Читать книгу Салат со вкусом тарелки - Мирза - Страница 4

Мне страшно даже подумать о начале описания военной службы, потому как в это время жизни уместилось огромное количество событий, переживаний, восторга от новых открытий. Вспоминая об армии, вновь и вновь становлюсь преисполнен благодарности и нежной тоски об ушедших днях, которые провел на службе своей стране, имя которой Россия, а профессия – Российская Федерация.

Служба эта началась поздно осенью, когда заботливые отцы-командиры отыскали меня своей повесткой во время ночной смены на фабрике, что расположилась в стенах одного из цехов бывшего завода.

Мне шел 22-й год, когда ноябрьской ночью раздался звонок от плачущей матери с извещением о неоплаченном воинском долге. В моей семье служили все, и я не собирался выбиваться из ряда вон, о чем и сообщил маме.

На тот момент прошло два года, как бросил колледж, год, как работал на этом месте, оставив, наконец, ремесло грузчика, и год, как учился в педагогическом университете на учителя истории. Снимал комнату, жил один. Деньги водились. Все было нормально.

К этому времени я уже поработал дворником, грузчиком, шлифовщиком-реставратором, бетонщиком, плотником, резчиком бумаги, картона и целлюлозы на фабрике по производству гибких упаковок, рамщиком на деревенской пилораме, имел опыт медицинской практики в больнице. Чуть было даже не женился. Уже год как принял крещение и постоянно исследовал основания своей религии, читая отцов-пустынников древности и святых русской Православной Церкви, а также античную философию и специальные предметы по профилю.

У меня было две сумки: одна – для книг, другая – для вещей.

Известив руководство конторы о призыве и взяв благословение у игумена монастыря, я поехал домой прощаться с родителями. В запасе было что-то около двух дней. В армию решил взять мыло, зубную щетку, пасту, пару одноразовых станков для бритья и небольшое полотенце, чтобы ассортимент сворованного у меня не пестрил разнообразием полезных гаджетов, о которых пришлось бы переживать. Деньги оставил родителям, взяв немного на пропой.

Мы говорили с отцом, и в последний домашний день я купил две бутылки водки, которые были отведаны нами за беседой. Отец рассказал о сути дедовщины. Из его слов следовало, что, если это неизбежно, то надо ее использовать. Его мысль простиралась и далее: дедовщина – это такой способ жизнедеятельности в армии, при котором нужно учитывать опыт чуть более старослужащих воинов, чем ты, и, исходя из этого, принимать решения. Все!!! Все!

Позже данное определение обросло рядом нюансов из личного опыта, но оказалось исчерпывающим.

В военкомате стало известно, что моя команда отправляется на Дальний Восток в ВМФ. Отец мой в армии снимал метровые слои грунта на челябинском «Маяке», будучи химиком-дегазатором; брат был танкистом в Белоруссии, когда развалился Союз; а мне выпал редкий шанс попробовать свои силы во флоте на океанских рубежах нашей страны. Моя категория годности к военной службе была А1 (с плоскостопием), т. е. здоров, но к этой команде я опоздал, и они убыли без меня.

Долго горевать об упущенной возможности оказаться в нормальных войсках не пришлось, т. к. отцы-командиры не покладая рук формировали новую команду из 40 человек, самую большую из нашего города. Эта группа призывников должна была поехать в Читу.

Туда, естественно, никто не хотел, об этом месте ходили мрачные слухи, что-де там день начинается с избиения солдат дедами и не заканчивается без этого мероприятия (если не называть своим именем происходящее), что это и есть – жопа мира, и что туда отправляют только слабоумных. В этой команде со своей А1, с результатами тестов, после которых мне некоторые говорили, что надо было в космонавты… В этой команде оказался и я.

У нас один паренек на призывном, заслышав о такой поистине божественной перспективе, убежал в «самоход», и, пока его искали, команда доукомплектовалась, а он спустя два дня и 23 часа (чтобы не прослыть уклонистом в известных кругах) вернулся и в наказание был направлен на службу библиотекарем на этом призывном пункте…

Мой путь лежал в Читу. Без вариантов.

«В круге первом» у Солженицына Нержин, отправляясь на этап из шарашки, говорит, что едет работнуть над собой. Я не просто так пошел в педагогический, но собирался работать по специальности в школе, поэтому и мне пришлось выбирать, как Нержин, этот путь в Сибирь, ибо нет лучшего полигона для тренировок профессиональных навыков учителя истории России, чем армия России.

Почти перед самой отправкой нас, человек восемь из всей группы, подозвал военком и сказал, что результаты наших тестов позволили ему принять такое решение. Он сказал, что лучше никто не справится и что единственное, о чем он просит – это чтобы мы не уехали со службы по 15-й статье.

Я понимал его, и его слова по-настоящему согрели мое сердце и разум, эти слова я всегда вспоминал, когда душу вновь накрывал непроницаемый мрак и в армии, и после…

Последние дни на призывном наша команда в полном составе провела в наркотической и алкогольной коме. На проводы зачем-то приходил губернатор, а по телеку шел «Депрессант». Все пытались забыться, но время пришло, и мы отправились на восток.

Уже в Чите, на сортировке, в части под названием «Каштанка» нашу команду раздробили между разными «покупателями». К моей группе подошел косоватый низкий бурят в чине капитана со здоровенным дедом, которого, как мы вскоре узнали, звали «молодой».

Мы спросили, куда нас забирают, на что капитан ответил:

– В лучшую часть во ВСЕЛЕННОЙ!!!

По прибытии в это подразделение первое, что я увидел через запотевшее окно военного «Урала», была церковь на холме за бетонным забором части. Мне стало чуть спокойнее.

Мы поднялись на холм и вошли в расположение гвардейского окружного учебного центра, в его гвардейский учебный танковый полк, в не менее гвардейскую танковую роту и увидели гвардейцев. Кроме дедов и отслуживших год военных, все остальные выглядели помято и зачухано, но в первую же ночь они поправили свое обмундирование, а зачуханными на построениях оказались новобранцы, число которых почему-то совпадало с числом встречавших нас, кроме стариков, конечно. Те обошлись только бушлатами, ведь мы приехали на зиму.

Всю ту декабрьскую ночь нас считали и пересчитывали, записывали что-то, потом водили в столовую, где мы поели чай вместо ужина, а по возвращении под утро нас отбили на полуторачасовой сон.

Той ночью из окна нашей казармы на третьем этаже выпал в тумбочке один из вновь прибывших военных. Думаю, что это «молодой» так практиковал свою философию. Позже я видел, как этот дед что-то объяснял солдату из своего наряда по столовой, ударяя по лежащим на столе рукам новобранца молотком для отбивания мяса. Но вернемся.

Той ночью я стал танкистом!

Весь следующий день мы в расположении роты «мастерили» двухэтажные койки, так как места не хватало из-за ремонта.

Мне посчастливилось сразу сообразить, что на начальном этапе необходима имитация бурной деятельности. Никогда в жизни так усердно и долго не закручивал два болта на дужке одной из коек, теряясь в толпе бритоголовых гвардейцев, занимающихся тем же ремеслом. На душе было погано.

Наступил вечер.

В расположение роты зашли какие-то военные. Началась движуха, и я понял, что пора «надавить на тапок», как сказал мой пятнадцатилетний друг в последний день своей жизни.

Я привлек их внимание и оказался в команде из более чем пятнадцати человек, которых забирали в соседнюю казарму, по прибытии в которую мне стало понятно, что больше я – не танкист! Это был риск. Все, кто остался, смотрели на нас с состраданием, т. к. данное решение в их глазах было опрометчивым, что верно, но в тот момент интуиция не подвела.

Оказалось, что наш путь совсем недолог. Он составил порядка пятидесяти метров, на протяжении которых группа отщепенцев перевоплотилась в представителей иного рода войск. Зайдя в новое расположение, я не заметил никакой разницы во внутреннем убранстве наших покоев с теми, что оставили, но воздух был другой. В тот миг, когда мы переступали порог новой казармы, понял со всей неотвратимостью, что больше точно не танкист и это не злая шутка, я стал пехотинцем, о чем гласила красная табличка на дверях расположения.

Это была не менее гвардейская учебная мотострелковая рота старшего лейтенанта Хулигана, в которой мне предстояло служить механиком-водителем боевых машин пехоты.

Дышалось здесь свободнее. Я полюбил это место, т. к. здесь мне предстояло вырасти над собой под неусыпным присмотром доброжелательных командиров.

Об армии у разных людей имеется свое особое суждение. Вы даже не представляете вполне, что бы я хотел здесь рассказать о том, что там себе позволял. Начнем с цитаты одного из двух братьев Мохинских, которых мы называли «мохами»: первым и вторым. Так вот, во время ночного дежурства по роте, уже в звании сержанта, пересекся с одним из «мохов» у штаба полка после доклада ночью, и он мне сказал:

– Ты знаешь, я до сих пор не могу понять три вещи:

1. Как я здесь оказался?

2. Почему я должен подчиняться всяким ублюдкам?

3. С какой стати я – «пидор»?

Про «пидоров», в армии так называют все и всех.

Мох все четко отлил в словах, но у меня для себя ответы на эти вопросы были. Я вычленил себе три основных направления для работы:

1. Шакалы, они же шматки, они же офицеры.

2. Сержанты, они же внутренняя кость подразделений, которые жили по принципу: шакалы здесь работают, а мы живем.

3. Духи, они же новобранцы, они же – в общем – солдаты.

Важно понимать, что самая сложная из структур – вторая, потому как именно там и коренилась дедовщина, о которой мне говорил отец.

«Идет солдат и смотрит в оба, он ищет место для «покоя»!» Это еще одна истина. Вполне верная. Все пытались где-то потеряться, чтобы ни за что не отвечать и ничего не делать. Были, как и везде, особенные виды деятельности солдат, которых называли с пренебрежением: хлеборезами, маслоделами, хакерами, писарями, связюшками, шприцами и много кем еще. Я был пехотой, и для такого мяса, как мы, все это – пыль. Их за своих никто не считал. Мне даже с моим образованием можно было смело пойти в медики или писари, но я выбрал иное: то, что позволило быстрее всего приручить шакалов и успокоить сержантский состав, а про духов просто нечего говорить.

Все мы проходили различные опросы, после которых нам инкриминировалась какая-то обязанность. На своих опросах говорил, что у меня незаконченное высшее (год в университете). Зачем это было делать, если все равно оставался в массе простых солдат? Мне нужен был материал для работы, отвлеченный на первом этапе от контроля сержантов всех мастей. Я еще был романтиком тогда.

Ждать пришлось недолго, и уже через пару недель мною заменялся офицер, проводивший занятия с духами по ОГП, теперь не помню, что это, но специфика заключалась в гуманитарной, просветительско-патриотической деятельности. Офицер был доволен тем, что у него снималась ответственность за проведение данной работы, я – тем, что получал материал для исследований, а сержанты, ни хера не понимая, не могли мне предъявить вообще ничего, т. к. по факту новый преподаватель был духом, взявшим на себя сверх положенного еще какой-то геморрой. Спешить было некуда, и мне оставалось ждать удобного случая, выполняя все обязанности.

Мой гражданский график на последней работе подразумевал 4 смены: 2 – в ночь, 2 – в день, и 4 – выходных. Поэтому ритм был сбит, т. е. не было четкого графика биоритмов. Я быстро акклиматизировался и стал просыпаться за час до подъема: летом – в пять утра, зимой – в шесть. Пробудившись, в темноте делал зарядку, приводил себя в порядок, готовил инвентарь для уборки своего расположения первого взвода и начинал уборку. Рост мой был выше всех, поэтому место в строю первое, после сержанта. В соседней «располаге» у центрального прохода, как и положено, спал их сержант и мой будущий дед. Он не мог не видеть результатов этой деятельности, т. к. наш взвод с сержантами, этого недостойными и ничего для этого не делавшими, всегда первым был готов одеться, получить оружие, проследовать на улицу. Всегда, т. к. не терял времени на уборку уже убранного расположения. Я с ним не разговаривал, не лез к нему с просьбами, ждал.

Как уже говорил, с собой в армию прихватил зубную щетку, как сейчас помню: в зеленом футляре, и с первых дней показал всем, что мне, ввиду болезненности зубов, нужно после каждого приема пищи чистить зубы, что требовало некоторого опоздания на некоторых построениях. Сначала это вызывало зуд у сержантов моего взвода, но я быстро все запоминал, был на хорошем счету у шакалов, у будущего деда, у солдат, а они – мои сержанты Синеус и Трувор – призывом были младше деда. Хотя следует сказать, что до поры я и их не обижал. За знание и исполнение устава, помощь офицерам и отсутствие нареканий у старослужащих мне было нечего предъявить, и сержанты начали принимать это как данность. Когда даже наш комбат узнал и принял, что один из солдат иногда опаздывает, настало время действовать.

В моем взводе сначала было два сержанта, но спустя три месяца явился и блудный сын нашей роты со своим другом. Это были наши деды, ушедшие на контракт Аскольд и Дир, но далее буду описывать свое взаимодействие с первым, т. к. второй был сержантом 4-го взвода, хотя очень крутым парнем.

Итак, Аскольд, будучи контрактником, должен был носить берцы, портупею и шапку контрактника. Ему очень быстро стало понятно, что нужно найти духа, который станет ходить в самоход. Он не присутствовал в начале нашей службы, поэтому за советом пошел к моему будущему деду и своему другу, чья койка была напротив.

Впервые в самоход я сходил с Аскольдом (в его шмотках, как контрактник) на третий месяц службы, а после, когда, уже будучи сержантом, на одном из собраний с заместителем нашего комбата по воспитательной работе, майором, тот начал что-то говорить о правилах поведения и еще нес такую же дичь, я ему напомнил о соседнем с нами подразделении вертолетчиков и о том, что в самоволке мною проведено больше времени, чем эти летчики, вместе взятые, налетали в небе. Майор прекратил свое совещание и больше, по крайней мере, мне ничего не пытался внушить. К концу первого года службы у меня имелись ключи от всех нужных дверей. Я наизусть знал устав, точнее те его места, которые требовались по службе, но весь прочитал.

Моим хобби было читать инструкции по ведению огня из автоматических видов оружия, что в конце службы, наряду с постоянной практикой, позволило занять на соревнованиях своего военного округа второе место по стрельбе из автомата. Читал и наставления по тактике боя в составе роты и взвода. В отличие от многих наших офицеров, владел историей русской армии, т. к. прочитал Керсновского и Зайончковского. Они пустили меня преподавать солдатам после экзамена, который состоял в необходимости назвать пару-тройку дат из истории, которые сами, видимо, запомнили на постоянных построениях, когда их имел удовольствие воодушевлять наш кэп (командир полка) БрэД Дик, т. к. вдоль плаца стояли плакаты с этими датами.

Били ли меня? Да, несколько раз, но это называлось у нас «поправить». Поправляли черпаки – сержанты, отслужившие год, дужкой от кровати, ударяя ей по предплечьям и тормозам на ногах. Я это заслужил и знал об этом, т. к. из-за меня комбат запретил всем офицерам батальона идти домой, пока не появлюсь, а те насели на дедов, которые, в свою очередь, на черпаков. Я пил в городе с друзьями знакомого офицера. Был виноват, и поправили меня до обморока за дело. Вообще, меня можно было поправлять почти каждый день, и все это было бы за дело, но мною соблюдалась главная неписаная заповедь устава: не палиться.

Солдаты. На них практиковался. Нас всех объединяла форма, она же стирала некие противоречия. На этих гвардейцев я имел возможность смотреть постоянно. Представьте, более сотни человек, которые всегда на виду. К концу службы мне стало понятно, когда и какие темы в разговоре поднимать и что делать, чтобы твои слова были не просто услышаны, но и поняты, и приняты. Я никогда не делал ставку на работу с массами людей, но занимался молекулярным переливанием идей отдельно взятым солдатам. Времени было много. Вот некоторые из принципов, которые усвоил:

Для того чтобы не быть в тягость собеседнику, от которого тебе что-то нужно, следует создать пространство для разговора. Эта беседа должна произойти:

1. После обеда.

2. Перед выходными.

3. После получения им жалования (если это офицер).

Если внимательно наблюдать за людьми, и суметь найти нечто общее для всего, о чем они догадываются, и произнести это, то тому, кто на это способен, начнут доверять. Самое главное – научиться ни к кому не лезть. Человек должен свариться в собственном соку. Время само все сделает, только жди и будь готов.

Если же было нужно, чтобы человек от тебя добровольно отстал и больше никогда не хотел приблизиться, то ему следовало поместить в сознание самодостаточную и несоразмерную его мировоззрению мысль, а так как мысль требует внимания, и в наши дни этого внимания и способов его фокусировки мало, то человек интуитивно будет чувствовать насилие над собой. Для защиты удобного ему мира он использует бегство под разными предлогами.

Поначалу не хотелось ходить в караулы. Для достижения своей цели мне потребовалось сказать несколько слов. Будучи записан в наряд на караул, не сопротивлялся, а когда разводящий повел на пост, то услышал от меня, что наконец-то я останусь один. Повисла тяжелая пауза. В караулах разное случалось. Больше в караулы меня не ставили, пока это не стало нужно вновь.

Позже узнал, как снять напряжение у сотни человек во время многокилометрового марш-броска, чтобы они полюбили сам путь, а не мечту о покое.

Обычно занятия по ОГП проходили на центральном проходе казармы. Солдаты садились на табуреты в колонну по три, а перед ними – стол преподавателя-офицера. Сержанты садились сзади своих взводов, чтобы сотня парней, испытывающих желание спать и есть, да под спермотоксикозом не шалила. Я по-разному пробовал, но лучший вариант – работа с трехшереножным строем, когда ты можешь видеть глаза каждого и находишься как бы в потоке. В ход шло все: анекдот, язвительная шутка, мат, паузы, но самое главное – владение материалом в деталях. Каждый раз занятие нужно было начинать издалека, вовлекая в пространство мысли. Это было очень круто.

Сержанты. Никогда не хотел иметь этот чин. Никогда. У меня было стойкое желание после учебки уехать в войска. После полугода службы стали приезжать покупатели, и я утомился скорбеть об отъезде лучших друзей, пока покупателей не стало становиться меньше. Очень хотелось уехать, но было очевидно, что меня не отпускают. Тогда я украл свои документы у ротного и спрятал в радиоприемник на стене в расположении казармы, т. к. лучше места не было, чтобы самому передать их кому-нибудь из представителей войск. Настала одна из суббот, все шло хорошо, у меня была договоренность с покупателем. Суббота – парково-хозяйственный день в части, в который вся казарма и весь полк вылизываются, как у кота яйца. Я занимался своими делами. Дежурным офицером был капитан – воспитатель. Вдруг раздался какой-то шум, в казарме было порядка тридцати человек из солдат, ожидавших отправки. Подойдя к эпицентру шума, я увидел разбитое радио, свой военный билет в руках воспитателя, его ублюдочную усмешку и крах своей мечты в окружении мыльной пены, щедро наведенной по всему расположению до щиколоток. До армии – не курил более трех лет, а в рядах ВС РФ – полгода. Какой-то боец, протирая приемник, уронил его на пол. Такого никогда не случалось раньше. Тут было больше нечем помочь. Закурил. Этот капитан со своими приятелями-воспитателями нашего батальона устроил мне сладкую жизнь. За время службы мною сменено шесть подразделений. На меня пытались завести уголовное дело, угрожали «дизелем», тренировали нарядами и провокациями, и весь джентльменский набор. Некоторые знали, что я хожу в самоходы, пью, гуляю с девками в части и за ее пределами, умею заработать деньги не избиением солдат, что бесполезно менять замки, т. к. они будут открыты, и что уличить меня в этом редко кто мог. Они должны были увидеть, что, оставив меня, сделали чудовищную ошибку. Однажды начав, трудно остановиться. Нас таких подобралась небольшая компания. Бывали случаи, когда приехавшие на практику офицеры из военных медицинских институтов дежурили по роте вместо нас, пьяных сержантов, которых днем сняли по этой причине с караула. Гордиться здесь нечем. Мальчики, отслужившие год, оборзели, потому что могли.

Быть сержантом сердцу моему было неприятно, но опыту – полезно. Дедовщина пригласила в нее поиграть. Армия научила меня делать все на свой страх и риск и быть готовым отвечать, если придется. Никому не доверять, а самое главное – ни от кого ничего хорошего не ожидать и не требовать. В армии из человека, которому ничего нельзя, я сделался способным на все. И сек фишку. Со всеми был дозированно открыт, никто не мог вполне сказать, чем занимается этот дебил. Для сержантов стал своим, для солдат не переставал таким быть, а для офицеров – стал сержантом.

Деньги в армии. Их каждый пытался заработать, как может. Специалисты, как «молодой», избивая солдат, а иногда и убивая. Прапоры, в зависимости от того, за что отвечают, продавая налево удержанное в столовой после наряда или со складов. А еще: танковые брезентовые палатки, металлолом в виде вышедших из строя или списанных танков, танковых запчастей, соляру для учебного стокилометрового марша и так далее. Топливо – самый ходовой продукт, если рядом есть федеральная трасса.

У нас такая имелась. В учебной роте пехоты каждый молодой солдат (всего более 100 человек) должен проехать для выпуска по 100 километров на БМП. Военных сажали в эти болиды, они под присмотром дедов и прапоров отъезжали в лес километров на пять, где старослужащие поправляли их антеннами от транспорта, ломиками и тангетками от шлемофонов под неусыпным присмотром прапорщиков и офицеров за неумелую езду, потом им разрешали поспать три часа так, чтобы выдержать хронометраж марша, и назад. А соляру с машин сливали, потом – следующая группа.

Некоторые шакалы просто собирали солдатскую зарплату, не отходя от кассы. Военный тогда получал по 430 рублей в месяц. Умножаем количество солдат в учебной роте на эту сумму, получаем подержанного японца у ротного через три месяца. Так не все делали, бывали и нормальные офицеры. Бывали и такие, которые ценили и своих солдат, покупая на эти деньги кроссовки для тренировок, станки для бритья, мыло нормальное, зубную пасту, что-то оставляя и солдатам; ценили и труд сержантов, оплачивая его ежемесячно по фиксированному тарифу в несколько тысяч рублей на деда.

Но бывали и такие новоделанные ротные, как у меня. Парень пришел из танкового училища на смену старому ротному и послушал дурных «советчиков». Он собрал ротную кассу, кинув деда. Этому офицеру было около 22 лет, как мне.

На следующий месяц он захотел повторить триумф с деньгами, т. к. устал ходить пешком, проживая в офицерской общаге. Я не имел претензий к нему, обычный дурачок, лично мне всего хватало: Родина меня одевала, грела, учила, кормила. До армии мне никогда стабильно не доводилось поесть ежедневно, да по три раза, чтобы и первое, и второе, и компот. Лихие девяностые. Но этого мальчика надо было научить так, чтобы все узнали.

В день зарплаты наш дед ему сказал, что это большой риск – собирать деньги в штабе полка, т. к. кэп будет негодовать за воровство у солдат. Ротный дал команду посадить «богатых» гвардейцев на центральном проходе, как на занятия по ОГП, чтобы они по одному заходили в комнату сержантов на аудиенцию с командиром роты и сдавали по 430, начиная с первого, моего взвода.

Дед наш дал другую команду: тормознуть кассу, а как, его не заботило. Перед ним отвечать за свое отделение будет каждый сержант. Я со своим взводом, пока ротный готовился обогатиться, провел инструктаж: первый, кто войдет, должен сдать без вопросов, второй спросить о цели сдачи денег, третий – повторить вопрос второго, четвертый спросить о руководящей инструкции, на основании которой офицер забирает деньги, пятый – повторить слова предшественника, шестой должен поинтересоваться, а есть ли разрешение комбата, седьмой чтобы спросил, а что, если узнает командир полка или дивизии? Эти вопросы они должны были задавать по нарастающей. В конце первого отделения взвода сидел мой человек, он должен был повторить все вопросы сразу, и он был готов это сделать.

Каждый заходивший к ротному проводил у него все больше времени, а когда мой солдат, зашедший восьмым, вышел через пять минут пребывания на аудиенции у командира, то сказал, облокотившись на дверь:

– Эй, пидоры, идите забирайте свои деньги, которых незаконно лишились!

Мальчик в погонах испугался и все вернул. Я тормознул ротную кассу, которая целиком досталась деду, и уже ротный просил у старослужащего денег на пасту, щетки, станки, кроссовки, а дед деньги давал и ездил вместе с шакалом это покупать, надзирая за качеством расходования средств. Думаю, этот случай и позволил в дальнейшем изобрести ОНФ, ведь в нашу часть заглядывал даже президент государства.

Если бы он знал, что к его приезду всех солдат уводили в лес, чтобы они чего не сболтнули, а в нарядах на первых этажах казарм вместо солдат стоят переодетые сержанты, готовые задавать шаблонные вопросы и отвечать о специфике службы тоже шаблонно, в случае необходимости. Уходили из казарм и офицеры, даже командиры. Зачем им видеть верховного? Я сам стоял в таком наряде, когда кортеж президента проехал в учебный корпус. Все это была показуха, конечно. Ездили мы на БМП-1, которые после выстрела иногда загорались, но в парке стояли две новеньких БМП-3, на всякий пожарный. У ЗИЛов, КАМАЗов и «Уралов» были покрашены колеса в черный цвет, все убрано и вымыто.

Когда мой многоуважаемый дед демобилизовался спустя год моей службы, в роте нас осталось четверо «черпаков»: я, Иван, Марк и Лука. Армия стала приятной, понятной и простой – дослужить оставшееся, подготовить новых сержантов для роты и выпустить последнюю волну наших призывников. Однако в мою жизнь вмешались воспитатели, и за оставшееся время пришлось транзитом побывать еще в пяти подразделениях.

На призывном нас обязательно фотографировали какие-то обмороки, нарядив в форму, которая сзади крепилась липучками, чтобы сразу на любую комплекцию тела (позже стало известно, что на погибших такую шьют), а потом высылали домой, продавая этот шедевр бедным родителям на память от новоиспеченного солдата. Парадокс в том, что стоили эти фотографии 600 рублей – комплект: три штуки.

В мое время в армии солдату нельзя было иметь телефон. Поэтому звонить домой он мог с телефона офицера, прапора или незаконного телефона сержанта. Стоимость звонка составляла 150 рублей. Такую сумму платил человек, покупая телефонную карточку, код с которой вводился в телефон владельца, и на счет зачислялись средства. Эти цифры кодов с карточек в Чите стоили 100 рублей за штуку. Я не мог позволить себе пройти мимо этой выгоды. В те времена снять деньги со счета телефона было почти невозможно, но мне было известно, как это сделать. До мобильных банков оставалось несколько лет.

Все солдаты фотографировались на своих призывных. Все родители покупали это искусство. Мне нужно было только иметь зарегистрированный в Чите номер, прописанного там человека, имеющего свободный выход из части. Этим моим избранником стал офицер, функции которого выполнялись мною при проведении занятий по ОГП. Я его готовил к разговору около четырех месяцев, а других, к сожалению, не было. Мы поговорили, он согласился. Осталось найти цифровой фотоаппарат.

Суть такая: я провел среди солдат беседу о имеющейся возможности сделать фото настоящей жизни солдата: на выходе в поле, на технике, с оружием, без него и т. д. Три фотографии у нас стоили бы им за все – 150 рублей, или одну карточку, средства которой нужно было ввести на телефон офицера с тем, чтобы он позже мог их снять для покупки новых карт по 100 рублей за штуку у других солдат и т. д., но уже без фотоаппарата и необходимости рисковать.

Из более чем сотни человек согласилось около 40 воинов. Я, понимая, что, может, кто-то сообразит выгоду позднее, организовал выход всей роты на пляж города. Работа началась. Все это было сделано, т. к. стартового капитала лично у меня не было. У родителей было грешно просить, а близкие не смогли понять мой стартап. Нужен был левый человек с камерой, который и был найден из числа шакалов.

Поначалу все было отлично: деньги на счету пополнялись достаточно быстро, но дело в итоге прогорело, т. к. офицер, почуяв выгоду, меня кинул, сказав, что сержанту не нужны деньги, а он – офицер, который справится и сам. Это был провал всей летней кампании.

Ни я, ни он тогда не понимали справедливость мысли о том, что сержанты с солдатами – всегда, а шакалы – только во время работы. Он прогорел чуть позже, пропив все, что заработал моей башкой. И мне стало понятно, что в армии надо все же служить.

В какой-то момент, провожая очередного своего знакомого на гражданку, услышал от него, что каждый умирает в одиночестве. Эта мысль поразила меня. Она стала руководящей во многих аспектах моей жизни. Мне незачем быть судимым чужой совестью. Обо мне переживают только отец, мать и я. Ну и воспитатели, конечно.

После понимания этого стал проще смотреть на жизнь и более цинично деклассировать тех, кто стоял на пути. Я потерял интерес к сторонним переживаниям, болезням и слабостям. Люди, не входившие в круг моего ближайшего окружения, со всеми их знакомыми, страданиями, переживаниями и вообще всей их жизнью стали для меня лишней информацией.

В нашей части от тягот военной службы некоторое количество воинов глотало хлорку для дезинфекции туалетов, чтобы уехать домой по 15-й статье, которая гласила, что ее обладатель – дурачок. С нами служил парень из Новосибирска, которому служба нравилась. Он мечтал стать сержантом, чтобы подворачиваться на зиму. Это был простой парень, обделенный внушительной комплекцией. Для выполнения плана по выявлению суицидальных наклонностей среди новобранцев к нему на ухо подсел капитан-воспитатель и склонил уехать домой через 4 месяца службы с этой статьей. Парня звали Серега, и таких было много. Все воспитатели-недоучки вызывали у меня блевотный рефлекс по ряду причин:

1. Они заступали на свое дежурство по воскресеньям, поэтому мне не приходилось отдыхать, как всем в эти дни.

2. Они были алкашами.

3. В одном батальоне все воспитатели были близкими приятелями.

4. Некоторые из них меня бивали по вероисповедному принципу, а не за мои косяки.

5. Они (говорю о тех, кого знал) были трусоватыми и не выполняли своих обязанностей, ожидая солдатской ошибки, чтобы получить стукача или просто поднять легких денег, т. к. у них существовал прейскурант провинностей.

Я их посылал в глаза, когда они провоцировали меня на самоход, чтобы сшить дело, делая это прилюдно и наедине. Многие из них ныне на пенсии, с беспорочной выслугой лет.

Однако случались и реальные суицидники и самоходы. Один военный сбежал из танкового батальона. На его поимку выделили силы и средства из имеющихся в части. Бегуны часто думали, что им помогут деклассированные низы общества, такие как бомжи и алкаши, но напрасно. И те и другие принимали бегунов, спаивали их, проявляя сострадание и заботу, а потом за выкуп сдавали ментам или военной полиции. Когда у танкистов случался беглец, то рота-производитель стояла на ногах сутками до его поимки, чтоб другим было неповадно.

В этот раз самоход был специфичен. Вся страна знала, что случались и расстрелы сослуживцев в карауле, и убийства гражданских, и самоубийства бегунов.

Из нашей роты на его поимку выделяли наряды из числа старых сержантов и доверенных офицеров. В этот раз меня отправили с офицером на сопки в дозор на пересечение дорог у федеральной трассы, за 12 километров от Читы.

Нам выдали один сухой паек на двоих на сутки. Была зима. Для того чтобы понимать, зима в Забайкалье таит в себе множество приколов. В первый год моей службы целые роты выделялись под медицинские батальоны для карантина, чтобы там содержать заболевших так называемой «забайкалкой» – разновидностью инфекционной болезни, при которой тело гниет постоянно так, что иногда икра ноги имеет сквозной свищ. Я приобрел пневмонию и лечился от нее в госпитале на второй месяц службы. Температура за окном не такая низкая, как в европейской части страны, странная влажность, дефицит снега и ветер, который несется с Байкала да из степи, пронизывая все на своем пути. Чуть вспотев и выйдя на улицу, легко слечь в больничку или могилку с непривычки, что тоже случалось.

Мы пробыли на этой сопке более 18 часов, сожрав сухпай, проев все деньги, продав мой телефон дальнобойщикам, когда замерзшие, в конце дежурства, не будучи вовремя сменены, в отсутствии транспорта для эвакуации, мы с офицером пошли пешком до ближайшего населенного пункта. По дороге мы остановились по нужде. Место было полукольцом дороги над болотами в сопках. Это была трасса. Это была зима в Чите. Оправившись, я отошел было от отбойников у края трассы, когда услышал сквозь вой ветра голос офицера. Он говорил, что что-то слышит и приказывал мне спуститься вниз к болоту, которое было ниже трассы метров на 18. Я сначала взывал к его разуму, что де послышалось. Глупец. Он настоял, а мне пришлось подчиниться.

Внизу, во мраке болота, проломив своим телом лед, лежал пьяный, замерзший, стонущий дед. Для его перемещения на трассу мне потребовалось порядка 15 минут. Он от боли и обморожения, алкоголя и какой-то горькой обиды крыл меня нескончаемым матом и пытался всечь не по-отечески.

Я цеплялся руками за редкие кусты и тащил его. Офицер руководил операцией спасения. До сих пор не могу понять, как он услышал стон старика?

Достав потерпевшего на дорогу, мы увидели коренастого, высокого – выше 170 сантиметров, тяжелого и разбитого человека, одетого в какие-то ошметки, промокшего, осипшего от крика и проклятий, мата и воя. До ближайшего населенного пункта я его нес на себе, получая удары и терпя оскорбления.

В моей жизни подобное уже случалось на практике в больнице, когда туда принесли обмороженного, заснувшего в сугробе на 8 марта, пьяного, обоссаного и в собственной блевотине, но еще живого, моего ровесника. После того как его конечности ударились о пол деревенской больницы и от них отскочили лед и снег, персонал медработников не знал, что делать, но он был еще жив. Мы принесли холодной воды, в которую насыпали снег, а после поместили руки и ноги пострадавшего, добавляя теплой воды. От боли и мучений он тогда всех проклинал, но больше доставалось мне, т. к. я выполнял эти процедуры у него на виду под присмотром маститых медсестер. Парень выжил и не стал инвалидом, проспав в сугробе ранней сибирской весной несколько часов.

Попуток не было. Мы шли, пытаясь не дать старику уснуть, а он боролся за жизнь. Спустя пару часов вошли в какое-то поселение, на центральной улице которого не нашлось ни больниц, ни ментовок, ни пожарных, а магазины были закрыты. В конце улицы во дворе одного из домов работал «бухарик» – круглосуточный магазин. Наши мучения подходили к концу. Мы вошли в помещение, попросили помощи в вызове милиции и врачей и сели на пол к батарее. Тепло магазина убаюкивало всех троих путников. Приехали только милиционеры и забрали деда. А мы пошли дальше, в нашу часть.

Пока путешествовали, страдалец сумел рассказать, точнее я сумел сочленить из обрывков его воплей то, что с ним произошло. Его дети, ради квартиры в городе, напоив отца, уложили его в багажник и, выехав подальше за город, зимней ночью выбросили пращура в болото. Если бы не самоход и не мой святой офицер, от которого из-за безденежья убежала жена, то детки вполне смогли бы ни о чем не переживать. Но что получилось, то получилось. Офицера звали Руслан, о судьбе деда я не знаю, а до его «детей»…

Вернувшись в часть, злой за отсутствие смены из-за несогласованности и позорной координации службы войск, но больше злой на себя, что стал свидетелем этой ситуации, я, никому ничего не объясняя, незамеченным вошел в казарму, в кабинет ротного, который после отъезда дембеля вновь ограбил солдат, думая, что больше проблем не возникнет.

За несколько времени до этого ротный попросил меня принести нечто из каптерки прапора ему в кабинет, дав мне связку своих ключей, и чуть позже отправился за мной. Я знал его ключи и, выбрав один, приложил его к ложе для опечатывания кабинетов, которая, конечно же, была и на двери каптерки. Мне хватило пары секунд сделать слепок ключа от сейфа. Ротный-вор был обречен. В день спасения деда наш командир поехал на своем новом японце в город, и это мне было известно. Дальше – дело техники. В его сейфе от 43000 солдатских рублей оставалось порядка 10000, которые я и забрал, пропив все той же ночью со святым офицером в читинском кабаке.

Так как для всех мы были в наряде, то в часть вернулся только утром. Пьян, сыт и рот на замке. Бедный ротный в своем кабинете допытывал бедных сержантов, к которым я и присоединился, посетовав на службу войск, не сменившую нас. Это был прямой укор ограбленному. Это было железное алиби. Он меня о чем-то спрашивал, но я уже был другой.

У пушкинской Татьяны в момент нежданной встречи с Онегиным после его возвращения в подобной ситуации было так: Ей-ей! Ни бровью не повела…

Я смотрел на этого человека, как на вещь, посоветовав лучше присмотреться к своему старшему окружению из числа воспитателей-недоучек.

Об этом казусе молодого командира узнал весь полк. Цель была достигнута. Мои дни в этом подразделении – сочтены. Новые мои командиры потом в разговорах со мной были более сдержаны и положенную зарплату исправно платили.

Позже на смену старому боевому комбату, от которого я добился исполнения законного права (по уставу) для дежурного по роте, в случае исполнения всех обязанностей по службе ночью, спать днем, чего не было в этом батальоне ранее.

Так вот, на смену старому пришел какой-то новый и пытался мести по-новому. Этот новый комбат разговор с солдатами начинал примерно так:

– Правый сапог снять!

Услышав это в первый раз, удивился, а во второй раз поставил диагноз: «кретин». Он, бедолага, думал, что найдет незаконный телефон или обнаружит отсутствие портянок. Это могло быть и бывало у танкистов, но в пехотном батальоне все иначе маскировали телефоны, передавая их на хранение одному из новобранцев, а портянки и не снимали, т. к. ценили уникальные качества этого военного изобретения.

Кстати, это он отдал приказ офицерам не покидать казарму, когда меня поправили. Когда же я во второй раз приехал в часть по его требованию из города «готовый», то он по возвращении из столовой (рота была пуста, а ждал я его в туалете), увидел меня подбегающим к себе с докладом. Сделав ставку на его диагноз, доложил за четыре шага от него: