Читать книгу Повелитель света - Морис Ренар - Страница 11

Я на полной скорости помчался в Грей. Праздник был в самом разгаре, и развеселившаяся толпа осыпа́ла меня оскорблениями и насмешками.

На вокзальных часах было ровно пять. Я воспользовался свободным временем, чтобы приготовиться к дядюшкиному осмотру. Мне хотелось, чтобы он легче попал в те сети, которые сам мне расставил, требуя изготовить имевшуюся у меня запасную часть. Нарядившись в синюю блузу механика, измазав лицо и руки, вытащив из ящика инструменты и перерыв их все, я вынул новый карбюратор, ударил его в нескольких местах молотком и перепачкал маслом. Несколько царапин пилкой, проведенных где попало, окончательно придали ему вид вещи, только что вышедшей из кузницы.

Поезд уже подходил к перрону.

Когда Лерн похлопал меня по плечу, я якобы закручивал накрепко завинченную гайку.

– Николя!

Я обернулся к дядюшке с перемазанной физиономией, которой постарался придать самое угрюмое выражение.

– Уже заканчиваю, – пробормотал я. – Славно вы придумали, ничего не скажешь! Заставить меня работать впустую!

– И что, она поедет – эта твоя коляска?

– Да, только что проверял. Как видите, мотор еще теплый.

– Хочешь поставить на место те детали, которые я увозил с собой?

– Сохраните их на память об этом чудесном деньке, дядюшка… Ну ладно, садитесь, а то мне уже надоело торчать здесь.

Фредерик Лерн выглядел раздосадованным.

– Ты же на меня не злишься, Николя?

– Не злюсь, дядюшка.

– Сам понимаешь, у меня были на то весьма уважительные причины. Позднее я тебе все объясню.

– Как вам будет угодно. Но знай вы меня лучше, были бы не таким скрытным… Впрочем, ваше сегодняшнее поведение вполне отвечает заключенному нами соглашению, так что мне не на что жаловаться.

Он сделал уклончивый жест:

– Главное, ты на меня не сердишься. Вижу, в общем и целом ты правильно смотришь на вещи.

Очевидно, Лерн предполагал, что обидел меня, и боялся, чтобы я, выведенный его поступком из себя, не решился уехать из Фонваля и не сообщил бы кому следует, что в замке творятся какие-то темные делишки. На самом деле присутствие в его доме чужого, который имел возможность удрать в любое время, должно было служить причиной постоянного беспокойства для дядюшки. Мне казалось, что, будь я на его месте и будь я вынужден принять у себя родственника, я предпочел бы сделать его как можно скорее своим сообщником, чтобы тем самым принудить к молчанию.

«А в самом деле, кто может поручиться, – размышлял я, – что дядюшка уже не подумывает об этом? Он еще долго и мучительно будет разбираться в моем характере, установив за мной слежку, до того неопределенного – а может быть, и воображаемого – срока, когда он решится посвятить меня в свою тайну. Не пойти ли мне навстречу его планам? Может быть, он с радостью откроет мне все и примет меня в число своих учеников и его тайна объединит нас, сделав участниками некого заговора?..

Не думаю, что моя попытка пойти ему навстречу вызовет его недовольство, ведь в обоих случаях, говорит ли он искренне или нет, утверждая, что привлечет меня к участию в своем грандиозном предприятии, у него только два выхода: или мой отъезд, угрожающий неприятными последствиями в случае доноса, или мое сообщничество.

Но Эмма и тайна удерживают меня в замке. Значит, я не уеду.

Следовательно, остается только притворное сообщничество, которое даст мне возможность скорее открыть тайну; а кто же, если не Лерн, может посвятить меня в нее, раз Эмма ничего не знает, а всякая разгаданная мною загадка ведет к другой, еще более сложной?

Если бы дядюшка был прозорлив, то, конечно, не медлил бы с признаниями.

Может быть, он к этому и стремится? Но как его поторопить?

Я думаю, надо ему намекнуть, что его секреты не испугают меня даже в том случае, если они преступны. Следовательно, надо притвориться человеком решительным, которого не страшат противозаконные действия и который не станет доносить, а скорее сделается соучастником. Да! Это так! Великолепно! Но для этого нужно застать Лерна на месте преступления и заверить его, что подобный поступок нисколько меня не ужасает и что я сам готов совершить нечто подобное… Ах, черт возьми! Николя! Да воспользуйся случаем! Дай ему понять, что ты знаешь об одном из его преступлений, и заверь в том, что не только одобряешь его, но даже готов помогать ему. Тогда, после такого заявления, он растает и выложит тебе всю правду, тут-то все и откроется… Но все же будем действовать с хитростью и подождем, пока дядюшка не придет в хорошее расположение духа, и узнаем прежде, не поведает ли нам чего-нибудь старый башмак».

* * *

Так я рассуждал, везя Лерна обратно в Фонваль. Удовлетворение плотской страсти истощило, по-видимому, мой мозг; эти мысли казались мне разумными и ясными, тогда как в действительности я был сильно утомлен… Очевидно, под влиянием таинственной обстановки преступления Лерна, которые до сих пор ничем не подтвердились, заполняли мои мысли и представлялись ужасными и бесчисленными. Я упустил из виду, что он и на самом деле мог вести свои исследования тайком с какой-нибудь коммерческой целью и имел все основания скрывать их. Снедаемый желанием удовлетворить свое любопытство и усталый, я уговорил себя, что придумал удивительно тонкий план. Я не рассчитал тяжести подложного признания, которое мне нужно было сделать прежде, чем я получу что-нибудь взамен.

Подумай я над этим тщательнее, я увидел бы, насколько опасен мой план. Но коварная судьба устроила так, что дядюшка, довольный моим ответом и тем, что я так правильно все понимаю, совершенно неожиданно пришел в необыкновенно хорошее расположение духа. Я решил, что более благоприятного случая может не представиться, и ухватился за него обеими руками.

* * *

Как обычно, восхищенный машиной, дядюшка заставил меня произвести в лабиринте ряд сложных маневров, так что размышлял я, выписывая самые разнообразные кривые.

– Грандиозно, Николя! Повторюсь, этот автомобиль – настоящее чудо! Зверь, да и только! Великолепно устроенный зверь – возможно, даже наименее несовершенный из всех! И кто знает, сколь высоко его вознесет прогресс? Сюда бы искорку жизни, чуть поменьше спонтанности, крошечку мозга – и получилось бы прекраснейшее на земле создание! Да в определенном смысле даже лучше нас, потому что, если помнишь, я тебе уже говорил: автомобиль бессмертен и его можно усовершенствовать, а этих преимуществ физическое естество человека, к сожалению, лишено.

Все наше тело обновляется почти целиком, Николя. Твои волосы, – (почему, черт его побери, он постоянно говорил о волосах?), – твои волосы не те, что были в прошлом году, например. Но они появляются снова – другими: темнее цветом, старше и в меньшем количестве, тогда как автомобиль меняет свои органы в каком угодно количестве и всякий раз молодеет, получая новое сердце, новые кости, установленные более удачно и с большей способностью к сопротивляемости, чем в предыдущий раз.

Так что и через тысячу лет автомобиль, не переставая совершенствоваться, будет так же молод, как и сегодня, если он вовремя заместил свои использованные части другими, новыми.

И не говори мне, что это будет не тот же самый, раз все его части заменены новыми. Если бы, Николя, ты возразил мне это, то что же ты должен сказать о человеке, который во время своего бега к смерти – то, что он называет своею жизнью, – подвержен таким же радикальным переменам, но в обратном порядке?

Тебе пришлось бы в таком случае вывести странные заключения: «Тот, кто умирает пожилым, уже не тот, кем он родился. Тот, кто только что родился и должен прожить очень долгую жизнь, никогда не умрет. Во всяком случае, он не умрет сразу, а постепенно, рассеиваясь на все четыре стороны света в виде органической пыли за долгий промежуток времени, в течение которого так же постепенно и медленно на месте его тела образуется другое тело. Это другое тело, рождение которого неопределимо нашими глазами, развивается в каждом из нас в то самое время, как первое постепенно разрушается, и никто этого не подозревает. Оно заступает место первого день за днем, изменяясь в свою очередь беспрестанно в зависимости от мириад умирающих и вновь рождающихся клеточек, из которых оно состоит, оно и есть то тело, которое мы увидим умирающим».

Вот какие ты должен был бы вывести заключения, которые многим показались бы правильными: эти последние добавили бы: «Кажется, будто дух остается неизменным во время этих эволюций тела, но это еще не доказано, так как хотя в чертах старика и можно иногда с трудом узнать черты ребенка, но душа порой так меняется, что мы сами не себя не узнаем. А потом, почему бы и вещество мозга не могло бы возобновляться молекула за молекулой, не нарушая течения наших мыслей, если возможно переменить один за другим элементы в вольтовом столбе, не прерывая ни на секунду электрического тока?»

Да и в конце концов, так ли человеку важно, что он собой представляет in extremis?[10] И какую пользу принесло бы нетленным автомобилям, развитием и усовершенствованиями которых руководит человек, если бы они сохранили неизменными свои составные части навеки? Да это же сущий вздор! Разве они стали бы от этого более замечательными, эти и без того почти живые железные колоссы?

Уверяю тебя, Николя, если бы автомобиль каким-нибудь чудом приобрел независимость, человек мог бы спокойно собирать чемоданы. Эра его господства подошла бы к концу. На земле наступило бы царство автомобиля точно так же, как до человека господствовал мамонт.

– Да, но этот владыка всегда бы зависел от собравшего его человека, – рассеянно возразил я, поглощенный собственными размышлениями.

– Прекрасный аргумент – не поспоришь! Но разве мы сами не являемся рабами животных и даже растений, которые поддерживают само существование нашего «устройства» мясом и паренхимой?[11]

Дядюшка был в таком восторге от своих парадоксов, что выкрикивал их во весь голос, нетерпеливо ерзал на своем узком сиденье и лихорадочно размахивал руками, точно вылавливал мысли из воздуха.

– До чего же блестящая идея, дорогой мой племянник, пришла тебе в голову – притащить с собой эту машину! Видеть ее – сплошное удовольствие! Ты должен будешь научить меня управлять этим зверем. Я буду погонщиком этого мамонта грядущих времен!.. Ха-ха-ха!

Как раз к этому взрыву хохота я завершил свои размышления и из-за него-то и решился на немедленную атаку – увы, совершив безрассудство!

* * *

– Вы сейчас такой забавный, дядюшка! Ваше веселое настроение не может не радовать. Узнаю́ вас прежнего. Почему вы не всегда такой? Почему не доверяете мне, хотя я заслуживаю вашего полного доверия?

– Да ты и сам знаешь почему: я во всем доверюсь тебе, когда придет время, – уже твердо решил.

– Почему же не сейчас, дядюшка? – И я сломя голову бросился в бездну: – Полноте! Мы же с вами вылеплены из одного теста, только вы меня совершенно не знаете. Меня ничем нельзя удивить. И мне известно куда больше, чем вы полагаете. Вот что я вам скажу, дядюшка: я вполне разделяю ваши взгляды и восхищаюсь тем, что вы делаете!

Несколько удивленный, Лерн рассмеялся:

– И что же ты знаешь, мальчишка?

– Я знаю, что не всегда можно и должно руководиться современными понятиями о морали, если затеваешь большое дело. Кто-то совершил ошибку? Уж лучше разделаться с ним самому, и лишение его свободы в таком случае – поступок пусть и не вполне законный, но правомерный. На мысль об этом меня случайно навел один инцидент… Короче, дядюшка, будь я Фредериком Лерном, господин Макбелл едва ли жил бы сейчас в довольстве и удобстве. Говорю же, вы меня плохо знаете.

По тону профессора я сразу же понял, что совершил непростительную промашку. Он бросился оправдываться вкрадчивым, лживым голосом.

– Это уже что-то новое! – пробормотал он. – Богатое же у тебя воображение! Неужели ты действительно такой негодяй, каким себя выставляешь? Если так, то тем хуже. Что до меня, то я такими вещами не занимаюсь, племянничек. Да, Макбелл сошел с ума, но я тут ни при чем! Досадно, что ты его видел, – отвратительное зрелище… Бедняга! Но чтобы я – и лишил его свободы? Что за глупости, Николя? Надо же такое придумать! И все же хорошо, что ты поднял этот вопрос: это на многое открывает мне глаза. Обстоятельства и в самом деле против меня. Я все ждал улучшения в состоянии больного, перед тем как дать знать его родным, чтобы его печальный вид произвел на них менее гнетущее впечатление… Но, по-видимому, оттягивать это дальше слишком рискованно; этого требует моя безопасность; несмотря на то что известие причинит им большие страдания, все-таки пора дать им знать. Сегодня же вечером напишу, чтобы они приехали за ним. Бедный Донифан!.. Надеюсь, что его отъезд рассеет твои позорные подозрения? Ты меня очень обидел и огорчил ими, Николя…

Я почувствовал сильное смущение. Неужели я ошибся? Может быть, Эмма солгала? Или Лерн хотел усыпить мою подозрительность?.. Как бы то ни было, но я совершил грубую бестактность, и Лерн – мерзавец ли он или же честный человек, – несомненно, расквитается со мной за это обвинение, все равно – правильно ли оно было или ложно. Это был полный провал, и вся моя добыча заключалась в новых сомнениях – относительно правдивости Эммы.

– Так или иначе, дядюшка, о том, что Макбелл в замке, я узнал совершенно случайно.

– Если ты случайно выяснишь еще что-либо такое, что даст тебе повод клеветать на меня, – сурово ответил Лерн, – не забудь сообщить мне: я тотчас же приведу факты в свое оправдание. Но я все же надеюсь, что неукоснительное исполнение взятых тобою на себя обязательств воспрепятствует случайностям, которые сводят тебя с сумасшедшими мужчинами… и женщинами.

Мы приехали в Фонваль.

– Я чувствую к тебе большое расположение, Николя, – уже гораздо более мягким тоном сказал Лерн. – Желаю тебе только добра и потому прошу тебя, мальчик мой, во всем меня слушаться.

«Хочет усыпить мою бдительность, – подумал я, – и потому ласков со мной. Нужно быть осторожным!»

– Слушайся меня, – продолжал он медоточивым голосом, – и будь мне союзником без условий. При твоей сообразительности ты сам должен понять нюанс моей мысли. Если я не ошибаюсь, день, в который я смогу посвятить тебя во все, уже недалек. Ты сам увидишь своими глазами то великое прекрасное дело, о котором я мечтаю и в котором я уделю тебе место…

А в ожидании этого, раз ты уже посвящен в историю с Макбеллом, – ну вот тебе доказательство доверия, которого ты требуешь, пойдем со мной навестить его; мы сообща решим, достаточно ли он окреп для того, чтобы его можно было везти по железной дороге и по морю.

Немного поколебавшись, я последовал за ним в желтую комнату.

* * *

Сумасшедший, увидев его, выгнул спину и, что-то ворча, с боязливым видом и злобным взглядом отступил в угол.

Лерн подтолкнул меня вперед. Я задрожал от страха, что он меня здесь запрет.

– Возьми его за руки и вытащи на середину комнаты.

Донифан не сопротивлялся. Доктор осмотрел его со всех сторон, но я заметил, что больше всего он интересовался рубцом. По моему глубокому убеждению, остальной осмотр больного был проделан только для того, чтобы ввести меня в заблуждение.

Какой шрам! Точно разрезанный пополам венец, наполовину скрытый под отросшими волосами. Каким падением, каким ударом и о какой пол можно так пораниться?

– Превосходное состояние здоровья, – произнес наконец дядюшка. – Видишь ли, Николя, в начале заболевания он впадал в бешенство и наносил себе раны. Через пару недель от этого не останется и следа. Его уже можно увезти домой.

Осмотр был закончен.

– Ты ведь тоже, Николя, полагаешь, не правда ли, что мне следует избавиться от него как можно скорее? Выскажи свое мнение – мне важно его знать.

Я поддержал его решение, но любезность дядюшки, на мой взгляд даже чрезмерная, вынудила меня все время быть настороже. Лерн вздохнул:

– Ты прав. Мир так жесток! Пожалуй, напишу сейчас же. Отвезешь письмо на почту в Грей, хорошо? Оно будет готово через десять минут.

Я вздохнул свободнее. Все время, вернувшись в замок, я спрашивал себя, выпустят ли меня оттуда; и до сих пор меня часто терзают кошмары, перенося на крыльях сна в комнату сумасшедшего и запирая в ней. Нет, решительно людоед становится благосклоннее и добрее. Располагая моей свободой, имея возможность запереть меня, он сам, по доброй воле, посылает меня за пределы замка с поручением, так что я имел возможность сбежать и покончить с этим приключением! Имело ли смысл воспользоваться шансом, данным так охотно? Ну, это уж дудки! Я не воспользуюсь им!

* * *

Пока Лерн составлял послание родителям Макбелла, я пошел побродить по парку, где присутствовал при чрезвычайно странном инциденте, – по крайней мере, тогда он произвел на меня именно такое впечатление.

Судьба, как уже не раз можно было заметить, беспощадно издевалась надо мной, играя как мячиком, бросая меня то в сторону спокойствия, то доводя до пароксизма волнения. На этот раз она воспользовалась самым пустячным предлогом, чтобы снова перевернуть в моей душе все вверх дном. Будь я совершенно спокоен, я не стал бы наделять таинственными свойствами то, что, возможно, было просто причудой природы; но мне всюду грезились чудеса, а кроме того, я никак не мог выбросить из головы фразу Лерна, что со дня моего приезда на свободе находилось нечто такое, чего там не должно было быть.

К тому же то, что я увидел на этот раз в парке, – я настаиваю, что это не поразило бы постороннего в такой степени, как меня, – показалось мне связующим звеном, заполняющим тот пробел в работах Лерна, который я заметил: это как бы замыкало круг его исследований и опытов. Все было очень туманно. Конечно, благодаря этим несвязным данным у меня на минуту мелькнула мысль о возможности разрешения всех мучивших меня сомнений, но объяснение это было бы ужасно, если бы оно подтвердилось; да и мысли мои были слишком беспорядочны и нелепы, а главное, недостаточно определенны, чтобы вывести верное заключение. А все же в течение одной секунды впечатление было потрясающей силы, и хотя я и пожимал плечами, вспоминая о нем после вызвавшей его сцены, тем не менее я должен сознаться, что во время нее оно довело меня чуть не до агонии. Сейчас я о ней расскажу.

* * *

Решив употребить имевшиеся в моем распоряжении десять минут на то, чтобы отыскать старый башмак, я направился по аллее, трава которой уже блестела от вечерней росы. Предвестник ночи – вечер покрывал своею тенью парк. Чириканье воробьев слышалось все реже и реже. Кажется, было около половины седьмого. Где-то проревел бык. Проходя мимо пастбища, я насчитал всего четырех животных: Пасифая, пегая корова, уже не прогуливалась там своей печальной поступью. Впрочем, это не представляло никакого интереса.

Я решительно пробирался вперед, как вдруг меня заставил остановиться какой-то шум – слышались приглушенные выкрики, свист, писк.

Заколыхалась трава.

Потихоньку, вытянув шею, я направился к тому месту, откуда доносились звуки.

Я увидел вполне обыденное явление: поединок, из которого испокон веков один из противников должен выйти побежденным, чтобы напитать победителя своим телом, – поединок между птичкой и змеей.

Змея была довольно большой гадюкой, на треугольной голове которой виднелся такой же формы белый след не то от раны, не то от рубца.

Птичка… представьте себе белоголовую славку, но с той значительной разницей, что у нее была совершенно черная головка: должно быть, какая-нибудь разновидность, которую я описал бы вразумительнее, если бы был лучше знаком с естественной историей.

Соперники стояли лицом друг к другу, но – можете себе представить мое недоумение – наступала птичка, а змея отступала. Славка приближалась внезапными прыжками, с большими промежутками времени, без единого взмаха крыльями, двигаясь, точно загипнотизированная: остановившийся взгляд ее глаз горел тем магнетическим огнем, которым горят глаза собаки, делающей стойку, а гадюка неловкими движениями отодвигалась назад, зачарованная неумолимым взглядом своего врага и испуская от страха сдавленное шипение…

«Черт возьми, – подумал я, – мир перевернулся вверх ногами или я вижу все шиворот-навыворот?»

Тут из желания стать свидетелем развязки я допустил оплошность, пододвинувшись слишком близко: птичка, заметив меня, улетела, а ее враг скользнул в траву и тоже пропал из виду.

Но охватившее меня нелепое и беспричинное тяжелое чувство страха уже проходило. Я пробрал самого себя как следует. У меня ум за разум заходит… Это просто-напросто проявление чувства материнской любви, и больше ничего. Птичка-героиня, защищающая свое гнездо и своих птенцов. Мы до сих пор не знаем, до чего может дойти героизм матерей… конечно, это так, черт возьми! Иначе что бы это могло быть?.. Какой я простак…

– Эй!

Меня звал дядюшка.

Я вернулся к дому. Но этот случай не давал мне покоя. Несмотря на то что я убеждал себя: в нем нет ничего необычного, Лерну я о нем не сказал.

* * *

А между тем профессор был весьма ласков; у него был вид человека, принявшего важное решение, которым он очень доволен. Он стоял у главного входа в замок с письмом в руке и внимательно разглядывал железную скобку для вытирания ног, вделанную в каменную ступень у входа.

Так как мой приход не отвлек его от этого занятия, я счел вежливым тоже присмотреться к скобке. Она представляла собой железную полосу, которая от многолетнего трения превратилась в острый полумесяц. Я думал, что Лерн, задумавшись, машинально смотрит на нее, не замечая этого.

Действительно, он вдруг спохватился, словно внезапно проснулся:

– Вот, Николя, держи письмо. Прости, что так тебя утруждаю.

– Что вы, дядюшка! Я к этому уже привык: шоферы, кто бы они ни были, всегда исполняют роль посыльных. Злоупотребляя мнением, что автомобилисту всегда приятно прокатиться даже без определенной цели, многие дамы просят их съездить куда-либо, отвезти те или иные спешные, а порой и тяжеловесные грузы. Это установившийся в обиходе налог на спорт.

– Ну ладно, ты славный малый! Поезжай скорее, темнеет.

Я взял письмо – скорбное письмо, которому было суждено наполнить отчаянием души родных Донифана там, в Шотландии, принеся весть о его сумасшествии; благословенное письмо, которое удалило бы от Эммы ее потерявшего человеческое достоинство любовника.

Сэру Джорджу Макбеллу,

Шотландия, Глазго,

Трафальгар-стрит, 12.

Почерк, которым был написан адрес, снова заставил меня призадуматься – почерк Лерна он напоминал разве что отдаленно. Бо́льшая часть букв, орфография, пунктуация, общий его характер указывали на то, что автор письма не имеет ничего общего с тем Лерном, который писал мне раньше.

Графология никогда не ошибается, ее выводы безусловно точны: автор этих строк переменился с тех пор, как говорится, «от» и «до».

Но в дни своей молодости дядюшка обладал всеми добродетелями; не был ли он теперь воплощением всех пороков?

И как он, должно быть, теперь меня ненавидел, он, который так сильно меня когда-то любил?