. И во весь голос распевают ТАКОЕ…

Чтобы долго не находиться на одном и том же месте под подозрительным взглядами гуляющих мамаш, я время от времени собирала детей и вела их в соседние дворы, где мы еще не успели примелькаться. Однажды оттуда увязались за нами местные пацанчики, нашедшие общий язык с моими подопечными. Я немного испугалась, когда увидела, что они играют вместе, но потом решила, что ничего страшного не происходит. Ну, расскажут здешние дети дома мамам, что играли с целой группой странных приятелей… Ну, даже сообразит кто-то, что мы – евреи, и не случайно так много еврейских детей собралось в одном месте. Ну и что? Из КГБ к нам уже приходили, терять нечего. Пусть играют, надоела конспирация.

И все же я насторожилась, услышав диалог Рувика с местным мальчиком Митей:

– Давайте играть в Чапаева, – предложил юный житель оккупированного нами двора. – Я чур Чапай!

– А кто это? – спросил Рувик.

Митя удивленно уставился на него, я стала искать повод утащить отсюда побыстрее свою компанию… Но все само собой разрешилось. Диалог продолжился:

– Нет, давайте лучше в Маккавеев, – предложил Рувик. – Я буду Иегуда Маккавей!

– Кто??? – удивился Митя.

Рувик вскинул воображаемое ружье и изобразил: «Паф! Паф!»

– А-а-а!! – радостно протянул Митя. – Давайте!

И началась игра! Маккавеи против чапаевцев! Обе стороны сразу же получили подкрепление. К Мите на помощь пришли его друзья, наши все вшестером заняли оборону.

Это была замечательная прогулка. Ребята построили крепость и защищались от снежного «огня». «Чапаевцы», несмотря на численное преимущество, так и не прорвались на их редут. Я так увлеклась наблюдением за происходящим, что даже задержалась на прогулке на лишние четверть часа. В какой-то момент я потеряла из виду Рувика, но испугаться по-настоящему не успела, потому что он тут же появился из деревянного домика, глаза его радостно блестели.

Нарушать режим я все же не имела права, поэтому в конце концов пришлось вмешаться, собрать бойцов и отправляться домой. Развешивая под моим наблюдением шарфы и варежки по батареям, дети оживленно обсуждали подробности битвы. Мы с поварихой Чарной Насоновной с трудом угомонили их, накормили обедом и уложили отдыхать.

3.

Рувик заявился на кухню в середине тихого часа, как раз тогда, когда Чарна Насоновна давала мне очередной импровизированный урок кулинарии под девизом «как из одной купленной в синагоге кошерной курицы приготовить обед на три дня на всю семью». Она показывала, как осторожно снимать шкурку вместе с крылышками, шпиговать ее поджаренным на курином жире луком, перемешанным с мукой, а потом зашивать нитками. Это было так увлекательно, что я не сразу заметила ребенка, терпеливо стоящего за спиной.

– Мири, – обратился он ко мне. – Я сегодня разговаривал с Иегудой Маккавеем. Хочешь, расскажу?

– После тихого часа я тебя с удовольствием выслушаю, – ответила я, провожая его обратно в кровать.

Но когда дети проснулись, все закрутилось своим чередом, пришла Аня проводить урок рисования, за ней – Ира, готовившая с детьми спектакль к Хануке. А там и день закончился, и родители разобрали своих «маккавеев».

За Рувиком пришел Саша, его папа. Пока он одевал сына, я рассказала ему о сцене на прогулке.

– Ему скоро в школу. Не знаю, что делать, – пробурчал Саша.

– Если мы все вскоре не уедем, если не случится какое-то невероятное чудо, нам придется очень плохо, – поддержала я невеселый разговор.

– Я готов тайно переходить границу, – процедил Саша сквозь зубы. – Нам нечего терять.

И я поняла, что он не шутит. Ситуация была настолько безнадежной, что, если бы кто-то из нас всерьез затеял операцию по переходу границы, в этом не было бы ничего удивительного. Дети, ходившие в мой садик, не были приспособлены к жизни в этом мире. Их родители тоже здесь потеряли все. Наше положение было настолько отчаянным, что я предпочитала вообще о нем не думать. Мне нельзя было впадать в депрессию – я была воспитательницей садика для детей отказников.

– Я бы тоже решилась на переход границы, – сказала я.

Когда я вышла во двор, я увидела на крыше одного из деревянных домиков Митю. Заметив меня, мальчик спрыгнул на землю.

– Вот, возьмите, это ваши дети забыли, – сказал он мне и протянул какую-то открытку. Я машинально взяла находку и поблагодарила его.

– А вы не знаете, почему там не по-русски написано? – спросил Митя.

Я вгляделась в то, что он мне дал. Написано было действительно не по-русски, а на иврите. Значит, точно кто-то из наших потерял, наверно, из кармана шубки выпало.

– Потому что это из другой страны, – объяснила я мальчику.

– А-а-а, – протянул он и, потеряв интерес к разговору, убежал по своим делам.

4.

На следующий день я показала детям открытку и спросила, кому она принадлежит.

– Ой, это мое! – обрадовался Рувик. – А я думал, что потерял.

– Это вам из Израиля прислали? – спросила я, отдавая ему находку.

– Нет, это мне подарил Иегуда Маккавей! – гордо заявил ребенок.

Надо сказать, что Рувик в свои пять лет бегло читал на иврите и на русском и вообще уважал процесс чтения. Наверно, ничего страшного, что он проецирует на действительность события из книг, подумала я. Он же понимает, что это не на самом деле…

В этот день на улице мела метель, и я даже позвонила директору садика, чтобы проконсультироваться – стоит ли гулять в такую погоду. Полученная мною инструкция гласила – сократить время прогулки, но на улицу выйти обязательно. Так мы оказались в тот день единственными в заснеженном метельном дворе московской новостройки.

Я сидела и наблюдала за закутанными детьми, возившимися вокруг деревянных домиков, когда рядом со мной опустился на скамейку мужчина, будто вышедший из метели, одетый совсем не по погоде – на нем было легкое пальто, шарф был замотан наспех, и вообще создавалось впечатление, что он выскочил на улицу ненадолго.

Он сел и обратился ко мне:

– Шалом, Мири.

Я вздрогнула. Конечно же, прежде всего я подумала, что это очередной «куратор» из КГБ, которого поставили нас пасти. Откуда же еще совершенно незнакомый человек может знать мое имя?

– Не волнуйся, я не из этих, – продолжал он тем временем. Он говорил на иврите.

Я взглянула на него внимательнее. Вообще-то, он походил на одного из тех иностранцев, якобы из Америки или Европы (а на самом-то деле мы знали, что из Израиля, им просто не велели об этом говорить), которые иногда приезжали в Москву, чтобы поддержать отказников, прочитать лекцию, провести урок или просто передать вещевые посылки нуждающимся. Это были смелые люди, искренне нам сочувствовавшие и пытавшиеся по мере сил помочь. Но обычно их приводил на встречи кто-то из московских активистов. А этот был один.

– Меня зовут Иегуда, – представился он тем временем. – Я Посланник.

Последнее слово он произнес по-особому, поэтому я и пишу его здесь с большой буквы. Но тогда я не обратила на это особого внимания. Вернее, я это заметила, но не стала уточнять, что он имеет в виду.

– Очень приятно… – пробормотала я. – Ты из Америки?

– Нет. Я из Израиля, – сказал он. – Точнее, из Иудеи.

Он явно нарушал все инструкции. И что значит – из Иудеи? Наверно, из какого-то израильского поселения в Иудее?

– Из какого ты поселения? – решила уточнить я в продолжение знакомства.

– Я из Модиина.

Мне это ни о чем не говорило. Впрочем, я и не знала названий всех израильских населенных пунктов.

– Как я тебе завидую, – сказала я. – Ты скоро вернешься домой. А я, видимо, смогу попасть туда, только если решусь на переход границы.

Надо сказать, что после вчерашнего разговора с Сашей я на самом деле постоянно вертела в мозгу мысль о переходе границы. Конечно, это была всего лишь игра с сознанием, я наблюдала ее со стороны и сама же себе комментировала: вот до чего дошла, бедолага, видимо, в самом деле, это предел… Я размышляла о переходе границы так, как некоторые думают о самоубийстве – как о запасном, последнем варианте. Где же я буду переходить границу? – думала я. – Наверно, где-нибудь на Памире… Или, может быть, на Дальнем Востоке. Или в Карпатах…

– Ты на самом деле смогла бы перейти границу? – вдруг спросил он.

– Да, – сказала я. – Смогла бы.

Его небрежно завязанный шарф трепал ветер, и казалось, что этот ветер сейчас его и унесет. Вернее, я уже знала, что сейчас моего собеседника наверняка унесет этот странный, совсем не ледяной, совсем не зимний, не московский ветер, который властвовал в последние четверть часа в этом дворе, где были только мы с моим таинственным визави и шестеро еврейских детей, не приспособленных к этому миру и не принадлежащих ему… Я чувствовала, что якорем здесь и сейчас являюсь только я сама, только мой разум, цепляющийся за привычные реалии, и если я смогу их отпустить…

Граница разума была преодолена.

– Ты можешь прийти сюда завтра? – спросила я. – Мы будем здесь все. Я, мой муж и дети из садика с родителями. И мы пойдем с тобой.

Тут метель усилилась, с погодой стало твориться что-то невообразимое. Я с трудом различала детей, играющих в нескольких шагах от нас.

– Этим летом ты уедешь в Израиль, – вдруг сказал он.

И метель внезапно притихла. Все в мире вернулось на свои места. За исключением того, что только что мною была преодолена еще одна граница – граница веры. Я абсолютно точно знала, что произнесенные им слова являются истиной.

Я встала и позвала детей, затем обратилась к Иегуде:

– Пойдем, я покажу тебе садик. Тебя же прислал наш директор?

– Нет, не директор, – сказал он, и, помолчав, добавил: – Я уже познакомился с одним из твоих воспитанников – вчера, когда они играли в крепость.

– Это он тебе сказал, как меня зовут? – на всякий случай уточнила я.

– Ну да. Но я не стал вчера к тебе подходить, слишком много народу было во дворе, местные мамаши за вами шпионят, ты догадываешься, наверно.

– Нет, – растерянно сказала я. – А впрочем, пусть шпионят, нам нечего скрывать. А почему я тебя вчера не видела?

– Рувик меня видел, – несколько непоследовательно ответил он и улыбнулся, вставая. – Так ты поняла? Не волнуйся ни о чем. Готовься к отъезду. До свидания, – он улыбнулся на прощание и быстро пошел прочь. Отойдя всего на несколько шагов, он исчез в метели.

– До свидания, – растерянно пробормотала я вслед.

Я встала и позвала детей – пора было возвращаться. Уже в квартире, когда Чарна Насоновна усадила нас обедать, в моем мозгу вдруг что-то соединилось, и я попросила Рувика:

– Ты можешь еще раз показать мне открытку из Израиля?

– Которую мне Иегуда Маккавей дал? – уточнил он.

– Ну да, – ответила я. Голова у меня шла кругом.

Взяв открытку, я наконец рассмотрела ее внимательно – раньше я этого почему-то не сделала. На ней был изображен залитый солнцем город на холме, состоящий из сияющих белых домов.

– Иегуда сказал, что это его город. Значит, это Модиин. Все Маккавеи из Модиина, правда? – спросил Рувик.

– Вряд ли, – сказала я. – Ведь во времена Маккавеев не было таких городов. Смотри, здесь многоэтажные дома.

– Но Иегуда мне сказал, что это его город! – настаивал Рувик.

– А почему ты решил, что он – Маккавей? – осторожно спросила я мальчика, от всей души надеясь, что он скажет сейчас что-нибудь такое, что хоть как-то прояснит ситуацию. Но этого не произошло. Он ответил только:

– Конечно, Маккавей! Его же зовут Иегуда.

5.

После того дня я стала готовиться к отъезду. Летом, твердила я себе. Летом я уеду.

В июне мы с мужем внезапно получили разрешение на выезд в Израиль. Конечно, это имело свое объяснение: в Москве в тот год должен был проходить международный фестиваль, и в связи с этим событием и было отпущено несколько семей столичных отказников.

Это было почти двадцать лет назад. Города, в котором я живу сейчас, тогда и в помине не было. Он возник совсем недавно, и до сих пор непрерывно строится.

…Я люблю свой город. Он стоит на месте древнего поселения, из которого вышли герои-Маккавеи, он носит его название, и на каком-то уровне он слился с этим поселением.

Иногда, гуляя в субботу со своими детьми по его улицам, я вглядываюсь в лица прохожих. Мне кажется, что, если бы я увидела человека, с которым двадцать лет назад разговаривала на скамейке в заснеженном московском дворике, я немедленно узнала бы его. А где же еще его искать, если не здесь?

Мне могут возразить, что на открытке, подаренной им Рувику, не мог быть изображен город, которого в те времена еще не было. Да, конечно, там был изображен какой-то другой город. Собственно, это была не фотография, а картинка, а художник волен рисовать все, что захочет. И вообще, во всех этих событиях не было, если вдуматься, ничего, чему не нашлось бы простого объяснения.

Кроме одного. Я забыла об этом сказать. Когда Иегуда тогда исчез в метели на московском дворе, я успела различить то место, куда он уходил. Он ступил на прогретую солнцем землю иудейских холмов, сорвал с себя шарф и помахал мне на прощание сквозь скрывшие его снежные хлопья.

2003, Модиин