Читать книгу Платформа - Мишель Уэльбек - Страница 7

Детство Валери прошло в городочке Тремевен, расположенном в нескольких километрах к северу от Генгана. В семидесятые и в начале восьмидесятых правительство и местные власти вознамерились создать в Бретани мощный центр производства свинины, способный конкурировать с Великобританией и Данией. Государство призывало развивать интенсивные хозяйства, и молодые животноводы, к числу которых принадлежал отец Валери, влезли в большие долгие перед банком “Креди Агриколь”. В 1984 году цены на свинину начали резко падать; Валери исполнилось тогда одиннадцать лет. Она была девочкой послушной, немного замкнутой, училась хорошо; осенью ей предстояло идти в шестой класс коллежа в Генгане. Ее старший брат, который тоже учился хорошо, сдал выпускные экзамены и записался на подготовительные курсы при лицее в городе Ренн: он готовился стать агрономом.

Валери запомнилось Рождество восемьдесят четвертого; отец тогда провел целый день с бухгалтером Национальной федерации земледельческих профсоюзов. За праздничным ужином он долго сидел молча. Но во время десерта, после двух бокалов шампанского, заговорил с сыном. “Продолжать мое дело я тебе не советую, – сказал он. – Вот уже двадцать лет, как я встаю затемно и заканчиваю работу в восемь-девять вечера; мы с твоей матерью отпуска настоящего ни разу не имели. А продай я сейчас ферму со всей техникой и хлевами и вложи деньги в курортную недвижимость – смогу остаток своих дней загорать на солнышке”.

В последующие годы цены на свинину продолжали снижаться. Фермеры устраивали демонстрации протеста, нередко заканчивавшиеся безнадежным насилием; однажды они вылили на эспланаду перед Домом инвалидов тонны навозной жижи, в другой раз резали свиней на площади перед Бурбонским дворцом. В конце 1986 года правительство приняло постановление о неотложных мерах, направленных на поддержку свиноводства, потом разработало план подъема отрасли. В апреле 1987-го отец Валери продал все хозяйство за четыре с небольшим миллиона франков. На вырученные деньги он купил большую квартиру в Сен-Ке-Портриё, куда переехал с семьей, и три однушки в Торремолинос; у него остался миллион, который он вложил в инвестиционные фонды; а кроме того, он смог осуществить свою детскую мечту – приобрел небольшую яхту. Подписывая акт о продаже фермы, он испытывал грусть и легкую горечь. Новый хозяин, уроженец Ланьона, двадцатитрехлетний холостяк с сельскохозяйственным образованием, еще верил в планы экономического подъема. Отцу Валери минуло в ту пору сорок восемь, матери – сорок семь; лучшие годы их жизни прошли, считай, впустую. Они жили в стране, где инвестиции в производство не давали никаких реальных преимуществ перед спекулятивными вложениями – теперь он в этом убедился. За первый же год сдачи внаем однушек он заработал больше денег, чем за все время упорного труда. Он пристрастился к кроссвордам, ходил на яхте по заливу, рыбачил иногда. Жена поддерживала его как могла; она освоилась в новой жизни куда быстрее, снова полюбила книги, кино, стала бывать на людях.

Когда продавали ферму, Валери исполнилось четырнадцать лет, она уже начала краситься; в зеркале, висевшем на стене ванной, она наблюдала, как постепенно наливается ее грудь. Накануне переезда она долго бродила по ферме. В центральном хлеву оставался еще десяток свиней, они подошли к ней, тихонько похрюкивая. Вечером их должен был забрать оптовик и через несколько дней забить.

Лето на новом месте протекало необычно. По сравнению с их Тремевеном Сен-Ке-Портриё казался настоящим городом. Валери не могла теперь, выйдя из дома, лечь, как прежде, на траву, унестись мыслями вслед облакам, слушая ропот реки. На улице некоторые мальчики из числа отдыхающих провожали ее долгими взглядами; ей никогда не удавалось полностью расслабиться. В конце августа она познакомилась с Беренис, своей будущей одноклассницей: Валери определили в лицей в Сен-Бриё. Беренис была на год старше, она уже давно красилась, носила брендовые юбки; у нее было хорошенькое остренькое личико и очень длинные светлые волосы удивительного рыжеватого оттенка. Девочки стали вместе ходить на пляж Сен-Маргерит; переодевались заранее в комнате Валери. Однажды, сняв лифчик, Валери перехватила взгляд Беренис, устремленный на ее грудь. Она и сама знала, что грудь у нее великолепная, круглая, высокая, такая налитая и упругая, будто искусственная. Беренис протянула руку, погладила изгиб груди, потом сосок. Губы их сблизились, Валери открыла рот и зажмурилась, отдаваясь поцелую целиком. Внизу у нее все увлажнилось раньше, чем Беренис скользнула рукой ей в трусы. Валери нетерпеливо сбросила их, опрокинулась на кровать, раздвинула ноги. Беренис опустилась на колени, прильнула губами к ее киске. Валери сводило живот горячими судорогами, ей казалось, что сознание ее взмывает в бескрайние небесные просторы; она никогда и не подозревала о существовании подобного блаженства.

Они проделывали это снова и снова, каждый день до конца лета. Первый раз – после обеда, перед тем как идти на пляж. Потом они отправлялись загорать, и, лежа на солнце, Валери чувствовала, как во всем теле постепенно нарастает желание; тогда она снимала бюстгальтер, чтобы Беренис могла полюбоваться ее грудью. Затем они чуть ли не бегом возвращались в комнату и предавались любви второй раз.

С началом занятий, уже в первую неделю, Беренис стала отдаляться от Валери, избегать встреч после уроков; вскоре у нее появился парень. Валери вполне спокойно перенесла разрыв – жизнь есть жизнь. У нее вошло в привычку ласкать себя по утрам, как проснется. Всякий раз за несколько минут она доводила себя до оргазма, и радость от этого легкого и восхитительного процесса, который свершался внутри нее, сохранялась на целый день. К мальчикам она относилась настороженно: купив в привокзальном киоске несколько номеров “Хот видео”, она получила представление об их анатомии, половых органах и вообще о различных сексуальных действиях, однако волосатые мускулистые тела мужчин внушали ей легкое отвращение, а их кожа казалась толстой и грубой. Сморщенная коричневатая мошонка и пенис с красной блестящей головкой – словно из анатомического атласа – выглядели совсем непривлекательно. Тем не менее как-то раз Валери провела вечер на дискотеке в Пемполе с долговязым блондином из выпускного класса и потом переспала с ним, но особенного удовольствия не почувствовала. В последние два года учебы в лицее она много раз пробовала с другими; соблазнять мальчишек проще простого: надо только надевать короткую юбку, закидывать ногу на ногу и блузку носить с большим вырезом или прозрачную, чтоб видели грудь; приобретенный сексуальный опыт не открыл ей ничего нового. Умом она понимала, какое блаженное торжество испытывают некоторые женщины, чувствуя, как мужской член глубоко проникает в их киску, но сама ничего подобного не ощущала. Презерватив, понятно, тоже мешал; хлюпанье резинки всякий раз возвращало ее к реальности, когда она уже готова была соскользнуть в бездонную сладостную бездну. Ко времени выпускных экзаменов она почти полностью отказалась от сексуальной жизни.

Прошедшие с тех пор десять лет мало что изменили, с грустью думала Валери, проснувшись в номере отеля “Бангкок Палас”. Еще не рассвело. Она зажгла свет, посмотрела на себя в зеркало. Грудь оставалась упругой, она ничуть не изменилась с тех пор, как Валери исполнилось семнадцать. И ягодицы нисколечко не обвисли, не ожирели; слов нет, у нее было прекрасное тело. Между тем к завтраку она натянула на себя широкую толстовку и бесформенные бермуды. Выходя из комнаты, еще раз взглянула в зеркало: лицо как лицо, симпатичное, но и только; волосы, черные, прямые, небрежно спадали на плечи, глаза темно-карие, вряд ли что-то из этого дополняет ее достоинства. Она могла бы, вероятно, выглядеть эффектнее, если бы поиграла с макияжем, сменила прическу, посещала бы косметолога. Большинство женщин ее возраста уделяют своей внешности хотя бы несколько часов в неделю; ей же казалось, что сильно лучше она от этого не станет. В сущности, у нее просто отсутствовало желание обольщать.

Мы выехали из отеля в семь часов, движение на дорогах было уже плотным. Валери кивнула мне и села рядом, через проход. В автобусе никто не разговаривал. Серый мегалополис медленно пробуждался; между переполненными автобусами сновали мотороллеры, на них перемещались семьями: муж, жена, иногда ребенок у нее на руках. Легкий туман еще лежал на некоторых улочках у реки. Скоро солнце пробьется сквозь утренние облака и начнется жара. Когда миновали Нонтхабури, городская застройка стала редеть и мы увидели первые рисовые поля. У дороги, увязнув ногами в грязи, неподвижно стояли буйволы и провожали глазами автобус, точь-в-точь как наши коровы. В стане экологов заерзали: видно, не терпелось буйволов сфотографировать.

Первую остановку сделали в Канчанабури: описывая этот город, разные справочники, словно сговорившись, употребляют эпитеты “оживленный” и “веселый”. “Превосходная отправная точка для осмотра окружающей местности”, – пишет “Мишлен”; “хороший базовый лагерь”, – вторит ему “Рутар”. Далее наша программа предусматривала многокилометровую экскурсию на поезде по “дороге смерти”, петляющей вдоль реки Квай. Я никогда не мог толком разобраться, что все-таки произошло на реке Квай, а потому добросовестно слушал объяснения нашей гидши. По счастью, Рене сверял ее рассказ с текстом “Мишлена” и при надобности поправлял. В итоге получилось приблизительно следующее: вступив в войну в 1941 году, японцы решили построить железную дорогу, соединяющую Сингапур и Бирму, рассчитывая в дальнейшем вторгнуться в Индию. Дорога эта пролегала через Малайзию и Таиланд. Между прочим, что делали таиландцы во время Второй мировой войны? Да в общем ничего особенного! Соблюдали нейтралитет, целомудренно отвечала Сон. Точнее, как пояснил Рене, заключили военное соглашение с Японией, не объявляя, однако, войны союзникам. Мудро. Они и тут проявили свою хваленую изворотливость, позволившую им в течение последних двух с лишним веков существовать между двумя колониальными империями, французской и британской, не уступая ни одной из них и оставаясь единственной страной Юго-Восточной Азии, которая никогда не была колонией.

Короче, в 1942 году началось строительство; в долину реки Квай согнали шестьдесят тысяч военнопленных: англичан, австралийцев, новозеландцев и американцев, а сверх того “бесчисленное” множество каторжников-азиатов. В октябре 1943 года дорогу построили; при этом, не вынеся голода, скверного климата и природной жестокости японцев, погибли шестнадцать тысяч военнопленных. А вскоре авиация союзников разбомбила мост через реку Квай – основной элемент инфраструктуры; использовать железную дорогу стало невозможно. В общем, горы трупов, и все напрасно. С тех пор положение не изменилось: наладить нормальное железнодорожное сообщение между Сингапуром и Дели не удалось и по сей день.

При осмотре музея, открытого в память о невыносимых страданиях военнопленных, я испытывал смешанные чувства. Разумеется, думал я, история весьма прискорбная; но, с другой стороны, во время Второй мировой войны случались вещи и пострашней. Мне невольно приходило на ум, что, окажись эти пленные поляками или русскими, никто б не стал поднимать такую шумиху.

Потом пришлось выдержать еще и посещение кладбища военнопленных, положивших жизнь и все такое прочее. Белые кресты, все совершенно одинаковые, стояли рядами и навевали глубокую тоску. Я вспомнил мемориал “Омаха-Бич”[5], который тоже меня особо не впечатлил: по правде говоря, он показался мне похожим на инсталляцию современного художника. “Здесь, – подумал я тогда, сознавая, что грусть моя недостаточно глубока, – целая куча дураков полегла за демократию”. Кладбище на реке Квай намного меньше, теоретически можно было даже посчитать могилы, я начал, но вскоре бросил. “Тут не может быть шестнадцати тысяч”, – заключил я вслух. “Совершенно верно, – откликнулся Рене, не отрывавшийся от “Мишлена”. – Погибло около шестнадцати тысяч человек, однако могил всего пятьсот восемьдесят две; здесь покоятся, как их принято называть, – он читал, водя пальцем по строчкам, – пятьсот восемьдесят два мученика за демократию”.

В десятилетнем возрасте, сдав норму на третью “звездочку” по лыжам, я отпраздновал это событие в кондитерской кучей блинов с ликером “Гран Марнье”. Гулял в одиночку – поделиться радостью мне было не с кем. Я тогда, как обычно, гостил у отца в Шамони. Он работал высокогорным проводником, асом был в альпинизме. И дружбу водил с людьми себе под стать: отважными, мужественными; среди них я чувствовал себя не очень уверенно. Я вообще никогда не чувствовал себя уверенно в мужском обществе. Мне исполнилось одиннадцать лет, когда девочка впервые показала мне свою киску – я был восхищен; удивительный маленький орган с прорезью полюбился мне сразу. Он был почти без волос; девочку, мою ровесницу, звали Мартина. Она долго держала ноги растопыренными, старательно оттягивая трусики, чтобы я мог все как следует разглядеть, но когда я протянул руку, испугалась и убежала. Казалось, это случилось совсем недавно; на мой взгляд, я не очень изменился с тех пор. Мое пристрастие к женским кискам нисколько не ослабло, пожалуй, оно было последней сохранившейся во мне подлинно человеческой чертой; насчет всего остального – сомневаюсь.

Когда мы возвратились в автобус, Сон взяла слово. Мы направлялись теперь к месту нашего ночлега, ночлега совершенно особенного и самого высокого качества, подчеркнула она. Никакого телевизора, никакого видео. Никакого электричества – свечи. Вместо ванной – река. Вместо матрасов – циновки. Полное возвращение к природе. Вечно это возвращение к природе сводится ко всякого рода лишениям, отметил я про себя; зато наши экологи – пока ехали на поезде, я волей-неволей выучил, что их зовут Эрик и Сильви, – сгорали от нетерпения. “Французская кухня вечером, – заключила Сон без видимой связи. – Сейчас кушать тайский. Маленький ресторан. Берег реки”.

Дивный уголок. Столы стояли в тени деревьев. В залитом солнцем бассейне у входа плавали лягушки и черепахи. Я долго смотрел на лягушек, снова и снова удивляясь тому, как бурно все размножается в здешнем климате. На глубине сновали какие-то белесые рыбешки. Над ними среди водяных лилий скользили дафнии. На лилии то и дело садились насекомые. Черепахи наблюдали за всем этим со свойственной их роду невозмутимостью.

Меня окликнула Сон, сказала, что обед уже начался. Я отправился в зал у реки. Нам накрыли два стола, на шесть человек каждый; все места оказались заняты. Я озирался, охваченный легкой паникой; но тут мне на выручку пришел Рене. “Какие проблемы? Идите к нам! – пригласил он широким жестом. – Добавим прибор с краю”.

Так я очутился в компании, состоящей из супружеских пар: экологи, натуропаты – заодно открылось, что их зовут Альбер и Сюзанна, – и почтенные колбасники. Разделение на группы объяснялось, как я очень скоро убедился, не реальной близостью между людьми, а всего лишь необходимостью быстро выбрать место за столом; как нередко случается в экстренных ситуациях, пары инстинктивно соединились; в сущности, этот обед представлял собой только первый раунд, во время которого участникам надлежало присмотреться друг к другу.

Сначала разговор зашел о массажах — натуропатов они интересовали чрезвычайно. Накануне вечером Альбер и Сюзанна предпочли традиционным тайским танцам великолепный массаж спины. Рене игриво улыбнулся, но выражение лица Альбера сразу дало ему понять, что смешки тут совершенно неуместны. Традиционный тайский массаж, произнес он с пафосом, не имеет ничего общего со всякими гнусностями; это плод цивилизации, которая насчитывает сотни, даже тысячи лет, к тому же он полностью согласуется с китайским учением об иглотерапии. Они сами практиковали его у себя в Монбельяре, но, разумеется, не могли сравниться с тайскими массажистами в сноровке; прошедшим вечером, заключил он, они получили прекрасный урок. Эрик и Сильви слушали их как завороженные. Рене смущенно кашлянул; в самом деле, эротика никак не вязалась с четой из Монбельяра. И кто это выдумал, что Франция – страна фривольности и разврата'? Франция – страна скуки, ужасной скуки и бюрократии.

“Мне тоже вчера девушка делала массаж, – робко вставил я, – начала со спины, а закончила яйцами”. Поскольку рот у меня в эту минуту был забит орехами кешью, никто не разобрал моих слов, кроме Сильви, посмотревшей на меня с ужасом. Я отпил глоток пива и без смущения выдержал ее взгляд: сама-то она хоть способна нормально обиходить мужской член? Это еще требовалось доказать. А пока что я мог спокойно дожидаться своего кофе.

“Здешние малышки и вправду очень милы”, – отозвалась Жозетт, усугубив общее замешательство, и взяла ломтик папайи. Кофе задерживался. Чем заняться под конец обеда, если нельзя курить? Я наблюдал, как в душе у всех постепенно зрела досада. Мы с трудом сумели кое-как закруглить разговор соображениями о климате.

Мне вспомнилось, как однажды отца вдруг сразила депрессия, особенно страшная для такого активного человека; он неподвижно лежал на кровати, а друзья-альпинисты толпились вокруг, смущенные и бессильные перед этой бедой. По его собственному признанию, он так упорно занимался спортом, чтобы забыться и ни о чем не думать. И ему это удалось: я уверен, ему удалось прожить жизнь, ни разу всерьез не задумавшись о смысле человеческого существования.