Читать книгу Повелитель света - Морис Ренар - Страница 15

Доктор Лерн, полубог
Глава 12
Лерн меняет тактику

Оглавление

Находясь в черной шкуре быка, я дал себе клятву, если мне удастся принять свой первоначальный вид, немедленно уехать с Эммой или без нее, но бежать во что бы то ни стало. А между тем осень уже приближалась к концу, а я все еще не покинул Фонваль.

Все дело в том, что теперь со мной обращались совершенно иначе, чем прежде.

Прежде всего, я располагал своим временем. И воспользовался этой свободой для того, чтобы немедленно отправиться на лужайку и изгладить на ней всякие следы моего пребывания там. Благоволивший ко мне Бог устроил так, что никто не приходил туда за время моего буколического времяпрепровождения на пастбище и ни один из обитателей Фонваля не заметил, что я осквернил кладбище. Но все же было очевидно, что либо хоронили теперь в другом месте, либо вивисекции подвергались такие маленькие животные, что от них ничего не оставалось, либо опыты in animâ vili[20] были совершенно заброшены Лерном.

Между прочим, должен отметить, что, приводя кладбище в порядок, я отметил факт, который снял с моей души большую тяжесть. Я все время боялся, не заключена ли душа несчастного Клоца в тело какого-нибудь тщательно скрываемого животного? Но внимательный и подробный осмотр его трупа рассеял мои сомнения по этому поводу. Мозг мертвеца находился в глубине черепной коробки; даже можно было еще рассмотреть глубокие и многочисленные извилины его. Количество и глубина их несомненно доказывали человеческое происхождение этого мозга, так что – благодарение небу! – речь могла идти только о простом и невинном убийстве.

Итак, я пользовался полной свободой.

Во время моего выздоровления у моей кровати сидел, ухаживая за мною, раскаивающийся и нежный Лерн – конечно, не тот Лерн, которого я знал в дни своего детства, не веселый, жизнерадостный спутник тетушки Лидивины, но уже и не свирепый и кровожадный хозяин, который принял меня вопреки своей воле.

Когда дядюшка увидел меня оправившимся, вставшим на ноги, он пригласил Эмму и сказал ей в моем присутствии, что я вылечился от временного припадка сумасшествия и что теперь ей придется любить меня до обожания.

– Что касается меня, – добавил он, – то я, со своей стороны, отказываюсь от уже не подходящих моему возрасту упражнений. Эмма, у тебя будет теперь своя комната – рядом с моей; та, в которой хранятся твои вещи. Единственное, о чем я вас прошу, – это не покидайте меня. Внезапное одиночество только увеличит мое горе, которое вы легко поймете и за которое вы оба не станете сердиться на меня. Это чувство пройдет: я постараюсь забыться за работой… Но не волнуйся, дочь моя: большая часть доходов от моего изобретения достанется тебе. Тут все осталось неизменным, и Николя упомянут в моем завещании и станет моим компаньоном, несмотря на то что ты обманывала меня с ним. Итак, любите друг друга и живите в мире.

Сказав это, профессор отправился к своим электрическим машинам.

Эмма ничему не удивлялась. Доверчивая и наивная по натуре, она аплодировала дядюшке за его тираду. Я, зная, какой он комедиант, должен был бы сказать самому себе, что он надел личину доброты, чтобы удержать меня у себя или потому, что опасался моих разоблачений, или потому, что я ему был нужен для исполнения какого-то нового плана; две цирцейские операции отразились как на моей памяти, так и на способности к рассуждению. «К чему, – уговаривал я сам себя, – к чему сомневаться в этом человеке, который по своей доброй воле извлек меня из темной пучины? Он продолжает идти по пути благодеяний! Тем лучше».

* * *

Словом, началась усладительная, но безнравственная жизнь. Жизнь, полная любви и абсолютной свободы для меня и полная трудов и самоотречения, по крайней мере внешнего, – для Лерна. Все трое были скромны и сдержанны: мы с Эммой – в излияниях чувств, дядюшка – в своем горе и страданиях.

Кто бы мог поверить в преступления профессора при виде его работоспособности, его семейной жизни и добродушной внешности? Кто бы поверил, что он заманил меня в ловушку? Кто бы поверил в убийство Клоца? В превращение Макбелла в Нелли, которая в протяжном вое не переставала поверять свои жалобы всем ветрам и ночным звездам, жалобы на то состояние, ужас которого я сам пережил.

Потому что Нелли до сих пор жила среди собак. И меня ставило в тупик, что Лерн продолжал наказывать ее за вину, которая уже не была важна теперь, когда Эмма не занимала больше в его сердце того места, что раньше.

Я решил поговорить по этому поводу с дядюшкой.

– Николя, – ответил он мне, – ты коснулся самого больного моего места. Но что мне делать? Как быть? Для того чтобы восстановить нормальный порядок вещей, совершенно необходимо, чтобы тело Макбелла вернулось сюда… Что можно придумать столь убедительного, чтобы заставить отца отпустить к нам Макбелла? Подумай над этим. Помоги мне. Я клянусь тебе, что начну действовать, не медля ни секунды, как только один из нас найдет способ вернуть Макбелла.

Этот ответ рассеял мои последние предубеждения. Я не задумывался над вопросом, почему Лерн ни с того ни с сего так внезапно переменился. Мне казалось, что профессор просто-напросто почувствовал угрызения совести и раскаялся; я ждал, что все его прежние качества постепенно вернутся, как вернулось прямодушие (за это я принимал все его поведение и разговоры), не уступавшее по своей глубине его общепризнанной учености, которая никогда не оставляла его.

А его знания были почти безграничны. Я с каждым днем все больше убеждался в этом. Мы возобновили наши прежние прогулки, и он пользовался всем, что попадалось ему под руку или на глаза, чтобы читать мне целые научные лекции. По поводу валявшегося на земле листочка я выслушал полный курс ботаники; лекция по энтомологии была прочитана мне после находки мокрицы; капля дождя вызвала химический потоп; так что, пока мы дошли до опушки леса, я прослушал полный курс естественного факультета из уст Лерна.

Но именно на этом месте, на границе леса и полей, и стоило слушать его особенно внимательно. Пройдя последнее дерево, он неизменно останавливался, взбирался на межевой столб и начинал говорить о природе. Он до того гениально описывал землю и небо, что казалось, будто земля раскрывает перед вами свои недра, а небеса – свою бесконечную глубину. Он с одинаковой легкостью и с одинаковым знанием рассказывал как о геологических слоях, так и о соотношении планет. Он анализировал строение облака, причину возникшего ветерка, вызывал к жизни доисторическое строение Земли, предсказывал будущую геологическую картину этой местности. Он окидывал своими зоркими глазами все, начиная с близкой хижины бедняка, кончая голубоватой линией горизонта. Всякая вещь была описана коротким метким словом, которое срывало с нее покров и ставило на ее настоящее место, и так как он делал широкие жесты, указывая на то, о чем говорил, то казалось, будто от его рук тянутся лучи, освещающие и благословляющие все, что он описывал.

Возвращение в Фонваль обычно не сопровождалось научными лекциями. Дядюшка погружался в задумчивость и, по-видимому, размышлял о вещах, слишком отвлеченных и трудных для моего ума. По дороге он мурлыкал себе под нос любимый рефрен, которому, должно быть, научился от своих помощников: «Рум-фил-дум-фил-дум».

Затем, как только мы приходили домой, он поспешно удалялся в лабораторию или оранжерею.

Наши пешие прогулки чередовались с поездками на автомобиле. В последних случаях дядюшка садился на другого своего конька. Он классифицировал животных нашего времени, доисторического времени и животных будущего, среди которых автомобиль, несомненно, займет главное место. И это предсказание неизменно заканчивалось восторженным панегириком в честь моей восьмидесятисильной машины.

Он пожелал научиться управлению автомобилем. Это была нетрудная задача. За три урока я научил его блестяще с этим справляться. Теперь он всегда сидел за рулем, чему я был очень рад, так как после двойной операции, перенесенной мною, и двойной спайки моих зрительных нервов мои глаза очень быстро уставали от напряженного вглядывания в дорогу. Кроме того, я плохо слышал левым ухом, но не хотел говорить об этом Лерну из опасения усилить его угрызения совести, и так его, судя по всему, немало терзавшие.

* * *

Как-то раз после одной из этих поездок, приводя машину в порядок – мне поневоле приходилось заниматься этим самому, – я нашел между сиденьем и спинкой на месте Лерна записную книжечку, выскользнувшую из его кармана. Я положил ее в свой, намереваясь вернуть ему при встрече.

Но, вернувшись к себе в комнату, я из любопытства раскрыл ее. Она была заполнена заметками и эскизными набросками, сделанными наскоро карандашом. Было похоже на то, что это ежедневные записи лабораторной работы. Рисунки, на мой взгляд, ничего не обозначали. Текст состоял главным образом из немецких фраз, беспорядочно перемежавшихся с французскими. В общем, я ничего не понял. Однако под вчерашним числом я нашел заметку менее хаотического характера, чем предыдущие; мне показалось, что она представляет собою резюме всех остальных страниц, а несколько связных французских слов придавали заметке столь странный смысл, что во мне сразу проснулся неистребимый сыщик и новорожденный лингвист. Вот эти существительные, между которыми были вставлены немецкие слова:

Передача… мысль… электричество… мозги… элементы…

При помощи словаря, похищенного в комнате Лерна, я разобрал эту квазикриптограмму, в которой, на мое счастье, одни и те же выражения часто повторялись. Вот перевод ее. Я передаю ее такой, какой перевел, причем обращаю внимание, что я не специалист в этих вещах, а кроме того, страшно торопился, чтобы не затягивать с возвращением книжки.

Выводы к 30-му числу

Преследуемая цель: перемещение личностей без перемещения мозга.

* * *

Основной пункт: прежние опыты доказали, что всякое тело обладает душой. Ибо душа и жизнь нераздельны между собой и все организмы в промежутке времени между рождением и смертью обладают более или менее развитой, в зависимости от степени своего развития, душой. Таким образом, начиная с человека, переходя к полипу и кончая мхом, все существующее обладает ему одному свойственною душой. (Разве растения не спят, не дышат, не переваривают пищу? Почему же нельзя допустить, что они мыслят?)

Это доказывает, что душа существует даже там, где нет мозга.

Следовательно, душа и мозг независимы друг от друга.

Ввиду этого я утверждаю, что можно обмениваться душами, не перемещая для этого мозг

Опыты по передаче

Мысль представляет собою электрическую цепь, одним из элементов которой служит наш мозг. (Может быть, мозг – аккумулятор, – этого я еще точно не знаю; но одно, безусловно, верно: передача мысленного флюида (тока) производится путем, аналогичным тому, каким передается электрический флюид.)

Опыт от 4-го числа доказывает, что мысль передается при помощи проводников.

Опыт от 10-го – что она передается без проводников, по волнам эфира.

Следующие опыты обнаружили слабое место, которое я здесь указываю.

Душа, направленная в чужой организм без ведома этого последнего, сдавливает, если можно так выразиться, душу этого организма, но не в состоянии изгнать ее и занять ее место; а сама эта душа – изгоняемая из своего организма – тоже не в состоянии совершенно покинуть его, а прикреплена к нему каким-то непонятным и необъяснимым мысленным отростком, которого ничто до сегодняшнего дня разрушить не может.

Если оба подвергающиеся эксперименту лица согласны на него, опыт не удается по той же причине. Большая часть обеих душ прекрасно размещается в организмах обоих партнеров, но досадный мысленный отросток мешает каждой душе покинуть окончательно свой организм, несмотря на стремление к этому.

Чем примитивнее тот организм, куда душа внедряется, по сравнению с тем, который направляет свою душу, тем полнее совершается завоевание чужого тела и тем больше утончается отросток, который удерживает душу в старом теле, но все же отросток никогда не уничтожается полностью.

20-го я мысленно внедрил свою душу в Иоганна.

22-го я проделал этот опыт с кошкой.

24-го – с ясенем.

Доступ был каждый раз все легче, с каждым разом я все полнее овладевал их душой, но отросток не исчезал.

Я подумал, что опыт удастся вполне над трупом, потому что в этом случае совершенно будет отсутствовать флюид, заполняющий вместилище, которое стремишься занять. Я не сообразил, что смерть несовместима с понятием о душе, так как существование души предполагает существование жизни. Мы напрасно потеряли время, и ощущение было отвратительное.

* * *

Чисто теоретически – что нужно сделать, чтобы отросток исчез? Необходимо иметь в своем распоряжении организм, в котором совершенно нет души (для того чтобы можно было туда поместить свою целиком, без остатка), но который в то же самое время не был бы мертвым; иными словами: «никогда не жившее организованное тело». Это невозможно.

Следовательно, на практике все наши усилия должны быть направлены к тому, чтобы избавиться от отростка каким-нибудь побочным путем, который я пока ни в малейшей степени не вижу.

* * *

И все-таки нельзя отказать опытам этого периода в довольно занятных результатах, ибо мы констатировали следующие факты:

1. Человеческий мозг почти целиком перемещается в растение.

2. Два человека при взаимном согласии (непременное условие) могут почти целиком обменяться своими личностями, оставляя в стороне, конечно, вопрос об отростке, который делает эти души чем-то вроде сестер или сиамских близнецов, сросшихся мозгами…

3. Если же взаимного согласия нет и приходится действовать насильно, то сжимание той души, которую хочешь заместить, дает тоже довольно любопытные результаты; преимущество оказывается у того, кто внедряет свою душу; эти результаты отчасти достигают той цели, к которой я стремлюсь, и доказывают, что, если мне удалось бы добиться ее, моя задача была бы блестяще разрешена.

Но она кажется мне неразрешимой.

* * *

Вот, значит, куда вели те универсальные знания моего дядюшки, которыми я так восторгался и которыми сам он так гордился.

Его теория хоть кого могла сбить с толку. Она должна была бы повергнуть меня в изумление. В ней прослеживалась отчетливая тенденция к спиритуализму, довольно курьезная в таком материалисте, как Лерн. Его теория казалась до того фантасмагоричной, что, познакомившись с ней, немало глаз за стеклами ученых очков, начитанных пенсне, смелых моноклей раскрылось бы от изумления, смешанного с недоверием. Что касается меня, я не понял сразу всех изумительных сторон его открытия, так как все еще не совсем оправился тогда. Я даже не понял, что перевел что-то вроде французско-немецкого «мене, текел, фарес», адресованных мне. Мое внимание привлекло выражение «организованное тело, которое никогда не жило», а также сомнения профессора в том, что ему удастся когда-нибудь добиться уничтожения отростка. Значит, его предприятие окончилось неудачей. После всех его последних выходок я был убежден, что он может творить всякие чудеса; только одно могло меня повергнуть в изумление: его признание в собственном бессилии.

* * *

Я отправился на поиски дядюшки, чтобы передать ему книжечку. Толстуха Барб, которую я встретил по дороге, сообщила мне, что он гуляет по парку.

Там я его не нашел. Но на берегу пруда я увидел Карла и Вильгельма, которые внимательно смотрели на воду. Я питал отвращение к этим двум грубым субъектам, меня отталкивала мысль, что у них перемещены мозги, и я всегда старательно избегал их общества. Но на этот раз зрелище, привлекшее их внимание к пруду, заставило и меня подойти к ним поближе.

Из воды в алмазных брызгах выскакивал и погружался обратно карп. Он шевелил плавниками, будто крыльями, и потому казалось, что он хочет улететь.

Несчастный, он действительно к этому стремился. Передо мной была та рыба, которую Лерн наделил мозгом черного дрозда. В пленной птице, заключенной в свою чешуйчатую темницу, проснулись воспоминания о прежней жизни, и она рвалась в недостижимое для нее небо из своего надоевшего ей холодного узилища. Наконец после отчаянного усилия, трепеща жабрами, карп упал на берег. Тогда Вильгельм схватил его, и оба помощника удалились со своей добычей. Они поддразнивали ее, как расшалившиеся грубые и жестокие уличные мальчишки: они насвистывали, насмешливо подражая пению дрозда, и хохотали, причем смех их был похож на ржание, и, сами не зная того, они гораздо удачнее подражали ржанию лошади, чем пению птицы.

Я стоял и задумчиво смотрел на пруд – эту волнующуюся мокрую клетку, в которой заколдованное существо мучительно рвалось ввысь и тосковало по гнезду. Теперь его мучения окончатся на плите. А каким образом и когда завершатся страдания остальных жертв: вырвавшихся на свободу животных? И Макбелла… Ах, Макбелл! Как его спасти?!

На спокойной, уснувшей поверхности воды сглаживался последний круг, и небесный свод снова отражался в ровном зеркале. Вечерняя звезда сияла в бесконечно далеком небе… но достаточно было захотеть, чтобы представить, что она сверкает на поверхности воды. Листья болотных лилий, самых разнообразных форм – круглые, полукруглые и серповидные, – походили на отражения луны в различных стадиях ее появления, заключенные в эту застывшую от сна воду.

«Макбелл! – не выходило у меня из головы. – Макбелл… Что делать?»

В этот миг я услышал отдаленный звон колокольчика у входных ворот. Кто бы это мог быть так поздно? Какой-нибудь гость? Но сюда никто никогда не приходил с визитами!

Я быстрым шагом направился к замку, впервые задумавшись над тем, что случится с Николя Вермоном, если в Фонваль вдруг вздумают явиться представители правопорядка.

Спрятавшись за углом замка, я рискнул высунуть голову, чтобы посмотреть, в чем дело.

Лерн стоял в дверях и читал только что полученную телеграмму. Я вышел из своего укрытия.

– Вот, дядюшка, держите, – сказал я. – Записная книжка. Полагаю, это ваша… Нашел ее в автомобиле на вашем месте.

Услышав позади себя шелест юбок, я обернулся.

К нам приближалась Эмма, залитая лучами заходящего солнца, в красном свете которого ее волосы словно обновляли каждый вечер свой запас огненного цвета. Напевая что-то вполголоса, она грациозно подходила к нам, и ее походка напоминала, как всегда, танец.

Тоже заинтригованная звонком, она поинтересовалась содержанием телеграммы.

Профессор не отвечал.

– Боже, – пробормотала она, – да в чем дело? Что еще приключилось?

– Что-то серьезное, дядюшка? – спросил в свою очередь уже и я.

– Нет, – ответил Лерн. – Донифан умер. Только и всего.

– Бедный мальчик! – сказала Эмма. Затем, после продолжительного молчания, добавила: – Но уж лучше умереть, чем оставаться сумасшедшим. В конце концов, для него это самый благополучный исход… Да ладно тебе, Николя, не делай такое лицо… Пойдем!

Она схватила меня за руку и потащила в замок. Лерн пошел своей дорогой.

Я был потрясен.

– Оставь меня! Оставь! – вскричал я вдруг. – Это так ужасно! Донифан!.. Несчастный!.. Ты не понимаешь, не можешь понять… Да оставь же ты меня, в самом деле!

Меня охватил невообразимый ужас. Освободившись от Эммы, я побежал вслед за дядюшкой и нагнал его у входа в лабораторию. Он разговаривал с Иоганном, показывая тому телеграмму. Немец исчез в доме в ту самую минуту, когда я подошел к профессору.

– Дядюшка! Вы же ничего ему не сказали?.. Иоганну?

– Ну почему же – сказал. А что?

– Ох! Ведь он расскажет об этом другим. О смерти Макбелла станут судачить… И Нелли наверняка тоже об этом услышит. Они ей расскажут… Ох! Да поймите же вы: душа Донифана узнает, что у нее нет больше человеческой оболочки… А этого не нужно! Не нужно!

Дядюшка с раздражающим хладнокровием произнес:

– Опасности нет ни малейшей. В этом я тебе ручаюсь, Николя.

– Ни малейшей? Почем вы знаете? Это мерзкие люди; говорю вам, они всё ей расскажут! Позвольте мне отвести этот риск… Время не терпит… Позвольте мне войти, прошу вас!.. Пожалуйста! Пройти туда на минутку… Молю вас!.. Черт подери, я пройду!..

Уроки быка не прошли для меня без пользы: я бросился вперед, нагнув голову. Дядюшка растянулся на траве от удара в живот, а я ударом кулака отворил полузакрытую дверь. Честный Иоганн, стоявший за нею на часах, упал с разбитым в кровь носом. Тогда я проник во двор, твердо решив увести с собой собаку, чего бы это мне ни стоило, и больше не расставаться с ней.

Вся свора разбежалась по будкам. Я сразу увидел Нелли, которой отвели отдельное от других собак помещение. Ее большое, наголо остриженное, изможденное тело лежало у самой решетки.

Я позвал:

– Донифан!

Она не пошевелилась. В глубине темных будок сверкали зрачки собак. Некоторые зарычали.

– Донифан! Нелли!

Молчание.

У меня возникло страшное предчувствие: и здесь прошла со своей косой Смерть!

Да. Нелли лежала похолодевшая и вытянувшаяся. Судя по всему, ее задушила цепь, которой она была привязана. Я уже намеревался убедиться в этом, когда во двор вошли Лерн и Иоганн.

– Негодяи! – вскричал я. – Вы убили ее!

– Нет. Честное слово! Клянусь тебе, – заявил дядюшка. – Утром ее нашли в том самом положении, в котором ты ее видишь сейчас.

– То есть вы думаете, что она это сделала нарочно? Покончила с собой? О, какой ужасный конец!

– Возможно, – сказал Лерн. – Но есть и другое объяснение, более правдоподобное. По моему убеждению, цепь натянулась из-за сильных судорог… это тело было очень больным. Вот уже несколько дней, как проявилась гидрофобия… Я ничего от тебя не скрываю, Николя. Сам видишь, я никоим образом не пытаюсь снять с себя ответственность и не ищу оправданий.

– О! – в ужасе пробормотал я. – Гидрофобия… бешенство!

Лерн спокойно продолжал:

– Возможно, к смерти привело и нечто другое, нам неизвестное. Нелли нашли мертвой сегодня в восемь утра. Она была еще теплой. Смерть наступила примерно за час до того.

Профессор взглянул на телеграмму.

– Ну вот! – добавил он. – Макбелл скончался в семь часов, как раз в то же время.

– От чего? – спросил я, задыхаясь. – От чего умер он?

– Тоже от бешенства.

20

На малоценном организме (лат.), то есть на подопытных животных.

Повелитель света

Подняться наверх