Читать книгу Нерассказанная история - Моника Али - Страница 4

1 января 1998 года

Люди специально платят, чтобы полюбоваться видом на море, но в такие дни, как этот, я искренне не понимаю, зачем им это нужно. Высокие угрюмые волны трутся о гальку, а там, внизу, серая пустота. Беспощадный прибой, бушующее море еще могут поднять дух. Но это глухое безразличие – самое худшее, что только можно представить.

2 января 1998 года

В канун Нового года приехала Патрисия. Я старался убедить ее остаться в Лондоне с Джоном и ребятишками, но она настояла на своем. Я открыл бутылку шампанского, мы сели на балконе, завернувшись в одеяла, и стали смотреть в темноту.

– Брайтон прелестен, верно? – сказала она. – Но море, возможно, тебе не на пользу.

– Ради Бога, Пат, – вздохнул я.

Она заплакала. Я извинился.

Она хочет, чтобы я перебрался обратно в Лондон и жил с ней. Очевидно, Джон с ней согласен, как и мои племянница и племянник. Я все свалил на работу, сказал, что мы, историки и писатели, нуждаемся в полной изоляции. Что нам необходимо оставаться наедине со своими мыслями.

Похоже, она немного приободрилась.

Но я почти не продвигаюсь вперед.

4 января 1998 года

Вчера работал весь день, а результат никчемен. Двести слов по поводу договора Клейтона-Бульвера и весьма поверхностные рассуждения о полемике относительно бельгийских репараций… Мыслями я совсем в другом месте.

5 января 1998 года

«Иллюзии конфликта. История англо-американской дипломатии» доктора Лоуренса Артура Сеймура Стендинга».

Как звучит? Скучновато?

Мое великое произведение. Мое наследие. Мое единственное дитя.

Девять лет беременности и созревания плода, и ребенок, вне всякого сомнения, окажется мертворожденным. Если роды вообще состоятся.

В декабре приехал Том и повел меня на ленч. Я сказал, что в рукописи уже семьсот страниц. Он и глазом не моргнул.

– Вот здорово! – воскликнул он. – Мы устроим вечеринку в «Карлтоне»… нет, в «Реформе». А может, и в «Гаррике». Где пожелаешь!

Ублюдок! Надеется, что я умру, не успев закончить книгу, и тогда можно не выполнять условия контракта.

6 января 1998 года

Работал над своей «био», как ее настойчиво называет Том.

Лоуренс Стендинг родился в Норфолке в 1944 году, учился в Мальборо-колледже и Тринити-колледже, а также в Оксфорде, где получил диплом с отличием и степень бакалавра истории. После окончания университета работал в министерстве иностранных дел и служил на разных должностях в многочисленных странах, включая Турцию, Бразилию, Германию и Японию. (Может, разбавить фактические данные, упомянув о короткой карьере шпиона?) В 1980-м уволился из МИДа, чтобы стать личным секретарем принцессы Уэльской, пост, который сохранял до 1986 года. Но продолжал оставаться ее неофициальным советником до безвременной гибели принцессы в 1997 году. В 1987 году Лоуренс вернулся в академию, где получил степень доктора англо-американской истории и стал старшим преподавателем в колледже Лондонского университета. Лоуренс всегда считался заядлым спортсменом: был членом команды Оксфорда по крикету, бегал почти каждый день, пока в марте 1997 года врачи не обнаружили у него неоперабельную опухоль мозга. Умер в 1998-м. Умер в 1999-м. (Ненужное вычеркнуть.)

8 января 1998 года

Еще один потраченный впустую день. Возился с «био». Ощущение такое, будто писал собственный некролог.

12 января 1998 года

Поехал на плановый осмотр к доктору Пател, хотя, честно говоря, особого смысла не вижу.

– Апатия – типичный симптом для фронтальной опухоли головного мозга, – изрекла она. – Испытываете ли вы также приступы агрессии, раздражения, неспособности сдержаться?

– Занимайся своими гребаными делами, сука. И не лезь в мои, – ответил я.

Разумеется, ничего такого я не ответил. Не уверен, что доктор Пател сможет оценить шутку.

Я дал ей полный отчет о своих головных болях, тошноте, смазанном изображении в левом глазу. Сказал, что больше не различаю запахов. Она все это записала.

13 января 1998 года

Все, о чем я хочу написать…

Что еще имеет значение?

Да и что вообще я сделал значительного в своей жизни?

14 января 1998 года

Что мне мешает? Если я закончу все это (закончу и сразу избавлюсь), может, сумею снова сосредоточиться. Давай же, Лоуренс, дурень ты этакий!

16 января 1998 года

Я собираюсь повидаться с ней в последний раз. В марте. Пока я еще не слишком ослаб и могу куда-то ехать. Все устроено. Я полечу в Вашингтон, чтобы «продолжить свои исследования», а там возьму напрокат машину или найму водителя, если возникнет необходимость.

– Обещаю, что, если не приеду в назначенный день, это будет означать только одно, – сказал я.

– О, Лоуренс! – воскликнула она и взяла меня за руку.

В этой области у нее немалая практика. Держать руку умирающего… такой жест никогда не сделает ее святой, зато поможет ей завоевать репутацию ангела в этом бесчувственном мире.

Или это из-за опухоли я так апатичен? Понятия не имею. Знаю только, что, когда пишу этот абзац, чувствую себя живым.

Давай, Лоуренс, продолжай. Это вовсе не предательство.

17 января 1998 года

Синтия приходит убирать в доме. Она никогда не касается моих бумаг. Я ее вышколил. С друзьями я вижусь только на ресторанных ленчах и очень редко. Иногда на ужинах в чьем-нибудь доме. Они расспрашивают о книге с таким чертовым тактом, с такой сочувственной деликатностью, такими негромкими голосами, словно именно книга служит причиной моего медленного умирания.

Однажды приехала Гейл. Трудно поверить, что когда-то мы были почти помолвлены. Кто еще навещает меня? Только Патрисия, которая, нужно сказать, может поддаться соблазну прочитать мой дневник, если найдет его на столе. Узнать, правда ли то, о чем говорят до сих пор? Что я никогда не «признавался в своей истинной сексуальной ориентации»…

Возможно, она слышала также другую, очень распространенную сплетню о том, что я, работая в Кенсингтонском дворце, спал с хозяйкой. Не то чтобы Патрисия когда-либо упоминала о том или другом даже в шутку.

Конечно, она способна сунуть нос в дневник, но прочтет ли когда-нибудь семьсот страниц рукописи, пока я в ванной или в туалете? Успеет ли нечаянно наткнуться на эту вставку? Никакой надежды.

Ну что, убедил себя? Дал себе разрешение? И чего ты ждешь?!!

18 января 1998 года

От шести месяцев до года. Так утверждает доктор Пател. Это отведенный мне срок.

– Хотя, – повторяет она, – предсказать точнее невозможно, и я неизменно отвечаю, что мне все понятно. Это помимо тех десяти месяцев, которые я уже прожил с тех пор, как мне поставили диагноз. Только тридцать процентов таких, как я, живет сверх крайнего срока. Четырнадцать процентов дотягивает до пяти месяцев. Бывают и счастливые ублюдки, которые спокойно существуют целых десять лет. Моя опухоль имеет более высокую степень, чем у них.

– Высшая степень означает лучшее качество опухоли, верно? – спрашиваю я доктора.

Она не смеется.

Но в любом случае, что станется с рукописью после моей смерти? Даже если она по какому-то капризу судьбы останется здесь, с моей стороны весьма тщеславно опасаться того, что ее прочтут. Том, добрый старый Том, дружелюбный компанейский змей, уже сочинил свои соболезнования по поводу моей кончины и будет глубоко опечален тем, что не сможет опубликовать лишь ЧАСТЬ моей рукописи.

Патрисия уложит ее в коробку и унесет на чердак. Возможно, доставит в офис Тома, плюхнет ему на стол. А может, просто выбросит. Нет. Не выбросит.

Но к тому времени этих страниц больше не будет. Я сделаю для этого все.

19 января 1998 года

Я постоянно уговаривал ее писать. Это занятие могло быть формой терапии, но она упорно не хотела им увлечься. У нее был другой способ опубликовать свою историю в печати, более драматичный, чем тот, за который ратовал я. Она привыкла делать высокие ставки. Помню, кто-то спросил ее, играла ли она когда-нибудь.

– Только не в карты, – ответила она.

Она писала множество благодарственных писем. Возвращаясь вечером в Кенсингтонский дворец, садилась за письменный стол, ставила перед собой карточку со словами, написание которых ее затрудняло, и принималась писать своим изящным слогом очередное благодарственное письмо. Люди всегда удивлялись, как она находит на это время.

– Лоуренс, – как-то спросила она, – что, по их мнению, я должна делать целыми днями одна в этих пустых комнатах?

20 января 1998 года

Последний раз я видел ее в ноябре. Когда в сентябре мы прощались, она обезумела от страха и горя, но мои мольбы о прощении за то, что я натворил, за то, что помог ей сделать, немного успокоили ее. Она молчит, пока на щеках не высыхают слезы.

– Нет, – тихо и спокойно говорит она наконец. – Так больше не может продолжаться. Мы оба это знаем.

И действительно, если последние несколько месяцев я опасался за ее рассудок, особенно, когда она потеряла «любовь всей жизни», когда ее поведение стало таким непредсказуемым, что все таблоиды только об этом и кричали, когда она жила и говорила, как в полузабытьи. Раз за разом в течение многих лет она выходила из тьмы (предательство мужа, булимия, бесчисленные скандалы) и ослепляла мир. Чем глубже был мрак, тем ярче она сияла. Но бесконечно так существовать нельзя, и я видел, как она оказалась на самом краю черной пропасти.

Я спросил: «И что сейчас? Как можете вы продолжать все это?»

И хотя еще недавно она рыдала, пока не начала захлебываться рвотными спазмами, задыхаясь от невозможности такого существования, сейчас улыбнулась своей невероятной улыбкой – чистый секс и абсолютное целомудрие – и ответила:

– О, прошу вас, верьте в меня хоть немного!

Но когда я вернулся, настроение ее было мрачнее тучи. Почти два месяца жизни в бразильской глуши. Старалась загореть до полной черноты и огрубить выговор, после чего, возможно, оказалось, что она сыта по горло той «нормальностью», которой, казалось, так жаждала.

А вот это, пожалуй, несправедливо.

Она не первый человек на планете, которому довелось оставить позади прежнюю жизнь и «начать сначала» в новой стране. И она не первая мать, покинувшая своих детей. Иногда подобное случается. Хотя эти истории шокируют нас, когда мы слышим о них.

Но ее обстоятельства были чрезвычайными.

Что за сухая формулировка! Сумел бы я написать об этом, о ней языком поэзии и страсти, вместо прозаичных фраз любителя путешествий? Ах, если бы я мог, написал не прозу, а арию.

Да, ее обстоятельства были чрезвычайными, и ее депрессия, уныние вполне естественными и неизбежными. Мы говорили об этом, как о стадии, через которую нужно пройти. Хотя, учитывая деликатное состояние ее рассудка, она, возможно, не вполне сознавала, к чему приведут ее действия, что навсегда потеряла мальчиков. Нет. Так дольше продолжаться не могло, но я не сомневался и не сомневаюсь, что она переживет свои потери. Она их тех, кто всегда выживает. Самая стойкая женщина из тех, кого я знаю.

Однако «реальная жизнь» могла оказаться для нее потрясением. Она всегда хотела этого, или ей так казалось. Грезила о поездке на двухэтажном автобусе, совсем как другие мечтают прокатиться в запряженном лошадьми экипаже. Когда мы составляли наш «маленький план» (как она его называет: у нее хорошо развита самоирония, качество, которым редко обладают принцессы), она напоминала мне, сколько раз гуляла по лондонским улицам, и это сходило ей с рук. Конечно, подобных случаев было не так много, их можно было пересчитать по пальцам, потому что, как правило, некий фотограф или несколько фотографов, «разоблачали ее». Хотя при этом неизменно твердили, что женщина в свитере и джинсах, стоящая у лотка с журналами, не может быть принцессой Уэльской.

Иногда она маскировалась: парик, темные очки, и даже надевала мундир женщины-полисмена, что бывало раз-другой в юности, когда она вместе с невесткой пускалась во всяческие авантюры, а позже звонила из автомата некоему ничтожному предмету очередной любви. Она уже поняла, что маскировка может сработать.

Но монотонные дни каждодневных покупок, готовки, уборки, несмотря на некоторый комплекс Золушки, определенно были скучны и утомительны. Когда я в последний раз видел ее, она так и не наняла прислугу. К концу ноября она уже свыше двух месяцев сама заботилась о себе и очень гордилась этим. Она словно проверяла себя на прочность. Когда наконец сдастся?

Она носит парик и, кроме этого, красит волосы. Никогда ничего не делает наполовину. Загорелая, как африканка. Глаза – темно-карие, и она жалуется, что ей осточертело надевать и снимать линзы.

В конце сентября, когда мы отправились подправить ей губы в местную клинику Белу-Оризонте (ту дыру, где она пряталась), она едва смела дышать. Предыдущие две недели она провела, скрываясь в доме за сдвинутыми шторами, питаясь привезенными мной продуктами.

– О Боже, – повторяла она по пути. – О Боже…

– Могу ли предложить пару наблюдений, мэм? – спросил я тогда. – Прежде всего мы пробудем в клинике не более сорока минут, и вы можете не снимать темных очков, если вам так будет удобнее. Второе: никому не придет в голову вас искать. За вами больше не ведется охота, все кончено, все прошло.

После моих речей она взяла себя в руки и уставилась в зеркало заднего вида, чтобы еще раз увериться: теперь она темноволосая темноглазая красотка.

– Не можете ли вы перестать звать меня «мэм»?

Ее губы стали полнее, и думаю, она была довольна результатом, особенно когда опухоль спала и стало ясно, что они не будут иметь постоянно надутый вид.

– Они вполне сексуальные, не находите, Лоуренс?

Она способна кокетничать даже в тоске и отчаянии…

В ноябре она поехала в Рио на переделку носа, хотя мне казалось, что в этом нет необходимости. Но если ты была самой популярной и часто фотографируемой в мире женщиной, трудно поверить, что тебя никто не спешит разоблачить. А когда три недели спустя я оставил ее в Северной Каролине (разумеется, предварительно сняв дом), было уже видно, насколько успешно прошла операция. Я понял, что она была абсолютно права, решившись пойти к хирургу. Сочетание нового носа и нового рта, казалось, изменило пропорции ее лица.

21 января 1998 года

Одному Богу известно, что она делает с собой сейчас. Я пытаюсь представить, но не могу. Она в отличие от меня представляла это столько раз: «нормальную» жизнь, но всегда с мужчиной, с тем, кто увезет ее от жестокой действительности. Подобному никогда не суждено случиться, и даже она в конце это поняла.

Я отдал ей несколько книг: «Ярмарку тщеславия», «Гордость и предубеждение», «Госпожу Бовари», «Преступление и наказание».

– Ужасно мило с вашей стороны, Лоуренс, – сказала она, – притворяться, что я достаточно умна для подобной литературы.

Что она делает сейчас? Как выглядит по утрам? Возможно, возится в саду. Возможно, записалась в библиотеку.

Слишком трудно представить, что она живет как простые смертные, и не знаю, то ли это потому, что я слишком возвышал ее, слишком покровительствовал ей. Когда она не выходила на люди, часто сидела одна в комнате: диван, вышитые подушки, телевизор…

Она любила смотреть мыльные оперы, но ни один сценарист не мог выдумать драмы, подобной драме ее жизни. Но, как бы трудно ей ни приходилось (опять штампы), она не может не тосковать по той жизни, и, когда мы в последний раз виделись, ее почти раздражал тот факт, что она может свободно общаться с окружающими и заниматься своим делом.

Пока я вез ее на ринопластику, она не охала и не боялась так сильно, как в первый раз, хотя, согласно брошюре, должна была находиться «под пристальным наблюдением» все время пребывания в клинике. На этот раз она была угрюмой и насупленной, и когда я спросил, не волнуется ли она, ответ был коротким:

– С чего мне волноваться? Я всего лишь одна из сотен.

И это было именно так. Рио вполне может считаться столицей пластической хирургии. Купить новый нос было так же просто, как заказать новое платье по каталогу: можно выбрать фасон, который предпочитаешь из целой серии фотографий.

Однако я побелел от страха, когда мы вошли в приемную и увидели ее снимок, украшавший обложку одного из лежащих на столе журналов. Но она осталась совершенно спокойной. Сунула журнал мне в руку и велела читать. Во время консультации с хирургом и когда она уже сидела на каталке в больничной сорочке я держал журнал на коленях обложкой вниз и чувствовал, как он жжет кожу. Она была без макияжа, и из-под полиэтиленовой шапочки выбивалось несколько прядей темных волос. После всех формальностей пластический хирург, похожий на вкрадчивую ящерицу в хирургическом костюме, стал изучать ее профиль. Прошло два месяца с тех пор, как ее посчитали утонувшей. Ее портреты все еще будоражили прессу и публику. И хотя в сорочке и шапочке она выглядела совершенно невыразительной, с почти стертым лицом, каков был шанс на то, что он ее узнает?

Я затаил дыхание.

– Дорогой, – попросила она, – передай мне журнал. Не правда ли, она была прекрасна! Я хочу, чтобы вы сделали меня хоть немного на нее похожей. Это возможно?

Хирург едва взглянул на журнал.

– Такая трагедия, – бросил он. – Такая красавица! Предлагаю немного выпрямить здесь и здесь, а вот тут забрать ноздри. Думаю, результат вам понравится.

Она что-то пробормотала в знак согласия, и он стал разрисовывать ее лицо маркером. Я в роли мужа сидел в сторонке. Хирург, должно быть, видел таких, как она, каждую неделю. Муж увозит жену на операцию с последующим отдыхом. Пара недель на бразильском пляже, чтобы оправиться от испытания и вернуться домой удивительно похорошевшей и свежей.

И все же, должен признать, я нервничал так, как не нервничал с того дня, когда ее официально признали погибшей. Когда наутро я пришел ее навестить, пришлось минут пять стоять на больничном крыльце, держась за перила, пока ноги делали все возможное, чтобы меня подвести. Стыдно вспоминать, что боялся я не только за нее, но и за себя, и трепетал от перспективы разоблачения, возможно, думая о своем неизбежном позоре больше, чем о ее собственном.

Наконец я постарался овладеть собой. На секунду вдруг очень захотелось упасть и умереть: внезапно оторвавшийся в мозгу тромб – и все… Не более чем затянувшаяся на шее и тут же ослабевшая петля палача. И никакой больше службы ни ей… вообще никому…

Но тут я взбодрился, напомнил себе об английском происхождении. Плотно сжал губы, вскинул подбородок, подобно дворцовым стражникам, чтобы сдержать наплыв эмоций.

Я почти рассмеялся, когда увидел ее сидящей на постели и красящей ногти. Синяки под глазами, забинтованный нос и распухшее лицо… да я сам с трудом ее узнавал.

– Я ходячий кошмар, – пробормотала она, – а медсестры считают меня избалованной женушкой богатого мужа, которой нечего делать, кроме как резать совершенно нормальный нос.

Судя по всему, ей вздумалось капризничать.

Через два дня я увез ее домой. Дорога была долгой и молчаливой. Я приготовил ужин, вернее, разогрел в микроволновке два пластиковых подноса, пока она лежала на диване, укрытая одеялом, из-под которого виднелись только макушка и запавшие глаза. В следующие дни ее настроение было на редкость мрачным. Не расстроенным. Не истеричным. Но и не подчеркнутым теми исходившими от нее лучами света, которые пронизывали самые тоскливые моменты ее жизни.

Думаю, она пыталась осознать то обстоятельство, что теперь ее не узнают ни соседи, ни продавцы, ни медсестры – вообще никто!

Теперь, когда она выходит на улицу, может предпринимать любые предосторожности, какие ей угодно: переодеваться, менять выговор, изрекать не свойственные ей выражения… но драма отныне ограничена сценариями, которые разыгрываются у нее в голове. Ее вылазки больше не поднимут адреналин в крови. Занавес упал. Мыльная опера закончилась. Начинается следующий этап ее жизни…