Читать книгу Зайка - Мона Авад - Страница 9

Я так давно не ходила в университет из своей старой квартиры, что уже и не помню, какой дорогой нужно идти. В итоге теряюсь. И Авы нигде не видно. Под ногами похрустывают опавшие листья, воздух наполнен ворчанием недовольных утренних прохожих. Тут так красиво. Трудно поверить, что этот город населяют в основном безумцы, отчаявшиеся и одинокие. Жестокость и злоба выплескиваются на эти улицы чуть ли не каждый день. Изнасилования, избиения, нападения с ножом, перестрелки – здесь это такая же обычная вещь, как розовое шампанское, которое здесь подают даже в забегаловках. Слухов о жутких обезглавленных телах все больше. Бывает, видишь, как по перечеркнутой косыми лучами осеннего солнца улице вышагивает с иголочки одетый, респектабельный джентльмен, и думаешь – да ну, это все какой-то бред, люди ошибаются насчет этого городка. Вовсе он не безумный и не жестокий. С ним все в порядке, все как надо. Это настоящие прибежище для тех, кто любит долгие ленивые прогулки под нежарким, приветливым солнцем. Этот город – жест божественной доброй воли, элегантный подарок земле. А затем вдруг налетает ветерок и полы пальто респектабельного джентльмена распахиваются, как крылья летучей мыши. Подойдя чуть ближе, ты вдруг замечаешь, что он разговаривает сам с собой. И не просто разговаривает. Он ругается. Лицо у него красное, искаженное гневом. Шея покрыта пульсирующими венами, раздутыми от яростно бурлящей крови. И вот тогда-то твой взгляд и начинает подмечать все эти маленькие подробности: паутину, стянувшую разбитые стекла в магазинах, трещины на лобовых стеклах, разорванные пустые сумочки на тротуарах. Ты видишь все это и думаешь про себя: ну да, все верно, я все еще в Тухлоквариуме. На землях Ктулху.

Я в очередной раз спешу к зданию, которое опять оказывается не моим университетом, путаюсь и блуждаю снова и снова, пока наконец заплесневелые пустые витрины магазинчиков не сменяются веганскими барами и парикмахерскими для собак. Тогда-то я вижу блеск знакомых окон. Вижу башни на верхних этажах, из которых мы с Авой порой высовывались, точно две горгульи. Улица резко перестает напоминать декорации из фильма про зомби, превратившись в локацию какого-то французского кино пятидесятых.

* * *

Мастерская проходит в месте, которое все называют Пещерой, но на деле это всего лишь тесное помещение любительского театра на цокольном этаже факультета повествовательных искусств. Тут темно, сидишь как в коробке. Ни дверей, ни окон, ни, разумеется, часов. Только темные влажные стены, навевающие ассоциации с материнской утробой. Я захожу последней, тихо выдыхая извинения. Аву я так и не нашла и завтракала в одиночестве, если не считать краснолицего мужика, который сидел в углу и злобно шипел ругательства в свою тарелку.

Увидев меня, зайки цепляют улыбки – вежливо, как библиотекарши, после чего возвращаются к своим делам. У них похмелья явно нет. Совсем. Как обычно сидят кучкой по одну сторону квадратного островка из столов, предоставив остальные три четверти мне. При виде этой картины мое сердце проваливается. Хотя чего я ожидала? Что они вскочат и дружно бросятся меня обнимать?

Сердце сжимает холодная лапа. Оно колотится, как у колибри.

Я вопросительно смотрю на них, но они на меня нет. Они задумчиво моргают, глядя сквозь дизайнерские очки на нашу преподавательницу, Урсулу, которую между собой окрестили ПереПере, потому что эта женщина очень нервная и переживательная. Я же зову ее Фоско в честь злодейки из готического романа «Женщина в белом»[23]. Не знаю почему. Может, все дело в том, что она всегда очень серьезная, голос у нее холодный, как туман, руки длинные, белые и очень подвижные, а фиалковые глаза иногда подергиваются. Типичный портрет злобной ведьмы, которая держит в подвале закованных в цепи несчастных девушек и человеческую печень в холодильнике, сюсюкает с ручной крысой и смотрит оперу из зарезервированной ложи, где чванно хлопает из глубокой тени. Бог мой, да, реально ты права, сказала Ава, когда впервые ее увидела. Бо-оже!

– Саманта, – молвит Фоско глубоким голосом, когда за мной гулко закрылись двойные двери. – Я так рада, что ты смогла к нам присоединиться.

Сопровождаемая их взглядами, я подхожу к столам. Они сидят кружком так, словно играют в настольную игру. Фоско называет это «герменевтическим кругом», или же «безопасной территорией», где смело можно обнажить друг перед другом душу, воплотив ее в словесном искусстве. Разбудить в себе словесного алхимика и предаться Творению. В котором наше произведение воплотится в Телесном аспекте, а Телесный аспект воплотится в произведении. Что бы это ни значило. Я в Уоррене уже год, но до сих пор не понимаю. Этот факультет широко известен своим экспериментальным подходом к творчеству. Взять хотя бы то, что в Пещере нет ни окон, ни часов. Потому что не можем и не будем рабами пространственно-временного континуума, который еще иногда называют «сюжетом». Но за опоздание она меня все равно упрекает.

– Мы переживали, – говорит Фоско, постукивая себя по запястью, словно по циферблату часов.

Это вечно ставит меня в тупик, когда она говорит «мы»: она имеет в виду монаршье «мы», как «Мы – Король Франции», или говорит про себя и заек.

– Переживали? – переспрашиваю я.

– Что с тобой что-то случилось. Верно? – она оглядывается на заек.

Те согласно кивают, обратив на Фоско свои гладкие лица и глядя на нее с благоговением, словно за стол снизошла богиня. Фоско вела у нас Мастерскую весной. И хоть начиная с осени мы снова должны были работать со Львом, зайки добились, чтобы нам вернули ПереПере. Потому что она дает нам намного больше. А еще она похожа на милую заботливую птичку! Перепелку! ПереПере!

Да, ПереПере, кивают они. Переживали. Очень. Ох, мы прямо испереживались.

– Простите. Я просто…

– Заблудилась? – подсказывает Жуткая Кукла.

Ее взгляд ничего не выдает, но губки скалываются в легкий бантик. А ведь это я набросила на твои плечи красный плащ, когда ты заходилась пьяными рыданиями. Помнишь?

– Заблудилась, – повторяет Фоско, и ее глубокий голос резонирует в стенах Пещеры, как в театре, неуловимо подчеркивая то, какое это подходящее слово. – А может, ты заблудилась и в более широком смысле, Саманта?

Она улыбается мне бледно-розовыми губами. Ее молчание заполняет герметичное помещение, как углекислый газ. Я знаю, что некоторые поступают в Уоррен исключительно ради Фоско – подышать с ней одним воздухом, пропитаться ее флюидами. Сумасшедшие поклонницы, набившие ее имя у себя на запястьях, копчиках и острых, торчащих лопатках. Крепко прижимающие к груди ее экспериментальные романы, точно ведьмы – гримуар, зачитывающие отрывки оттуда пылко, точно молитвы или заклинания. Ведь она исполнена такого мистицизма, такой глубокой материнской энергии и жизненной мудрости. И надо же, я – не одна из них. Потому что, когда я наблюдаю за Фоско, похожей в своем газовом одеянии на жрицу-хиппи, смотрю, слушаю, как она своими розовыми губами зачитывает отрывки из книг, которые, я уверена, видит впервые в жизни, и сопровождает все это запутанными комментариями, довольно гинекологическими образами и полными смысла «беременными» паузами, я понимаю, что мне никогда не стать одной из этих девочек.

Но даже я не до конца выработала в себе иммунитет против ее фанатичного взгляда, которым она сверлит меня прямо сейчас. Словно хочет внушить мне мысль о том, что я абсолютно безнадежна.

– Простите, – я чувствую, как мои щеки заливаются румянцем.

– Это здание и правда как лабиринт, – внезапно говорит Кексик, не глядя на меня.

Я поднимаю взгляд и вижу, как она рассеяно бегает пальчиками по своему жемчужному ожерелью. Белокурый боб блестит в свете ламп. Сегодня на ней платье с узором из зеленой травы и зеленый же кардиган в тон. Я вспоминаю, как она страстно обдирала палочку корицы, склонив голову набок, как вздувались вены на ее шейке, украшенной жемчугами, а рот приоткрывался в экстазе. У меня сводит руки от спонтанного желания обнять ее, да такого сильного, что даже пальцы немного вздрагивают. Она еще никогда, ни разу за меня не вступалась!

– Я и сама до сих пор путаюсь в студгородке, – вставляет Жуткая Кукла. – Прямо постоянно!

– Серьезно, Кира? – спрашивает у нее ПереПере. – Постоянно?

– Ну, определенно время от времени. Один раз точно было, – говорит она, глядя на меня. Привет, Зайка.

Я улыбаюсь ей, исполненная благодарности, но она быстро отворачивается. И только в этот момент до меня доходит, что я подошла к своему привычному месту на противоположной стороне стола. Ноги сами принесли. Я колеблюсь, положив ладонь на спинку стула. Может, мне стоит сесть поближе к ним? Может, они этого ждут? Так, может, мне перейти к ним? Я осторожно поднимаю взгляд, но они внимают ПереПере.

– Все в порядке, Саманта?

– Да. Все хорошо. Конечно. Извините.

Я занимаю свое обычное место. Фоско возвращается к монологу о том, что это – самый важный семестр. Предпоследний в университете. Последний в Мастерской. Последний, когда у нас будет возможность Копнуть Глубоко. Задать самим себе все самые страшные и важные вопросы. Целиком погрузиться в алхимический акт Творения, прежде чем мы шагнем в чащу последнего семестра и будем писать самостоятельно. Как и в прошлом году, она щедро украсила свою речь всякими детородными метафорами, которые я едва слышала сквозь густой туман похмелья и смутный – волнения. Пока Фоско говорит, ее той-терьерчик в свитере тявкает на ее ноги и носится вокруг нас кругами, как дурак. В прошлом семестре она приносила его на каждое занятие. И перед началом зайки дружно умилялись ему добрых пятнадцать минут, в течение которых я сидела на своем месте и, закрывая книгой лицо, притворялась, что читаю какой-то очередной невразумительный экспериментальный текст, который задала нам Фоско. Правда, я даже не вникала в суть и снова и снова перечитывала одно и то же предложение, пока они без конца восклицали: «Какой милашка! Нет, ну какой милашка! Ути бозе, ТАКОЙ милашка!» Напоминала себе о том, какие огромные возможности дает учеба в этом университете. О том, что этот факультет открывает много дверей. Прямо очень много дверей, не так ли? Напоминала, что я поступила сюда, потому что здесь самая большая стипендия и больше времени для творчества, а я отчаянно нуждаюсь и в том, и в другом. Ни того, ни другого у меня не было, когда я работала продавщицей в книжном магазине, официанткой, офисным планктоном, снова официанткой – только такую работу я, видимо, и могла получить со своим тогдашним образованием.

Бедная Золушка, говорит Ава всякий раз, когда я рассказываю ей об этом. А где мышей своих растеряла? Попу от золы отряхни.

Но я и правда нуждалась…

Ты хотела большего, обычно поправляет меня Ава. Нужда, рыба моя, это совсем из другой оперы. Да и непохоже, чтобы ты за прошлый год накатала целый трехтомник, знаешь ли. Что ж, это правда: до того, как я поступила сюда, писала я намного больше и чаще. Каждый вечер, придя после очередной не интересной мне работы, я впадала в ночную писательскую лихорадку и писала на всем, что попадало под руку. А вот с тех пор, как я переступила этот порог, поток несколько иссяк. Прошлой осенью я написала ради Льва несколько сбивчивых рассказов, пока он сам согревал меня своим светом. Но с тех пор? Парочка не до конца сформировавшихся идей, несколько рассказов – по большей части даже не рассказов, а так, фрагментов, обрывков, коротких фраз. А еще я очень часто рисовала глаза. Все они смотрели прямо на меня.

Говорю тебе, это место ломает твою душу.

Но откуда мне было знать, что это случится? Я не могла упустить такую возможность. Поступать в Уоррен, или не поступать! Черт возьми, да тут и думать нечего, это же Уоррен. Высокий уровень экспериментального подхода, требования к языку, все это, конечно, раздражает, но определенно стоит того.

«Точно стоит?» – всегда переспрашивает Ава.

Наконец, мы приступаем к обсуждению рассказов, которые Фоско попросила нас написать этим летом. Тему нужно было выносить, вытащив из пепла талисман или карту из колоды таро, и размышлять над их смыслом, блуждая спиной вперед по перекрестку.

И ты еще удивляешься, почему у тебя творческий ступор, Хмурая?

Первой читала Виньетка: она написала серию виньеток без знаков препинания о женщине по имени Z, которая блюет супом, предаваясь нигилистическим размышлениям. А потом занимается анальным сексом в трейлере. Терпеть не могу творчество Виньетки. Это и не тексты даже, а нудные словесные головоломки, слишком скучные и раздражающие, чтобы попытаться вникнуть в них и разобраться. Каждый абзац – как лицо, которое одновременно и ухмыляется, и хмурится, – настоящий уроборос[24]. Кроме того, это ее творчество порождает целую кучу вопросов: когда это она жила в трейлере? Может, когда путешествовала из Интерлокхена в Барнард?[25]

Богатые девочки играют в нищенок, скривила бы губы Ава. Фальшивая белая голытьба в обертке из дорогого диплома. Гаже человека и не придумаешь. На творческих факультетах таких пруд пруди.

Фоско слушает Виньетку с выражением, с которым слушает всех девочек в Мастерской, кроме меня. Словно все они – ее суетливые, гениальные, но самую чуточку, вот совсем немного, отсталые дети. Дали себе пяткой по лбу, рождаясь на свет. Бедняжки. Но даже их путь она готова озарить светом своего волшебного светильника в виде чуть-чуть заинтриговано приподнятой брови. Итак, обычно говорит она под конец, и что мы об этом думаем? Какие у нас это вызывает мысли?

– Я в восторге от супа, – говорит Кексик таким голосом, словно она и правда в восторге.

Я чувствую, как желание заключить ее в объятия высасывает в коридор, как туман.

– Как и я, Кэролайн, – говорит Фоско. – Как и я.

Она опускает взгляд на страницы.

– Мне кажется, я бы хотела больше верить в происходящее, – говорит Герцогиня встревожено, словно речь идет о болезни и лечение ее не устраивает. – Хотя, должна сказать тебе, Виктория, мне всегда интересно наблюдать за тем, как ты вплетаешь в повествование телесный аспект.

По комнате прокатывается одобрительный ропот. Все кивают. О да, верно, совершенно, я согласна, так интересно.

Я записываю в блокнот – 1908. Вот столько раз я слышала в Уоррене слова «телесный аспект». У них здесь просто пунктик на этой теме. Как будто обитатели этого академического мирка вот только что обнаружили, прямо-таки вчера осознали, что живут в хрупком, быстро разрушающемся вместилище из костей и плоти и черт его знает из чего еще. Вот это открытие! Какой простор для тем и сюжетов! Я до сих пор не до конца понимаю, почему они всегда пишут и говорят это с большой буквы, но обычно просто киваю, и все. Ах да, Телесное, ну конечно. Кстати, я веду учет и других слов: например, «Пространство», «Стремление» и «Воплощение».

– Я оценила неопределенность, к которой стремится текст, – говорит Жуткая Кукла. – Но мне кажется, можно было еще немного углубиться в пространство сновидений. Очень интересно наблюдать за тем, как она восстанавливает по кусочкам и воплощает травмирующий для героини момент.

Я смотрю на Виньетку и вижу, что она и правда записывает все их замечания. Словно это капец какая важная и полезная информация. Ее каштановые волосы лежат на одном плече. В облаке дурмана даже здесь. Пока она пишет, Кексик легонько похлопывает ее по плечу. Люблю тебя, Зайка.

– А ты что думаешь, Саманта? – спрашивает меня Фоско.

Я думаю, что это кусочек претенциозного кала. Что мне он ни о чем не сказал и ничего нового не раскрыл. Что я ни черта не поняла, и никто никогда не поймет. Что быть писателем, который пишет такие непонятные тексты, – это привилегия, которую я не могу себе позволить. Что я не могу поверить, что ее учебу здесь кто-то согласился оплатить. Что она должна извиниться перед деревьями. Пойти в лес, встать на колени и целый день вымаливать прощение у осин, дубов и всех остальных бедолаг, чья бумага пошла на это дерьмо. Умолять их со слезами в своих томных глазах и повторять: «Мать вашу, как я виновата. Простите, что я решила, будто кому-то это будет интересно, ясен же пень, что все это бред. Теперь я поняла, кто я: на деле я просто убиваю деревья. Занудством».

Но я не говорю всего этого. Я смотрю на Виньетку, Жуткую Куклу, Кексика и Герцогиню. А они смотрят в ответ со смущенными, выжидающими улыбками.

– Мне тоже хотелось бы побольше послушать про суп, – слышу я свой голос.

В конце концов, мы переходим и к моему тексту. Одному из последних рассказов, которые мне удалось завершить, прежде чем занавес упал и меня постиг творческий ступор. Под конец они довольно долго молчат. Фоско пялится на мою работу так, словно и не знает даже, с чего начать. Никакого тебе экспериментального подхода. Никаких персонажей, названных в честь букв. Никакого супотошнительного нигилизма. Да еще и сюжет есть, прости господи.

Я мысленно готовлюсь к их обычной критике.

Зло.

Жестоко.

Отстраненно.

Мрачно, но не в хорошем смысле?

Смешно, конечно, но немного слишком?

Именно. В смысле, а кроме насмешки тут что-то есть?

Но они все так же молчат, задумчиво перечитывая мой текст.

– Странно, – говорит наконец Кексик. – Должна признаться, когда я прочитала эту историю впервые, была совершенно сбита с толку, – она морщит нос так, словно мой рассказ слегка попахивает.

– Чуть подробнее, Кэролайн, – настаивает Фоско.

– Ну… поначалу, она показалась мне такой… злой.

– И очень сердитой, – добавляет Жуткая Кукла, не глядя на меня. – И резкой.

– Мрачной, но не в хорошем смысле, – добавляет Виньетка.

– Зацикленной на своей инаковости.

– Именно. Она и правда поначалу держит читателя на расстоянии. Но теперь…

– Что теперь? – подбадривает Фоско.

– Даже не знаю. Прочитав ее второй раз, я поняла, что она мне даже нравится. Вся эта горечь, злость и юношеская резкость. Это… интригует.

Она смотрит на меня с другого конца стола, склонив набок свою золотистую головку.

– Эта история куда более ранимая, чем я думала. В ней чувствуется… почти что отчаяние.

– И печаль, – добавляет Виньетка.

– Но в хорошем смысле, – подсказывает Жуткая Кукла.

– Я хочу сказать, мне кажется, она может раскрыться немного больше…

– Или даже намного!

– Ей определенно нужна… поддержка? – добавляет Виньетка, глядя на Герцогиню, которая пока что никак не высказалась.

– Думаю, все имеют в виду, что мы хотим продолжения, Саманта, – говорит та.

Скрещивает руки и облокачивается на мой рассказ, но смотрит не на меня, а на Фоско. Та кивает с материнским авторитетом.

– Может, стоит попытаться?