Читать книгу «Крыльями меня накроешь…». Биография Хаима Нахмана Бялика. Серия «Серебряный век ивритской поэзии» - Мири Яникова - Страница 3
«Последний»
ОглавлениеПосле бар-мицвы умного мальчика отправили изучать Гемару в соседнюю деревню к одному из дядей. А когда он вернулся оттуда через несколько месяцев, стало ясно, что учителей больше для него не найти – он и сам уже кого хочешь научит… И Хаим Нахман отправляется в местный бейт-мидраш – продолжать учебу самостоятельно.
Он обнаружил бейт-мидраш пустым. Кроме него самого, здесь иногда появлялся судья-даян, к которому приходили люди за советами. Но чаще Хаим Нахман учился в темном захламленном помещении совершенно один. Иногда он, вместо даяна, помогал людям, которые заглядывали, чтобы спросить о чем-то. Остальное время он сидел за книгами. Куда девалось его непобедимое влечение к шалостям, заставлявшее его еще совсем недавно, не боясь неизбежного наказания, залезать на крышу и кричать «пожар!» – чтобы потом наблюдать с высоты всеобщую суматоху? Куда делся его бунтарский дух? Куда делись гномы, в конце концов?..
В душе его ожила иная любовь, и это была любовь-сострадание. Он ясно видел в темноте пустого бейт-мидраша, в его углу, плачущую Шхину (Шхина (ивр.) – Божественное Присутствие). Она плакала от одиночества. Она потеряла свой народ… Это разрывало сердце будущего поэта.
Через полтора десятилетия появится его стихотворение под названием «Последний»:
Всех их ветер умчал к свету, солнцу, теплу,
Песня жизни взманила, нова, незнакома;
Я остался один, позабытый, в углу
Опустелого Божьего дома.
И мне чудилась дрожь чьих то крыл в тишине.
Трепет раненных крыл позабытой Святыни,
И я знал: то трепещет она обо мне,
О последнем, единственном сыне…
Всюду изгнана, нет ей угла на земле,
Кроме старой и темной молитвенной школы, —
И забилась сюда, и делил я во мгле
С ней приют невеселый.
И когда, истомив над строками глаза,
Я тянулся к окошку, на свет из темницы, —
Она никла ко мне, и катилась слеза
На святые страницы.
Тихо плакала, тихо ласкалась ко мне,
Словно пряча крылом от какого-то рока:
«Всех их ветер унес, все в иной стороне,
Я одна… одинока…».
И в беззвучном рыданьи, в упреке без слов,
В этой жгучей слезе от незримого взора
Был последний аккорд скорбной песни веков,
И мольба о пощаде, и страх приговора…
(перевод Зеэва Жаботинского)
…«Последний» встает со скамейки бейт-мидраша, разминает мышцы и оглядывается по сторонам. Помещение по-прежнему пусто. А ему пора идти, его уже ждут.
Его ждали в библиотеке новые друзья, с которыми он недавно познакомился. В этом помещении на полках стояли книги авторов Просвещения (Аскалы). В последние месяцы он делил свое время между бейт-мидрашем и этой библиотекой. Он и дальше будет делить свою жизнь между двумя гранями, не отказываясь ни от одной из них, и это станет секретом немыслимого успеха его жизненной миссии.
Если познать ты хочешь тот родник,
Откуда братья, мученики-братья
Твои черпали силу в черный день,
Идя с весельем на смерть, отдавая
Свою гортань под все ножи вселенной,
Как на престол вступая на костры
И умирая с криком: Бог единый! —
Если познать ты хочешь тот источник,
Из чьих глубин твой брат порабощенный
Черпал в могильной муке, под бичом,
Утеху, веру, крепость, мощь терпенья
И силу плеч – нести ярмо неволи
И тошный мусор жизни, в вечной пытке
Без края, без предела, без конца; —
И если хочешь знать родное лоно,
К которому народ твой приникал,
Чтоб выплакать обиды, вылить вопли —
И, слушая, тряслись утробы ада,
И цепенел, внимая. Сатана,
И трескались утесы, – только сердце
Врага жесточе скал и Сатаны; —
И если хочешь видеть ту твердыню,
Где прадеды укрыли клад любимый,
Зеницу ока – Свиток – и спасли;
И знать тайник, где сохранился дивно,
Как древле чист, могучий дух народа,
Не посрамивший в дряхлости и гнете
Великолепья юности своей; —
И если хочешь знать старушку-мать,
Что, полная любви и милосердья
И жалости великой, все рыданья
Родимого скитальца приняла
И, нежная, вела его шаги;
И, возвратясь измучен и поруган,
Спешил к ней сын – и, осеня крылами,
С его ресниц она свевала слезы
И на груди баюкала… —
Ты хочешь,
Мой бедный брат, познать их? Загляни
В убогую молитвенную школу,
Декабрьскою ли ночью без конца,
Под зноем ли палящего Таммуза,
Днем, на заре или при свете звезд —
И, если Бог не смел еще с земли
Остаток наш, – неясно, сквозь туман,
В тени углов, у темных стен, за печкой
Увидишь одинокие колосья,
Забытые колосья, тень чего то,
Что было и пропало, – ряд голов,
Нахмуренных, иссохших: это – дети
Изгнания, согбенные ярмом,
Пришли забыть страданья за Гемарой,
За древними сказаньями – нужду
И заглушить псалмом свою заботу…
Ничтожная и жалкая картина
Для глаз чужих. Но ты почуешь сердцем,
Что предстоишь у Дома жизни нашей,
У нашего Хранилища души.
И если Божий дух еще не умер
В твоей груди, и есть еще утеха,
И теплится, прорезывая вспышкой
Потемки сердца, вера в лучший день, —
То знай, о бедный брат мой: эта искра —
Лишь отблеск от великого огня,
Лишь уголек, спасенный дивным чудом
С великого костра. Его зажгли
Твои отцы на жертвеннике вечном —
И, может быть, их слезы нас домчали
До сей поры, они своей молитвой
У Господа нам вымолили жизнь —
И, умирая, жить нам завещали,
Жить без конца, вовеки!
(перевод Зеэва Жаботинского)
Один из посетителей собрания молодых сторонников Просвещения показывает ему статью в газете. В ней сказано, что в Воложинской ешиве, наряду с Гемарой, изучают науки и иностранные языки… О том, что это не так, он узнает только потом, уже на месте. А пока что ему нужно, ему просто необходимо уговорить деда-хасида разрешить ему поехать учиться в Воложин к «литвакам»! Ох, и не просто это. Он призывает на помощь посланца Воложинской ешивы, набирающего учеников, который так кстати оказался в эти дни в Житомире. И тот каким-то образом ухитряется убедить старика. Яаков Моше прекрасно видит, что происходит с внуком, и уж конечно, для него «литваки» гораздо предпочтительнее, чем просвещенцы-«маскилим».
Хаим Нахман уезжает учиться в Воложин.
