Читать книгу Белые трюфели зимой - Н. М. Келби - Страница 6

У Сары студия оказалась совсем не такой, как ожидал Эскофье. В отличие от той раскаленной квадратной коробки, которую отвел под свою студию Гюстав Доре, это была очень милая квартирка на верхнем этаже какого-то маленького и довольно странного здания, пристроившегося в глубине двора неподалеку от бульвара Курсель. Больше всего этот домик походил на оранжерею – своими выстроившимися в ряд обширными окнами и застекленной крышей. И в этой крошечной квартирке оказалось полно людей – причем все они, что довольно странно, были обладателями ярко-желтой шевелюры.

«Желтые все, как ананас», – думал Эскофье. Он никак не ожидал увидеть там некую семейную сцену и чувствовал себя довольно глупо, стоя в дверях с большой корзиной, в которой скрывалась целая гора съестного и бутылка охлажденного «Моэ».

– Ведь правда же, это выглядит так, словно я тону в море масла, мой дорогой Эскофье? – со смехом спросила Сара. На ней были белые брюки и жакет, а голова обвязана белым шелковым платком, как у прачки. Из уголка рта свисала сигарета. Она показалась Эскофье очень красивой, беспечной и проказливой.

– Утонуть в масле? Не могу представить себе лучшего способа свести счеты с жизнью, – сказал он. Сара обняла его и расцеловала в обе щеки – вполне светски, но он тем не менее тут же покраснел и весь взмок.

– А я могу, – шепнула она. – Но тут дети.

И действительно, посреди комнаты Эскофье заметил ребенка – маленькую девочку с кудрявыми золотистыми волосами, окружавшими ее ангельское личико, подобно светящемуся нимбу. Она была одета, как купидон, – то есть ее пухлое голенькое тело лишь слегка прикрывала простынка, – и держала в руках маленький лук и стрелу, а за плечами у нее виднелся колчан. Она явно позировала для Сары, склонив головку к правому плечу, а глаза устремив к небесам. Эскофье никогда прежде не видел такого прелестного ребенка. Он понимал, как трудно передать в мраморе все очарование этой малышки, но должен был признать, что Сара очень даже неплохо с этим справляется. Она уже сумела воплотить в своей незавершенной скульптуре и невинность девочки, и ее озорной характер.

– Это юная Нина, – представила ее Сара. – На прошлой неделе во время спектакля она сидела на балконе, а я, играя на сцене, просто глаз от нее отвести не могла – что, надо сказать, весьма опасно для актрисы, я ведь могла и в оркестровую яму свалиться.

Не слишком молодая женщина с косой соломенного цвета, более всего похожей на веревку, – Эскофье догадался, что это мать маленькой Нины, – улыбнулась, видимо, представив себе, как Сара, отвлекшись созерцанием маленькой красотки, падает прямо на цимбалы. А вот ее муж, сидевший рядом, – лимонного цвета усы, безусловно, выдавали в этом мужчине отца девочки – нахмурился и заметил:

– И тогда все мы бросились бы спасать вас и вынесли бы вас оттуда на своих любящих руках.

Сара посмотрела на мужчину так, словно он был комочком грязи, присохшим к ее жакету.

– Да, но я же не упала. Так что всем нам повезло. – И она снова повернулась к Эскофье. – Я видела вашу работу у Доре. Цветы. У вас очень хорошо получилось. Мак – просто как живой; как это вам удалось так здорово сделать листок? Казалось, он свернулся, словно под порывом налетевшего ветра. По-моему, просто замечательно! А сейчас вы наверняка понимаете, что я задумала. Стоило мне ее увидеть, и я поняла, что должна создать ее бюст. Такое очаровательное дитя непременно должно обладать душой купидона. Вам не кажется?

Эскофье и сам толком не знал, что ему кажется. Он вообще-то ожидал позавтракать с нею наедине. А также, возможно, поймать одно или два нескромных мгновения после завтрака – Доре ведь явно не удалось оправдать ее ожидания, – а потом, естественно, вернуться к себе на кухню и проследить за приготовлением особого ужина для Леона Гамбетты. Но второй завтрак в обществе этого желтоволосого семейства? Нет, такая возможность ему и в голову не приходила.

– Я должен вскоре вернуться на работу, – сказал он.

Сара улыбнулась – похоже, она почувствовала, что он разочарован, и ожидала этого, и все же была этим раздражена.

– Мы уже почти закончили, – сказала она. – Но если вы слишком заняты и не можете подождать ни минуты, то просто оставьте здесь эту корзину и запишите все на счет Доре.

Эскофье подумал о том, как несколько дюжин маленьких голубиных тушек у него на кухне как раз в этот момент обваривают, обжаривают и заливают маринадом, – и вдруг ощутил некое родство с этими несчастными голубями.

– Мадемуазель, возможно, в другой раз…

– Неужели вы не можете подождать полчасика? Ради меня? Ведь, конечно же, можете!

Эскофье улыбнулся и поклонился. Разве мог он не подождать?

– Вы будете завтракать за этим столом?

Собственно, в студии это был единственный приемлемый стол – большой, грубый, деревянный стол, заваленный красками, старыми тряпками для вытирания рук и перепачканными блузами для занятий живописью.

– Нет ли у вас какой-нибудь чистой скатерти?

– Вон там, в шкафу, что стоит у двери, найдется, наверное, и чистая одежда, и всякое такое. Поищите там.

Девочка явно начинала проявлять нетерпение.

– А когда ты подаришь мне ту особенную книжку? – спросила она. – У меня головка устала. Мне холодно.

– Похоже, даже ангелы способны терять терпение, – шепнула Сара на ухо Эскофье. – Вам бы следовало иметь это в виду – на будущее.

В своей земной жизни Сара оказалась совсем не такой, какой ее себе воображал Эскофье. Она была куда более простой, человечной и какой-то невероятно реальной – и все же в ней таилось некое волшебство. Все в комнате только на нее и смотрели. От нее и впрямь глаз было невозможно отвести.

Она посадила закапризничавшую Нину в прежнюю позу – головка чуть склонена, глаза устремлены к небу.

– Mon enfant[41], – сказала Сара самым нежным из оттенков своего серебристого голоса, – такого альбома, который я сделаю для тебя за то, что ты служила мне такой прекрасной моделью, еще никто в жизни не видел. – Сара загасила сигарету каблуком, не переставая стесывать мрамор. – Каждому художнику, которого я знаю, я рассказала о твоей красоте, и теперь все они готовят тебе свои подарки. Например, Месонье[42], это один очень хороший художник, пишет для тебя акварель батальной сцены: прусский полк атакует французскую гостиницу, которую защищают такие же храбрые французские солдаты, как и ты сама. А композитор Гуно[43] работает над новой песней «La Charmante Modèle»[44], потому что я, разумеется, рассказала ему, как ты прекрасно мне позируешь.

Эскофье показалось, что и девочка, и ее родители попросту заворожены той немалой суммой, которую подобный альбом мог бы им принести в открытой продаже.

Сам Эскофье пока что накрывал на стол. В шкафу он обнаружил японское кимоно, явно из театрального реквизита, и использовал его в качестве скатерти. Париж с недавних пор прямо-таки влюбился во все восточное. Кимоно было сшито из одного куска красной шелковой парчи, и на нем была изображена стая летящих белых журавлей. И хотя ворот и манжеты оказались довольно сильно запятнаны сценическим гримом, само кимоно было прелестным. И длины его вполне хватило, хотя рукава и свисали с одного конца стола.

Еще подходя к дому, Эскофье заметил в саду табличку: «Пожалуйста, не рвите цветы». Но ведь это же, в конце концов, для красивой женщины! Разве сможет кто-то ему отказать? И он, не испытывая особых угрызений совести, срезал в саду несколько белых цветов: розы, пионы и одну лилию, а для создания зеленого фона – пару веточек розмарина. И все это поставил на стол в высоком стакане для воды. Затем он открыл корзину, которую принес с собой, расставил фарфоровые тарелки так, чтобы они поместились как раз между журавлями, положил серебряные ножи, вилки и ложки и поставил хрустальный бокал для шампанского – бокал он прихватил только для Сары. И хотя было всего лишь позднее утро, он принес две дюжины свечей.

Кушанья пришлось подавать à la française; официантов, которые могли бы вносить одну перемену за другой, естественно, не было. Так что Эскофье постарался все устроить как можно проще. Тарталетки со сладкими устрицами из Аркашона и персидской черной икрой, жареный цыпленок с трюфелями, теплый багет, pâté de foie gras[45] и мелкая сладкая клубника на засахаренных лепестках роз и фиалок.

Все эти действия по превращению уголка студии в элегантную столовую обладали неким приятным домашним ритмом. Эскофье задернул красные бархатные занавеси и для завершения сцены зажег дюжину свечей. Тем временем Сара на противоположном конце студии трудилась над скульптурным изображением своего капризного херувима и плела сказки о некой волшебной книге – хоть и было совершенно ясно, что обещания, данного девочке, она не сдержит.

Промелькнуло полчаса. Сара, как и обещала, распрощалась с Ниной и ее родителями, и те ушли, потрясенные общением со звездой.

– Какие красивые идиоты, – сказала Сара им вслед.

– А эта книга – чистая фантазия?

Она рассмеялась.

– Ну конечно! Я и сама чистая фантазия.

Над домом вдруг нависла грозовая туча. По стеклянной крыше застучал дождь. Комната наполнилась запахами цветов, сырой земли, перегноя и торфа.

Сара, точно самая обыкновенная садовница, тщательно вымыла над раковиной лицо и руки по локоть, пользуясь при этом тоже самым обыкновенным и, кстати, весьма едким щелочным мылом. Затем досуха вытерла мокрые руки рваным хлопчатобумажным полотенцем. Эскофье стоял как вкопанный; он был заворожен унизительностью этого момента: ведь это же, в конце концов, великая Сара Бернар! Затем она сняла с головы платок, и буйные кудри водопадом рассыпались у нее по плечам. Туфли и чулки она тоже сняла, а чулки еще и в комок скатала. Затем скинула жакет. И жилет. И брюки. И шелковую блузку, которую бережно свернула. Затем она расстегнула корсет и продолжала раздеваться, пока не осталась совершенно голой. И не помедлила ни мгновенья. Словно Эскофье в комнате вообще не было.

Затем Сара натерла себе кожу каким-то душистым маслом, запах которого напомнил Эскофье, как он как-то поздним вечером забрел в марокканский район Парижа и с наслаждением вдыхал смешавшиеся в воздухе ароматы бесчисленных приправ – тмина, имбиря, корицы, кардамона, перца – и запахи приготовленных к ужину восточных блюд.

Это была обнаженная Венера – он сознавал это совершенно отчетливо; а она стояла перед ним в полутемной комнате и не испытывала ни малейшего стыда, точно дитя. И в этой принесенной дождем полутьме кожа ее сияла такой белизной, словно она, как и созданный ею купидон, была высечена из мрамора. К ней невозможно было прикоснуться – как нельзя прикасаться к статуям в музее.

Дождь с новой силой забарабанил по стеклянной крыше, и Эскофье всем своим существом чувствовал каждую каплю.

Сара повернулась к нему; она, похоже, была приятно поражена тем, что он так и остался сидеть на прежнем месте.

– Большинство мужчин либо уже убежали бы, либо набросились бы на меня.

– Я не отношу себя к большинству.

Несколько мгновений оба слушали стук дождевых капель. Дождь, похоже, понемногу слабел. Дюжины мерцающих свечей, горевшие на застеленном красным столе, делали обстановку более теплой, интимной.

– Видите? – Сара продемонстрировала ему шрам в форме полумесяца, «украшавший» ее живот. – Это мой единственный физический недостаток. Я получила его в «Одеоне». Во время осады.

Четыре года назад, во время Франко-прусской войны, Сара превратила театр «Одеон» в госпиталь. И вместе с другими актерами работала там, ухаживая за ранеными. Она наняла врачей. Она обменивала сексуальные услуги на правительственные пайки для искалеченных войной людей; она вырастила целую ораву кур и уток в собственной костюмерной, чтобы с помощью этой птицы поддержать и накормить тех, кому, может, и жить-то оставалось всего несколько дней. Жюль, шеф-кондитер из команды Эскофье, работал вместе с нею в этом госпитале. И вместе с нею подбирал на улицах мертвых и умирающих. «Где же карета «Скорой помощи»!» – безнадежно шептали они, пробираясь в слепящей темноте.

– Знаешь, эти мертвые, – впоследствии рассказывал Эскофье Жюль, – потом все время стояли у нас перед глазами! И запах… запах тоже все время нас преследовал.

Эскофье отлично его понимал. Ведь ему немало пришлось пережить, когда он, будучи поваром в армии Наполеона III, был вынужден отступать, а потом стал военнопленным после сдачи Меца, а потом вернулся в Париж как раз в то время, когда таких же, как он, католиков убивали прямо на улицах. Слишком много смертей.

– Сегодня я готовлю ужин для Леона Гамбетты, – сказал он Саре и сам не поверил, что смог сказать ей такое. Было в ней нечто, вызывавшее у него желание рассказать ей обо всем на свете. – Впрочем, это великая тайна. Он там какую-то особую встречу устраивает.

Сара побледнела, стоило Эскофье упомянуть имя Гамбетты. Дождевые облака тем временем развеялись, и в солнечных лучах, лившихся сквозь стеклянную крышу, беломраморная кожа Сары вдруг стала похожа на бумагу, а сама она показалась Эскофье необычайно хрупкой и уязвимой. Он чувствовал, что весь взмок от волнения.

Во время осады Леон Гамбетта, бывший тогда военным министром и министром внутренних дел, приказал французам сражаться до последнего. «Только не сдаваться!» – сказал он им, и они не сдавались. Да и не собирались сдаваться. Французам помогали не только их природная изобретательность и смекалка, но и современное вооружение – у всех солдат были новые винтовки системы Шаспо, заряжающиеся с казенной части, а у некоторых даже mitrailleuses, предшественники современных пулеметов. Национальная гордость переполняла души людей. Но, к сожалению, противник значительно превосходил французскую армию своей численностью. И вскоре Париж был окружен.

Но Гамбетту это не испугало. Он с самого рождения считался красавцем, и ему, как и многим, не знающим поражения красивым мужчинам, даже в голову не приходило, что над ним могут одержать победу. Он был эмоционален, непокорен, в равной степени одарен красноречием и склонностью к высокопарности. В результате ранения у него остался только один глаз, и пустая глазница напоминала всем: он знает, что значит серьезная утрата, и способен ее превозмочь.

В тот момент он как бы воплощал собою Париж, и весь Париж это понимал. Он разработал план: долететь на воздушном шаре до Тура, собрать там армию и с этим войском отбить столицу у неприятеля.

Это поистине был акт святого гнева.

В назначенное время все собрались на том холме, где ныне высится собор Сакре-Кёр. Повсюду, сколько мог видеть глаз, виднелись людские головы. Плечом к плечу на улочках Монмартра и на склонах холма стоял, казалось, весь город и смотрел, как Гамбетту, выглядевшего чрезвычайно героически в долгополой меховой шубе, пронесли над толпой, и он, безумным взглядом окинув толпу, точно святой, благословляющим жестом поднял руку. Затем он забрался в потрепанную корзину гондолы, посмотрел на огромный наполненный газом шар, на горевшие под ним горелки, кивнул, и дюжина подручных, стоявших на земле, тут же скинули веревки с причальных крюков и отправили шар в полет. Гамбетта развернул в воздухе французский триколор и крикнул:

– Vive la France! Vive la Republique![46]

Толпа, вторя ему, тоже закричала; многие плакали. В общем гуле переплелись страх и радость.

К сожалению, шар поднимался недостаточно быстро. Он долго крутился и дергался в воздухе, но потом все же полетел, хотя и довольно низко над землей, унося с собой надежды всего Парижа. Лишь через некоторое время шар по какой-то неведомой причине вдруг взвился ввысь, полетел, как полагается, и, точно летучий призрак, влекомый ветрами надежды, поплыл в сторону Тура.

Но в Тур Гамбетта, увы, прибыл слишком поздно. Прежде чем он успел собрать войско, Наполеона III взяли в плен, и Франция, избитая и окровавленная, сдалась.

– А ведь мы тогда готовы были войти за ним даже в ад! – сказала Сара и провела пальцем по изогнутому шраму у себя на животе. – Армейские продолжали хранить запасы взрывчатки в подвалах нашего театра, поскольку во всех странах мира считается варварством бомбить госпитали, полные раненых. Во всяком случае, так меня уверял Гамбетта. Жаль, что он не объяснил этого и пруссакам.

Тото был очаровательным малышом. Его бабушка попросила меня за ним присмотреть. Он был такой же хорошенький, как маленькая Нина, с такими же пухлыми щечками и тоже немножко ленивый. Он стоял от меня всего в двух шагах во дворе театра, когда пруссаки сбросили на нас бомбы, и его осколком разрезало пополам. – Сара рассказывала об этом каким-то неожиданно ровным, тусклым голосом. Эскофье много раз видел ее на сцене. Если бы это была речь, написанная Виктором Гюго, Сара заставила бы ставни в окнах греметь от глубины ее горя. Но сейчас она стояла перед ним, маленькая, нагая, и почти шептала. – А потом, разумеется, был подписан мирный договор, и пруссаки превратились в немцев, а огромная часть Франции перестала принадлежать французам. И нас еще уверяют, что все это нужно простить! А как же Тото? Очаровательный малыш Тото? Он-то не обрел мира. Казалось, огромный тигр разорвал его когтями пополам и выпотрошил в приступе ярости и чисто звериной жестокости.

Сара смотрела на Эскофье такими глазами, что он невольно вспомнил глаза коней в своем полку. Одного за другим он тогда был вынужден убивать этих изящных, прекрасных животных, ибо голодали люди. Он быстро произносил молитву и старался как можно быстрее перерезать коню горло. А потом тушил конину, сдабривал ее соусами, готовил рагу и уговаривал себя, что благодаря каждой отнятой им лошадиной жизни он спас десятки жизней человеческих. Чечевица, горох, бобы, макароны – он старался раздобыть что угодно, лишь бы растянуть подольше запас конины, лишь бы отложить как можно дальше смерть следующего животного, которым придется пожертвовать.

Через три дня после того, как армия сдалась, в живых осталось лишь несколько похожих на скелеты лошадей, брошенных умирать на берегу канала Сен-Мартен. Этим славным животным, на спине которых воины некогда храбро бросались в самую гущу битвы, Эскофье прежде старался отдать каждый сэкономленный кусочек пищи, но теперь он был бессилен, и они поворачивались и смотрели ему вслед мутным взором – в точности как Сара сейчас.

– Вы совершили ради Франции очень смелый и мужественный поступок, – сказал он.

Она покачала головой.

– Я просто исполнила свой долг. Ведь я имела возможность отослать в Гаагу мать, сестру и маленького сына, так что вполне могла себе позволить и храбрость проявить. У большинства выбора не было.

Она вытащила из шкафа какое-то платье и надела его. Сшитое из белого атласа, отороченное белыми перьями по горловине, на манжетах и по краю роскошного трена, это платье так оттеняло рыжие волосы Сары, что голова ее казалась объятой пламенем. А кожа словно стала еще прозрачней. И только глаза ее были темны и необычайно печальны.

Одевшись, Сара села за стол напротив Эскофье, и он спросил:

– Почему вы мне об этом рассказываете?

– Хочу, чтобы между нами не возникало никаких иллюзий.

Эскофье пришлось улыбнуться.

– Но ведь вы – актриса. Разве это возможно?

– То, что вы видите на подмостках, – это некая дистиллированная история моей души. А то, что вы видите напротив себя за этим столом, – это личность. Это я сама.

Он встал и налил ей бокал «Моэ». Она сделала большой глоток. Повисло неловкое молчание. Ведь, в конце концов, они были еще совсем чужими друг другу.

– Ну, хорошо, – сказал он. – А что еще мне следует знать?

– Я выросла в монастыре и хотела стать не просто монахиней: я хотела стать святой. Я хотела любить Бога безграничной любовью.

Эскофье снова сел.

– А вот теперь, по-моему, вы надо мной смеетесь.

– Нет. Это правда.

– И вы по-прежнему католичка?

– Non. Я ведь по рождению еврейка, но я знакома со многими католиками, и многие из них – люди весьма храбрые, сторонники крайних, решительных действий. Я им весьма сочувствую и была до глубины души возмущена тем, какие преследования обрушились на них здесь, во Франции. Но Бога для меня не существует. Не может существовать. Ведь если бы Он существовал, разве Он бросил бы Париж на произвол судьбы?

Эскофье чувствовал ее горе столь же остро, как свое собственное. Он и сам много раз задавал себе этот вопрос.

Взяв в руки маленькую душистую клубничку, он спросил:

– А разве это не дар Божий?

– Нет. Это просто дар лета; это лето так проявляет себя, только и всего.

Эскофье легонько провел ягодкой по ее губам.

– А этот аромат?

– Как обещание красоты, которую нельзя сохранить.

Эскофье нежно поцеловал Сару – точнее, едва коснулся губами ее губ.

– А вкус?

И он положил клубничку ей в рот. И прочел по ее лицу то, что в душе уже знал. Ягода была удивительно сладка.

– Как могла возникнуть такая ягода без участия Бога? – спросил он.

Сара засмеялась и взяла его маленькие руки в свои.

– Вы – удивительный человек, мой дорогой Эскофье. Обещайте, что мы с вами всегда будем друзьями.

«Друзьями?» Это слово больно его укололо. Он-то надеялся на большее. Гораздо большее.

Эскофье мягко от нее отстранился и встал. Потом спокойно сказал:

– Я пришлю мальчика, и он все это уберет, когда вы закончите трапезу.

А потом он вышел, не сказав ей больше ни слова.