Читать книгу Устойчивое развитие - Мршавко Штапич - Страница 5

Если по какому-то уголовному делу не находится потерпевший, его назначает прокуратура. В случае губернатора пострадавшей стороной был назначен сам регион, представлять который доверили главной инспекторше налоговой службы. Эта строго одетая уставшая женщина пришла в суд, и в глазах ее был написан полувопрос-полуупрек: когда теперь работать, ведь работу никто не отменял, а полдня в суде – псу под хвост, да еще в конце декабря, когда надо отчитываться за все и вся?

– Как вы оцениваете масштаб ущерба, нанесенного действиями подсудимого региону? – наседает прокурор.

– ФНС не в силах оценить такой ущерб, если он имеется.

Люди в зале переглядываются, на губах Циркуна – ухмылка; губер – сухой, высокий мужчина лет пятидесяти – откидывается на спинку скамьи и, сцепив длинные красивые пальцы, кладет руки на стол, ровно как бы он на совещании спрашивал у нерадивого министра о том, почему работа не проделана.

– Согласно бла-бла-бла номера номера документы документы прокуратура направила вам уведомление с просьбой о проведении оценки ущерба! – пытается давить прокурор, но выходит плохо – необходимость бубнить номера документов выглядит комично и снижает градус необходимой угрозы в голосе.

– ФНС не смогла установить ущерб, так как мы можем проводить оценку только на основании средств, которые не получил бюджет региона. Но бюджет региона был исполнен в этой части, – твердо и спокойно отвечает инспекторша.

Прокурор свою миссию выполнил и, усадив свое желейное, едва сдерживаемое формой тело, уткнулся в телефон с полнейшим безразличием. Настал черед Циркуна.

– Ирина Александровна… а известны ли вам, как опытному налоговому инспектору, способы нанести ущерб отменой аукциона на региональное имущество таким образом, чтобы вы не смогли этого увидеть при помощи имеющихся у вас средств контроля?

– Нет.

В зале начинают хихикать.

– То есть вы исключаете нанесение ущерба со стороны моего доверителя?

– Да, – протянула инспекторша, бросив взгляд на судью. Та, в свою очередь, подняла глаза к потолку – дескать, я теперь за тебя, подруга, не отвечаю, подсказок не будет.

– Ирина Александровна, вы читали обвинительное заключение?

– Да.

– Что вы думаете о нем?

– Что я не понимаю, откуда взялись семнадцать миллионов ущерба, когда в бюджет должно было поступить двенадцать, а поступило семнадцать. Это, получается, отрицательный ущерб, то есть… прибыль.

– Спасибо. У меня все, – уже под откровенный смех в зале победоносно завершил адвокат. Прокурору на реакцию слушателей было наплевать, он тыкал в телефон так часто, что всем и каждому стало ясно: играет в какие-нибудь шарики.

Я догадывался, что дело мне понравится, но и предположить не мог насколько. Многочасовой цирк, где свидетели обвинения подготовлены прокуратурой, но настолько неумело и топорно, что, даже сами того не желая, работают как свидетели защиты. Непосредственных свидетелей защиты – пять десятков, и каждый из них со своей позиции вообще не понимает, в чем состоит чудовищное преступление против города и региона. Хотя в нашей стране, где пресс-службы и прикормленные журналисты называют взрыв «хлопком», а пожар в шахте – «окислением угольных пластов», кто-то из губернаторов, конечно, должен был рано или поздно нанести непоправимый «отрицательный ущерб» и быть за это судим, потому что всем известно, что всякий регион должен показывать неумолимый и крепчающий год от года рост. Вот рост – он может быть отрицательным, а ущерба быть вовсе не должно, пусть он и не ущерб вовсе.

Работа моя была незатейлива: всего-то и требовалось поначалу, что пообедать / выпить кофе или горячительного с десятком журналистов. Управился за пару дней.

Пишущая братия разделилась на три партии. Маленькие, только начинающие издания готовы были писать и ездить на суды – они знали, что новости о деле своего читателя найдут. Региональные старожилы, сидящие на подрядах администрации области или города, писать о событиях такого масштаба были обязаны, но не хотели, и ездить в суд опасались, потому что написать про экс-губернатора – это вам не первая полоса с фото, где мэр перерезает ленточку в новом детском саду, и не репортаж с «Дня огурца». Губер с утраченным доверием – фигура вроде как существенная, но нежелательная; в любом известии о нем слова надо складывать строго по государственной линии, которая пока еще не была прояснена для них, никто их, бедных, в ФСБ или управление внутренней политики не вызвал и темника не вручил, поэтому старожилы были согласны лишь на пресс-релизы и размещали куцую, безопасную выжимку из них. Отделения федеральных и столичных изданий писать не желали вовсе – и отнюдь не из-за страха получить по шапке от своих московских редакций, а скорей потому, что страсть как хотели денег. Денег, разумеется, у нас не было. Поэтому я поил коньяком и кофе малышей – и они первыми выплюнули новость об «отрицательном ущербе».

Дальше нужно было исправно посещать суды – раз или два в неделю, – брать с собой журналистов – то одного, то другого, – и пытаться расширять охват. В общем-то, рутина, которая в первые пару прилетов разбавлялась только другой рутиной – мне по-прежнему нужно было делать сюжеты для телека из user generated content, который по-русски следует называть «какого-шлака-наснимали-люди». Особенно раздражало, когда доставался сюжет о туризме, вроде «30 мест, которые надо посетить в этом году», – и тогда, сукины дети, они снимали вовсе не шлак, а какие-нибудь норвежские фьорды и рыбаков, или парусные яхты, идущие фордевиндом, с поднятыми спинакерами на озере Гарда, или уютные зеленые холмы Швейцарии с овечками, пасущимися на них, или Рождество в Страсбурге, где счастливые люди пили глинтвейн, гуляя вдоль домов с фахверками. А я сидел в аэропорту и писал тексты, полные плохо скрытой рычащей и завистливой злобы, и, наверное, редактор это почувствовал, поэтому перестал давать мне задания о путешествиях – «как-то ты холодно пишешь, без души, схематично… будто описываешь маршруты, которые следует посетить на танке, выжигая все живое вокруг».

* * *

Платежи за работу и деньги на билеты – раз в две недели, авансом – передавала супруга губера в Москве. Не лишенная обаяния, ухоженная маленькая женщина глядела на меня тревожно на встречах в кафе, и ей было важно только одно: «Как он там?» Они не разговаривали по телефону, на этом настояли адвокаты, они не поддерживали связи, чтобы не сказать лишнего; а лишнее было, и адвокаты это позже нашли, и следователи затем тоже; этим лишним оказалась незадекларированная должным образом – по невнимательности – ее московская квартира, обычная трешка в кирпичном советском доме. Хотя и это мало пригодилось обвинителям – за исключением раздолбайского отношения к чиновничьей декларации, к квартире было не придраться. Все боялись, и этот страх наложил запрет на разговор, на самое важное, что есть между двумя близкими людьми. «Как он там?» – спрашивала она и плакала, но не от чувств, а из-за какого-то дефекта в железах или протоках, отчего слеза раз в несколько минут скатывалась по щеке сама, и она утирала ее салфеткой, походя и привычно, как чешут нос, не замечая того сами, как будто плакать все время – это естественно. «Как он там?» – а я должен был что-то ответить, и через месяц уже привык, и сам начинал доклад именно с этого:

– Был у него, он варил пельмени, слушал Высоцкого, чистил ружья.

– О, это хорошо, значит, все хорошо у него. А пельмени с чем?

– Телятина и какая-то зелень…

– Это дикий чеснок, это любимые его пельмени, это все хорошо, хорошо. А какую книгу читает?

– Я ему дал – без просьбы – Евгения Норина; просто сам в самолете как раз дочитал.

– Что за книга?

– История чеченской войны.

– Это хорошо, очень хорошо, он про войну любит, про армию.

Он тоже спрашивал о ней, но стеснялся, спрашивал будто бы между прочим и обезличенно:

– Тебе заплатили, все в порядке?

– Да, спасибо.

– Что-то передавали?

– Она скучает по вам очень.

– И, небось, считает, что надо было предложение принять, согласиться на условный срок…

– Нет, она понимает, что вы не можете иначе.

Ему предложили: признание вины, особый – сиречь непубличный – порядок рассмотрения дела, условный срок. Губер был тверд: никакого признания, ни за что, никогда. Настоящий «красный» директор. Он мне понравился – напоминал моего несгибаемого деда, не терпящего лицемерия, неправды, неискренности ни в чем, ни на пядь. Губер жил в кирпичном доме 1992 года постройки в обычном, никаком не элитном, занесенном снегом поселке в пригороде. Меблировка, отделка, техника – все было довольно дорогим, качественным, но без капли роскоши, и говорило скорее о том, что здесь живет директор завода, привыкший к крепкому устройству всего вокруг, но не чиновник, который пускает пыль в глаза.

Поскольку адвокаты расстарались и губера перевели под подписку, тот мог появляться на публике. Я набросал концепцию наших действий – от походов на хоккейные матчи команды, которую он чудом сохранил для города, до общественной деятельности – полагал, что будет верно и весомо, если он поможет в борьбе с точечной застройкой одному общественному объединению. Но главной целью было возвращение в политическое поле.

Циркун тоже зашевелился и начал искать партнеров, которые могли бы пригодиться губеру в этой непростой задаче. Все мы были бодры и планировали свернуть горы.

Однажды мы втроем – Циркун с помощником и я – вышли из квартиры и должны были разойтись в разные стороны. Я заметил машину, которую уже видел во дворе за пару часов до того: вроде бы и неприметная, но черная «десятка» не должна была стоять у подъезда нового дома на главном проспекте города; тут обычно располагались машины подороже. Внутри отечественного корыта сидели двое мужчин. Как только адвокаты свернули за угол (они пришли на встречу пешком), один из мужчин вышел из машины и отправился за ними, а десятка медленно подъехала к углу дома. Я набрал номер Циркуна.

– Не знаю, прав я или нет, но за вами вроде как следят.

– Ну ты и паникер.

– Андрей, я без шуток.

– Наружку я бы быстрее тебя заметил.

– Ладно. Но посмотри, там мужик за вами идет в серой куртке с высоким воротником и черная десятка едет.

– Давай потом, а? И не пей сегодня больше.

Я отправился на встречу с журналисткой, которая затевала фильм про губера. Мы бестолково болтали, выпив по бокалу вина, когда позвонил Циркун.

– Нас слушают, да похрен… – видимо, так адвокат обратился к пресловутому товарищу майору в эфире. – Смотри, они правда за нами ходят. И сбросить пока не получается. Можешь помочь?

– И как?

– Нужны несколько машин. И вызвать надо не от тебя.

– Окей.

– И позвони на другой номер.

– Адрес?

– Вот за этим и позвони.

При помощи журналистки, ее машины и двух вызванных на разные адреса такси, удалось переправить адвокатов на встречу, которая у них намечалась.

– Они не прячутся, – тревожно резюмировал Циркун уже на квартире.

Наружка может быть настырной и намеренной. Это даже не наблюдение, а преследование: постоянное, явное, наглое, с одной только целью – запугать объект. Однотипные мужчины метр восемьдесят, в темных куртках и шапках до бровей, ходят за тобой по пятам, садятся за соседним столиком в кафе… Такая жизнь требует привыкания и выработки навыка. Мне действительно было не по себе, хоть Циркун и обучил азам ухода от топтунов, это отнюдь не легкий трюк, да и применять его просто так нельзя, ведь полицейские соглядатаи хоть и не самые умные люди на свете, но тоже обучаемы.

Встречаться с нужными людьми стало неудобно: мы не сомневались, что в квартире есть прослушка, а в режиме бегства прийти на встречу вовремя, да в заранее (а значит, скорее всего, известное им) назначенное место нереально. Поэтому я постепенно смирился, что надо просто выбирать для встреч шумные места, и первые переговоры о публичном выступлении губера состоялись в ночном клубе: прямо на танцполе я кричал в ухо собеседнице, устроительнице интеллектуального клуба.

– Зал на двести человек устроит? – орала она под трек «Навернопотомучто».

– Это вам виднее! – орал я в ответ.

– Мы можем все-таки поговорить где потише? – срывая голос, предлагала она.

– Нет, за мной менты бродят! – устало кричал я в ответ.

– Ого!

– Да вон они.

И я показал на двоих одетых в джинсы и пиджаки мужиков, которые, оторванные от любимого пятничного караоке и пельменной, смотрелись в клубешнике как инопланетяне, неспособные двигаться в такт музыке. «Почему не могу избавиться от мыслей о тебе? – кокетливый женский голос весьма кстати озвучивал угрюмые взгляды парочки, обращенные на меня. – Одновременно радостно и почему-то гру-гру-грустно» – это прям про ментов на дискотеке.

Мне даже немножко доставляло, как внимательно они пялятся из-за плеча в экран моего ноута, на котором мелькали ролики для подборки «Топ-7 поцелуев знаменитостей на красной ковровой дорожке». Ведь они же должны были докладывать, чем я занимался весь день. А когда я от обеда до ужина рассматривал Брэда Питта, а потом искал кадры для сюжета «Самые яркие лауреаты премии Дарвина», что там можно было написать? «14:00–16:00, кафе „У Марины“, объект искал ролики с участием американских артистов Брэда Питта и Анджелины Джоли. Многие ролики, особенно ролик, который удалось идентифицировать как открытие Каннского кинофестиваля (Франция), просмотрены большое количество раз». Полковник, курирующий дело, читал этот бред, поднимал на моих друзей глаза и расстроенно спрашивал: «Вы чего, братцы?» – «Товарищ полковник, он как издевается! Будто бы знает, что мне Анджелина, того, нравится». – «Так. А что там у него в телефоне?» – «Шестнадцать звонков на один номер за два дня. Мы установили: это номер Людмилы Пинегиной, проживающей в Москве». – «Кто такая?» – «Девушка его».

Я звонил ей, писал ей, а товарищ полковник, конечно, читал сообщения, и слушал наши разговоры, и плакал оттого, что такая любовь бывает. Может быть, даже показывал жене расшифровки, и она вздыхала и спрашивала, посадят ли меня. «Этот не в разработке, он так… свидетель», – отвечал полковник. А жена его просила принести следующую серию наших переписок и диалогов, нашего неумолкающего романтичного трепа: это было ее вечернее чтиво. Но главного она, как всякий читатель, ведомый эмоциональностью – и своей, и текста, – не уловила. Главное сообщение было написано после разговора с губером о его супруге. «Мил Мил, слышишь, слышишь, я не представляю, что со мной будет, если я не смогу говорить с тобой».

Циркун, конечно, сделал какие-то выводы из слежки и решил дать новое задание.

– Штапич. Нам надо прощупать Администрацию Самого. Присматривают ли они за нашим делом или нет?

– А наружка и оперативник в зале суда нам ни о чем не говорят?

– Это может быть инициативой местных. Нам нужна именно Администрация Самого. Р., этот пидор, оттуда ушел в Думу, неясно, на чьей они стороне.

– А как это… понять?

– А я знаю? Давай, ты же специалист. Помнишь про туннель сознания?

Специалист отправился в Москву, думать. Специалист не хотел терять работу, потому что уже взял билеты в Минводы, но перед тем планировал еще и в Питер успеть.

* * *

Мила постоянно складывала картинки и ссылки на разные вещи, которые она хотела, в специальную папку на компьютере. Конечно, я, прослышав об этой папке, начал регулярно ее проверять и воспринимал как стол заказов.

Получив очередной аванс и купив билеты в Питер, я как раз думал, чем еще можно порадовать Милу, и обнаружил ссылку на новую коллекцию серебряных колец с разными забавными геометрическими выкрутасами и полудрагоценными камнями нескольких цветов. Словом, я решил, что женюсь. Хотя в папочке не было ни файлика «Штапич», ни единой ссылки, ведущей куда-то ко мне. Я шел как бы в придачу к колечку.

– Кольцо – угадал? То? – жадно спрашивал я, уже отликовав и отцеловав Милу после ее молниеносного «да».

– Не совсем то… – Мила, привыкшая быть честной до конца, и не могла ответить иначе.

– Мы добудем то. «Не то» нам не надо.

– А это можно сдать?

– Нет, это важное кольцо, ты ему сказала «да».

В Питере было три магазина с серебром той ювелирной конторы. Конечно, я выяснил, где есть нужное кольцо, и забронировал его. Я проложил маршрут так, чтобы поначалу мы посетили два магазина, где того самого кольца нет. Первая точка – на Лиговском проспекте, прямо у площади Восстания. Мила немного огорчилась – как и было задумано; мы купили еще одно «не совсем то» колечко, с белым камнем, и через бар и пару глинтвейнов, по моей мысли, должны были отправиться на вторую точку, на Каменноостровском.

Но у Милы, как всегда, был свой план: двинуть на барахолку на Удельную. Мы взяли бутылку «Егермейстера», чтоб было нескучно, и принялись бродить между одетых в тройные куртки и теплющие сапоги продавцов, прижимаясь друг к другу, потому что проводные наушники были поделены на двоих. «Би-2» составили нам компанию – «Держаться за воздух» здесь, в царстве хлама и хаоса.

Все-таки удивительное место – барахолка: там люди натурально покупают дешевый мусор, происхождение которого неизвестно, или мусор дорогой, времен Николая II. Каждый раз, оказываясь на таком рынке, я начинаю думать – с какого трупа могли снять эту одежду или с какого пожарища вытащили игрушки. Мила не замечала этой возможной судьбы вещей, их памяти, их рождения; она видела лишь новую жизнь. Так она относилась и ко мне – без предубеждения. Правда, в моем случае она вполне отдавала себе отчет в том, с какого пепелища я, покрытый грязью и сажей, взялся.

Мила вбила себе в голову, что, поскольку у меня нет рабочего стула, надо его купить, и купить непременно здесь, на холоде блошиного рынка. Рублей за триста мы взяли прочный угловатый стул ярко-красного цвета. Мой стул – с судьбой, похожей на мою: с обочины, крутой и явной; дальше для нас обоих случилась бы помойка, но нам обоим повезло встретить Милу. Характером и стилем стул тоже был как я: вроде яркий, но местами потертый, в целом б/у, но еще способный исправно служить, и долго. Не ветеран и не юнец, не модный и не вышедший из моды. Такой себе, обычный, но как пятно – выразителен и может зацепить глаз.

Стул ездил с нами в метро, стул стал нашим партнером по путешествию. Теперь мы могли пить «егерь» сидя. Мила наслаждалась стулом и Питером, ликером и даже морозом. Странно это – с ликером Геринга и мебелью разъезжать по Ленинграду, – но нас это не смущало.

Я нервничал из-за того, что забронированное колечко – отчего-то я так решил – могло нас не дождаться. Но мне удалось взять себя в руки и воплотить план до конца: прибыв на Каменноостровский проспект, там мы взяли еще одно – с другим дизайном, с камешком иного цвета, и, чтобы преодолеть еще одно огорчение от не того кольца и закончившегося «егеря», заглянули в еще один бар. Там какой-то веселый тип предложил за стул две тысячи. Мила категорически отказалась продавать, хотя я был за: все-таки таскать стул по городу, который от снега чистят раз в столетие, – морока.

Наконец, в третьем магазине, на Сенной, установив стул посреди торгового зала, мы обнаружили то самое кольцо. Мила, четырежды окольцованная за два дня, расцвела. Кажется, мне удалось донести до нее то, что я хотел: никуда тебе не деться, я все равно добьюсь, чтоб ты была довольна. Однако мнительность и дурацкая привычка трижды убеждаться во всем заставили меня подпортить момент и проговорить это вслух. Мила, привыкшая уже не обращать внимания на мои глупости, просто благодарно поцеловала в ответ.

Ее голубые/зеленые глаза блестели от счастья. Загадочно и мистически мерцал зимний город, город моего первого вкуса – бананов на Невском, город первой моей музыки – симфонического оркестра в Летнем саду, город, скрывающий в себе планету – огромный глобус в Военной академии на Черной речке, напротив кабинета деда, город моей первой памятной боли – стоматология на Ветеранов, будь ты неладна, город первой тоски – по матери, город первой потери – брата, лежащего на Ковалевском кладбище, город-наркотик, город-сказка, несбыточный, парящий, он встречал нашу любовь – сумасбродную, безотказную, не помнящую себя.

В моем плане осталась лишь одна точка, вернее, даже улица – Рубинштейна. О средоточие баров, о проклятый символ невоздержанности и гедонизма! Прорвавшись через бесконечные сугробы, будто намеренно устроенные поперек тротуаров, протащив за собой стул, мы выбрели к Пяти Углам. Дальнейший маршрут не удалось восстановить и после; доподлинно известно, что он был пьяным, корявым и извилистым, хотя сама улица Рубинштейна прямая. Стул неизменно приковывал внимание посетителей баров и прохожих. Благодаря ему я обнаружил в петербуржцах тягу к покупке странных вещей с рук прямо на улице: за стул предлагали и три тысячи, и пять, а на углу Невского, кажется, он стоил уже семь тысяч, и я готов был его отдать, но Мила, невзирая на мои доводы («цена с утра поднялась в двадцать раз!»), продавать опять не согласилась.

Провалиться в сон – выбравшись из центра, затащив стул в трамвай в Автово, вывалившись из трамвая на Петергофском шоссе, дойдя до дома своего детства, – провалиться в сон, как в новогоднюю иллюминацию, в лампочки, окаймляющие фасады, будто подчеркивающие пустоту и невозможность этой гигантской петровской декорации. Упасть в нежность темноты в той самой комнате, с подоконника которой в детстве наблюдал машины и считал: сколько за час, к примеру, проедет зеленых? Их всегда было мало – любых, потому что улица эта разорвана пополам, улица – двойной тупик, такая, верно, одна в Питере. Считать машины на шоссе – сложно, оно далеко, на шоссе можно считать только трамваи, следующие в Стрельну.

Мила засыпает быстро всегда, будто не имеет за душой ни единого переживания.

Я сползаю в кресло – кресло моего брата, где он всегда лепил из пластилина, и выходило у него отлично; он сидел в кресле, и мы смотрели телек, и там часто крутили клип какой-то группы, где музыканты закидывают землю в могилу посреди леса; так же, только в поле Ковалевского кладбища, мы кидали по горсти на гроб брата. Он приснился мне, спрашивал, зачем мне это надо: второй раз жениться, неужели я не понимаю, что все равно все внутри меня, и ничего поверх того не нужно; корил: ведь у меня же двое детей, и надо заботиться о них, и неужели это может зваться заботой – два раза в месяц таскаться в Тверь и ходить с ними в кино; твердил, что так жить, как я, стыдно, и что все всегда думали, что из меня выйдет что-то большое, и про него так тоже думали; просил, брат просил съездить на его могилу.

– Поехали на Ковалевское кладбище? – сказал ей утром.

– Хорошо, только давай санки возьмем, – неожиданно быстро согласилась Мила.

Ей есть где взять санки в Питере: это ведь и ее город, здесь – ее крестная.

Способ передвижения идеален для Петербурга: снег становится второй плоскостью города. Первая же – реки, третья – крыши, они неизменны и всесезонны, только зима и ее снег сближают плоскости – и город не распадается, становится един: от замерзшего канала в Таврическом саду и до неба.

Санки с Милой проехали вдоль Ильича у Финляндского вокзала, санки забрались в электричку. И стало солнечно, пусть и по-прежнему морозно, и санки с Милой катились по кладбищу, и я рад был прийти к брату, и он мне, наверное, тоже был бы рад, потому что мы любили друг друга – старший и младший. Если б я лег раньше него, я был бы не против, чтоб санки под его любимой скрипели полозьями где-то рядом. Сломал сигарету, оставил ее несовершеннолетнему моему красавцу, зная наперед, что тетка будет ругаться, когда навестит могилу.

– Теперь на третий участок, – указала Мила.

Там – ее дед по матери. Наши покойники – рядом. Странно, но от этого – тепло.

Вернулись в город. Ничто так не подходит прогулке на Исаакий, как Нэнси Синатра и «ужасный звук, бэнг бэнг, мой малыш меня застрелил». Годы летят, а выстрел остается; застрявшая пуля никуда не денется.

Мила шла наверх, под колоннаду купола, она держала меня за руку, она так далека от меня, так близка – ровно на расстоянии провода наушника и никогда не дальше.

Переместились – через мост – на Васильевский остров. Бесконечные линии будто бы созданы для учета длины набережной. Мила, не глядя на указатель, свернула, узнав свой серый питерский угол. Она как петербуржец, который чует свое даже вслепую, только по поэтическому свисту ветра, не иначе, и в каждой линии он свой, особенный, этот полутон.

– В детстве я сидела на подоконнике и считала трамваи под окнами, – говорила Мила, не зная, что я порой брал бинокль, чтоб сосчитать их на Петергофском шоссе. Угол Среднего проспекта и какой-то – не упомню какой – дальней линии Васьки.

Мы в парадной. Мы пьем «егерь». В наушнике, уже вжившемся в ухо, песня АББЫ «Зэ виннер тейкс ит олл». Неслучайная случайность.

Двустворчатая дверь комнаты в коммуналке; все забито книгами – даже пространство между батареей и подоконником. Человек, породивший мое божество, жил так, как и положено было праотцу божества – жил книгами. Все верно. Все точно.

– А ночью окна дребезжали, и пол, и весь дом, только потолка как будто не видно, и он недвижим. Наверное, так казалось, потому что я спала на полу, на матрасе, – вспоминает Мила, запирая комнату.

Этот город, где мы пешком шли с двузначных линий Васильевского до «Спортивной», делает нас ближе с каждой секундой. Питер – это проверка любовников, проверка влюбленных: если он умудряется разобщить парочку, ей точно не жить, не быть, не пресуществиться никак. Москва может соединить, даже случайно, под хмелем, даже весьма романтично, пусть ошибочно, от щедрот, но Питер непременно подставит ножку, если люди не подходят друг другу. Перед нами же Петербург расстилался.

Мы шли в «Камчатку», эту бывшую котельную общежития, не зная еще, что именно сегодня это место празднует какой-то многолетний юбилей в качестве открытого для всех кабака. Собственно, и «Камчатку» было сложно разглядеть за людьми, набившимися внутрь. Петербург хотел праздника для нас и с нами – и в тесном полутемном подвале какая-то плохо отстроенная группа заиграла редкую и трогательную песню местного кочегара Цоя «Разреши мне». И Мила разрешила танцевать, и это не танго, а обычный медляк, покачивание на месте в обнимку.

Город хотел, и хочет, я уверен, чтобы мы остались с ним, потому что убежден, что мы ему придемся кстати. О наш хороший, величественный и скромный, никогда не могущий высказать всего, порой умалчивающий даже свое важное! Мы будто плоть от плоти – твои, и давай это разрешим раз и навсегда, и поймем, что нам не быть вместе.

И мы уезжаем. Я – в Пулково, чтобы попасть в не сравнимый с тобой, Питер, но лучший из сибирских городов к утру, Мила – чтобы забрать стул и дуть в Москву на скоростном поезде.

Летел и думал: «Как Мила зайдет в свой экспресс со стулом? Можно ли туда вообще со стульями?» Оказалось – можно.

Мы обозначаем нашу географию на карте: красная линия – «маршрут стула» из столицы в столицу. Ноль меток, небытие в картографическом смысле – мой полет в Сибирь.

* * *

Беспардонно счастливая прогулка по Питеру резко контрастирует с сибирским аэропортом, где меня, уже по традиции, встречают те двое, в шапках.

Они не знают, что я задумал, до чего ж дотумкал мой серенький мозг. Размышляя о задачке, заданной адвокатом, я решил, что раз надо задать вопрос Администрации Самого, то это нужно делать через знакомые этому механизму каналы. А как понять, за чем же они уже приглядывают? Конечно, за всем, где показывался Навальный. Я был уверен, что всюду, где наследил или был поддержан этот плут, стояли маячки. Порывшись во всех-на-свете-ресурсах, где хоть раз, хоть что-то говорил Навальный, я обнаружил, что есть небольшой, но весьма интересный подсайт в одном коллективном блоге. Подсайт назывался «Расскажу». Туда приходили разные интересные люди – от бывшей проститутки до нейробиолога, от сотрудника НАСА до владельца какой-нибудь фермы улиток. Визит гостя был устроен следующим образом: выкладывается тема, под ней пишутся вопросы, на которые надо ответить в течение суток-двух. Идея поотвечать на вопросы именно там привела меня в восторг. А вот адвоката и губера – нет. Пришлось проводить разъяснительную работу и твердить упорно, что губеру под уголовным преследованием – самое место в компании проститутки, нейробиолога и Навального. Губера возмущали не шлюха и ученый, а именно Навальный: «Почему я с этим шпионом рядом буду?» Аргумент у меня был простой: «За решеткой вы все равно можете оказаться приблизительно в таком обществе».

Я сфотографировал губера с листочком, на котором было его ФИО и подпись «для такого-то подсайта» – так мы верифицировали его личность. Договорились о дате с администратором ресурса – и вот мы сидим в квартирке на кухне, пьем кофе и ждем полудня, когда будет выложен пост. Внизу околачиваются мои двое, в шапках. Ох, не донесли вы полковнику, не узнали, что́ я задумал. Но я, признаться, и сам не понимал, чем все обернется.

Вопросов было не сказать что много – с полсотни. У проститутки и нейробиолога было больше. Многие – будто бы еще действующему губернатору: что будет с тем-то мостом, с такой-то дорогой. Какие-то – о происходящем: кто его надоумил войти в чат, надолго ли его посадят. Некоторые – о действующей власти. «Какого вы мнения о новом мэре?» – «Страшная ошибка». Оказалось, что правды-матки в России достаточно для сенсации – и даже прикормленные администрацией СМИ в тот же день принялись упражняться в мастерстве заголовка на основе «страшной ошибки».

Через пару часов стало ясно, что шалость удалась. Новостей в региональных ресурсах было множество – некоторые к вечеру даже написали о губере дважды; в самом популярном издании новость прочитали сто тысяч человек и оставили больше тысячи комментариев. Позже я их проанализировал: вышло, что 67 % читателей поддерживают бывшего губера, и только 9 % – преимущественно боты – поддержали нынешнего. Прочие были нейтральны или к делу не относились. 67 против 9. Полагаю, в Администрации Самого были неприятно удивлены.

Я улетел в Москву. Утром телефон подозрительно молчал. Открыл ленту новостей: у губера начались новые обыски. Позвонил адвокату, тот отклонил вызов и написал в ответ: «В квартире обыск, не могу говорить».

Вернулся к новостям – и увидел, что Первый канал уже разместил видео, в котором следователи в третий раз за последний год проверяют охотничью лицензию и документы на ружья у губера. Репортаж вышел первой новостью. Значит, команда была отдана из Администрации Самого. Иначе первой новостью, еще до обязательных танцев вокруг мужества президента или его встреч, на Первый канал никакой сюжет не ставится. Исключения составляют авиакатастрофы, испытания оружия и всякие срочные новости вроде победы хоккеистов на каком-нибудь чемпионате мира или удачного выступления очередного клоуна, лучше всего в псевдорусском стиле, символизирующем традиционные ценности, на европейском конкурсе фрик-певцов.

Грицун хотел знать, следят ли за делом. Грицун получил ответ.

Но я радости не испытывал: «В ходе обыска был найден документ под названием „ПЯР-концепция“, в котором содержится план по возвращению подсудимого в политику». Все, что я придумал, что уже начал строить, было сметено и разрушено. Это подтвердилось уже на следующей неделе, когда люди в погонах пришли к собственнику помещения, где должно было состояться собрание интеллектуального клуба (людей было много, четыреста записанных и очередь ожидающих). Люди в погонах пришли – и обрисовали круг последующих проблем в случае, если собрание состоится.

При последней нашей встрече я спросил губера про страну:

– Что будет дальше?

– Холодильник победит телевизор. Может, этой зимой. Может, в следующем году. Холодильник победит.

Что-то в этой формуле мне показалось неверным, плоским, если не лживым, но не разобрал тогда, не обдумал.

Впервые в жизни сделал свою работу настолько хорошо, что потерял ее. И не предполагал, что такой расклад возможен.

В моем случае телевизор и силовики победили холодильник, мой холодильник, который рисковал теперь остаться без гостинцев из поездок, без хамона из Каталонии и просекко из Венето.

– Это же хорошо: за тобой теперь следить никто не будет, – размышляла Мила.

Внутренний скупердяй готов был припадочно верещать в ответ: да я готов камеру себе на голову установить и закрывать ее только во время любовных игр, мне скрывать нечего, кроме того, что колтыхается и кувыркается в моей тщедушной душонке, а до этого всем ментам и спецслужбам мира дела нет. Лучше уж быть тем, за кем присматривают недобрые плечистые молодцы, чтоб досье с описанием мелких грешков лежало у них на полочке, но при этом иметь возможность уехать в место, не связанное ни с чем, кроме как с первым взглядом взаимной любви на него. В конце концов, за всеми кое-кто присматривает.