Читать книгу Олень двугорбый. Сборник всего на свете - Н. Ларин - Страница 2

Какое слово должно быть сказано первоначально говно или дерьмо?

Отношением к словам «говно» и «дерьмо» фундируется степень реализованности эмансипационного дискурса в обществе, в котором происходит их артикуляция. Именно их соотношение или, пользуясь гегелевской терминологией, рефлексия характеризует современное состояние социальной динамики. В постановке данного вопроса я занимаю принципиальную позицию ортодоксального марксиста.

Фундаментальное различие между классическим марксизмом и т. н. «постмарксизмом» (или, вернее, постмарксизмами) проходит по водоразделу их отношения к проблеме классовой борьбы. В повседневной жизни различные общественные группы включены в множество локальных, частных конфликтов за своё признание: рабочие ведут борьбу за увеличение заработной платы, сексуальные меньшинства за равноправие с большинством, феминистки требуют, чтобы их не считали верблюдами, пацифистское движение выступает за мир во всём мире, «пятая колонна» борется за победу украинских войск и торжество Навального, и даже, например, – пользуясь известном положением М. Фуко о дисперсном характере власти, проникающей даже в межличностные отношения, – Никита Ларин и Анна Спажская борются за любовь Марка Кроля. Для марксизма момент революции является своеобразным Augenblick, в котором эти частные партикулярные сражения концентрируются в одном антагонистическом противостоянии между двумя классами, от чьего исхода зависит решения остальных конфликтов.

В постмарксизме утверждается спекулятивный характер определения классовой борьбы в качестве основополагающей, каждый вторичный конфликт может быть признан первостепенным; тогда мы получаем уйму фундаментализмов – от феминизма до марк-кролизма – от решения которых будет зависеть и решение всех остальных конфликтов. Иными словами, пользуясь гегелевской терминологией, пойдём по наклонной дурной бесконечности.

Экстраполируя вышеприведённые положения на нашу ситуацию, мы получим вывод о краеугольности реактивных форм социального отношения к паре «говно» и «дерьмо». Связанный ассоциативный ряд, включающий такие слова как «блядь», «ебать», «пизда», «уховёртка» и, введённое в научный оборот С. Шнуровым, «хуй», является вторичным и детерминированным приведённой выше оппозиций.

Означающее «дерьмо» семантически характеризуется такими коннотациями как буржуазность, приличность, нормальность и 12+. Только француз может полагать, что он извергает из себя нечистоты ругательств, произнося в ходе своей социальной практики слово «дерьмо». Это конструкция в духе нашего Ego: ровный пол, отделяющее пространство нашего тёмного подземелья Id, чьи тревожные пульсации мы можем только чувствовать, от потолка нашего Super-ego, до которого мы не в состоянии дотянуться, почему мы и слышим от него постоянные скабрезные издевательства над нашими попытками.

«Дерьмо» не имеет истории, как идеология (по Альтюссеру), оно как бы приходит из ниоткуда и не несёт на себе следов своего создания. Оно появляется из ниоткуда, как Каспар Хаузер на Троицын день. Нулевая дактилоскопия. Пустое означающее. Этимологические разыскания не дают нам никакой информации о происхождении этого слова. «Дерьмо» хочет показать нам, что оно всегда было с нами, всегда было вплетено в ткань нашего культурного кода. Разве нельзя сказать то же самое и о культуре в целом – она стремиться показать свою имманентную присущность человеческому существованию, чтобы скрыть свой репрессивный и исторически переходящий характер?

Но какой простор открывает нам свободная игра созвучий с означающим «дерьмо». Здесь и δέρμα, как бы намекающее нам на поверхностный манифестарный характер «дерьма», на его роль Ego и культурного регулятора, своеобразной социальной кожи, скрывающей подпочвенные процессы, и секьюритизирующей целостность социума. Секюритизация рассматривается мной в рамках подхода Копенгагенской школы безопасности как экстремальная версия политизации.

Или часто употребляемый носителями песионерско-коммунистического дискурса неологизм «дерьмократия», где δῆμος по созвучию заменён на «дерьмо». Это блестящая замена даёт нам подлинный ключ к пониманию места слова «дерьмо»: народ, как актор усреднённого (правильного, нормального) культурного кода различий, уравнивается с дерьмом.

Обратимся теперь ко второй части оппозиции. Góvno в польском, hovno в чешском, гiвно в украинском – в русском, болгарском и сербохорватском представлено словом «говно». Обычно рассматривают как ступень чередования к русско-церковнославянскому «огавити», восходящему к древне-индийским gūthas «нечистоты, грязь», guvati «испражняется». Фасмер в своём «Этимологическом словаре русского языка» делает замечательное предположение о родственности говна и говя́до «бык», и следующим отсюда первоначальным значением – «коровий помёт». Тем самым нам даётся подсказка к пониманию истинного значения слова «говно». Животное происхождение «говна» самое намекает на его характер, избегающий символизации и культивирования.

В терминах Лакана «дерьмо» есть некий символический порядок, тогда как «говно» – ужасающее Реальное, от вторжения которого мы всеми силами культуры стремимся защититься. Уточнение происходит с помощью концепта хоры, введённого Ю. Кристевой, и означающий пульсирующий бином под символьным порядком и матернальное (материнское) субстанциональное начало. Это и есть говно.

По выражению Хайдеггера, те, кто подходят слишком близко к онтологической Истине, обречены ошибиться на онтическом уровне. Здесь же мы прошли путь от онтического до онтологического уровня. Иными словами, экзистенциализм ставил проблему свободы как проблему выбора: человек обречён на свободу, потому что он сталкивается с необходимостью выбора. Я бы уточнил это известное положение: выбор всегда происходит между говном и дерьмом.

Слияние говна и дерьма происходит в литературном творчестве. Это воззрение восходит ещё к «философии искусства» Шеллинга, видевшего в выражении себя «художественным гением» бесконечности, недоступной для выражения конечного рассудка. В творческом акте мы достигаем единства с абсолютным тождеством, в котором исчезают различия между говном и дерьмом. Не этого ли единства стремились достичь некоторые протестантско-гностические секты, поглощавшие во время евхаристии гуано и урину как плоть и кровь Христову?

Писать – значит срать. Чудесная омография слов писа́ть и пи́сать подтверждает нам это. Гегель видел симптоматическое значение в том, что самый низменный и самый возвышенный процесс, – мочеиспускание и продолжение жизни – совершается с помощью одного и того же органа. Только подлинная литература далека от жидкого, неустойчивого разлива урины по листу бумаги. Писать – значит срать. Опорожняться от накопившегося количества идейных масс внутри организма с громким возгласом: «Я сделал это!». И потом любоваться и вдыхать пряный аромат своего творческого результата.

Какая монументальная картина материализуется перед нашими глазами (и даже слегка их пощипывает), когда слышишь изречение: «Лев Толстой насрал четыре увесистых тома «Войны и мира». А вот гении латиноамериканской литературы: Борхес и Кортасар – они пожиже, надристали сборниками рассказов. Связано это, вероятно, с тем, что они употребляли в пищу, в основном, тако, чимичангу и буррито, что ненавязчиво приводит к диарее. Следствием же веганизма, который употреблял Лев Толстой, являются, как известно, перманентная дефекация и пердёж. Поэтому у него лучше и больше получилось.

Однако я не ставил перед собой цель изучения связи гуморальных пристрастий авторов с их творчеством, поэтому засим разрешите откланяться.

В середине