Читать книгу Графиня из Черного замка - Надежда Игоревна Соколова - Страница 3

Это открытие я делала постепенно, по крупицам, как собирала разрозненные страницы уцелевшего фолианта, сшивая смысл из разорванных строк. В глубине библиотеки, за очередным поворотом узкой, выщербленной лестницы, я нашла низкую дубовую дверцу, потемневшую от времени, которую даже дотошный гном-хранитель, казалось, обходил стороной, никогда не чистя перед ней медную ручку в виде змеи. За ней оказался не зал, а тесный архив – не ухоженный, как остальные залы, а погруженный в дрёму и покрытый тонким, бархатным, нетронутым слоем пыли, будто само время здесь текло чуть гуще и медленнее, оседая на каждом выступе.

Именно там, в тишине, нарушаемой только шорохом моей собственной шерстяной юбки, я нашла летописи. Не изящные пергаментные свитки, а массивные, окованные потемневшим от сырости железом фолианты, чьи переплеты были холодны на ощупь. Чернила на пожелтевших страницах из плотной, шероховатой бумаги поблекли до цвета ржавчины и сепии, но выведенные острым первом буквы были еще читаемы. Я принялась за них с профессиональным, сконцентрированным азартом библиографа, с тем же щемящим чувством открытия, с каким на Земле разбирала старый, забытый, некаталогизированный фонд, где каждая книга могла оказаться сокровищем.

Так, листая страницы, где поля были испещрены выцветшими пометками на забытых наречиях, я и узнала. Замок носил имя, которое в этих землях, согласно тексту, произносили шёпотом, с суеверным крестом, – Черный Замок Дымящихся Вершин, или Мор-Аглар на языке его основателей. Место, где, по преданиям, заключали кровавые договоры с теневыми сущностями, где в тиглях из черного обсидиана рождались зелья, меняющие судьбы целых королевств, а в безлунные ночи с самых высоких башен доносились протяжные песни на забытых, колющих слух языках. Он принадлежал не благородным рыцарям, а череде могущественных и, как сухо утверждали летописцы, «весьма мрачного, совращенного нрава» личностей: колдуну Азарготу, искавшему эликсир вечной жизни в сердцах драконов; чародейке Лилан, повелевавшей снами и выстригавшей из них свои серые одежды; некроманту с ледяным сердцем, чье имя было стерто и заменено прозвищем Морозная Песнь… Народ, суеверный и пугливый, столетиями обходил эти поросшие елями горы и дремучие леса широкой дугой. Дороги, ведущие сюда, зарастали чертополохом и ежевикой. Замок стал призраком наяву, страшной сказкой для непослушных детей, конец которой всегда оставался недоговоренным.

Я закрыла тяжёлую, отзывающуюся в ладонях холодом металла книгу, и сухая пыль взметнулась золотистым столбом в косом луче света от узкого окна-бойницы. И… не испугалась. Во мне не шевельнулось ни спазматического страха, ни брезгливого отвращения. Напротив, всё встало на свои места с тихим, почти слышным щелчком. Стало логичным и ясным, как генеалогическое древо. Почему мы были в такой совершенной изоляции. Почему слуги были не людьми, а существами древними, для которых граница между мирами, видимо, была тоньше паутинки. Почему в глубоких погребах и бесконечных кладовых провизия, которую я поначалу наивно принимала как данность, казалась возникающей сама собой – всегда полные мешки зерна с особым, серебристым отливом, бочки с солониной, не знающей тления, ящики с сушеными кореньями, пахнущими звёздной пылью. Вероятно, какая-то древняя, могучая магия, заложенная в саму сердцевину камней фундамента, до сих пор исправно, как часовой механизм, поддерживала здесь жизнь для тех, кого замок признавал своими.

Я спустилась в главный зал, где уже зажигались факелы в железных кольцах, подошла к камину и протянула руки к живому огню. Пламя лизало дубовые поленья, отбрасывая на стены с потрескавшимися фресками длинные, танцующие тени, которые когда-то могли пугать до смерти заплутавших путников. Теперь они были просто тенями – неотъемлемой, почти домашней частью вечернего уюта.

Мысль была кристально ясной и спокойной, как вода в лесном источнике: я не колдунья, не злая ведьма, не наследница их леденящих кровь тайн. Я – библиотекарь. Но если проклятие этого места, его дурная слава и наследие, выражалось в вечной, нерушимой тишине, в желанном уединении, в абсолютной самодостаточности и в том, что тебя наконец-то оставляют в покое вселенная и общество… то это было проклятие на мой особый, выстраданный вкус. Лучшей, более идеально сшитой по моей мерке судьбы я и придумать не могла.

Я взглянула на эльфа Эльсиндора, бесшумно поправлявшего складки

тяжелых занавесей у дальнего стрельчатого окна.

– Эльсиндор, – сказала я, и мой голос прозвучал непривычно отчетливо в тишине зала. Он обернулся, его лицо было, как всегда, непроницаемо-спокойным. – В летописях пишут, что в третью фазу синей луны здесь варили зелье прозрения из слёз феникса и пепла крыльев ночной виверны. У нас в кладовых сохранились ли запасы чего-то подобного? На вечерний чай, например. Для аромата.

В его бездонных, весенних глазах мелькнула быстрая, как падающая звезда, искорка – то ли глубочайшего удивления, то ли безмолвного, но полного одобрения. Он склонил голову, и свет огня скользнул по серебру его волос.

– Я тщательно проверю глубинные кладовые, госпожа. Но, позволю себе заметить, что мёд с белыми травами с южного склона, возможно, подойдет больше. Он обладает… исключительно умиротворяющим эффектом. И не вызывает видений, мешающих сну.

Я кивнула, повернулась к окну, за которым уже сгущалась зимняя синева. Замок был Черным. Место было проклятым в глазах целого мира. А в груди у меня, под простой шерстяной тканью, медленно расцветало тёплое, уверенное чувство, которого я не знала даже в самых смелых своих фантазиях: чувство полного, абсолютного и безусловного дома. И этот дом, наконец, был только моим.

Я легла спать в своей опочивальне, укутавшись в стеганое одеяло из тисненого бархата, набитое душистой болотной осокой. Последнее, что я ощущала перед сном, – это не волнение, а глубокое, костное удовлетворение. Тепло от тлеющих углей в камине и знакомая, всеобъемлющая тишина замка, не пустая, а содержательная, убаюкали меня почти мгновенно, как колыбельная, спетая самой историей.

И мне приснился сад. Такой яркий, густой и живой, что он затмил память о любой иной реальности. Солнце ласково пригревало, его свет был не просто виден, а ощутим кожей, как шелковистое прикосновение. Воздух был густым, почти вязким от пьянящего аромата тысяч цветов – алых махровых роз, серебристой лаванды, незнакомых мне лиловых колокольчиков и золотых бутонов, похожих на застывшие капли меда. В густых, изогнутых ветвях старых яблонь, отягощенных румяными, идеальными плодами, пели диковинные птицы с хрустальным, переливчатым оперением, а их трели складывались в сложную, сладостную мелодию. В неподвижном, теплом воздухе порхали бабочки размером с ладонь, чьи крылья переливались всеми оттенками синего и пурпура, как кусочки древнего витража, поймавшего луч. Это была сама воплощенная, щедрая нежность, абсолютное обещание вечной, безмятежной весны без осени и зимы.

И тогда раздался Голос. Он не исходил ниоткуда и был повсюду одновременно, мягкий, мелодичный и гипнотически убедительный, как звук далекой флейты над гладью спящего озера.

– Жди, Хранительница Тишины. Скоро в твою жизнь войдут перемены. Яркие, как эти лепестки. Прекрасные, как эта песня. Они принесут тебе то, о чем твое сердце даже не смело шептать в самых потаенных уголках. Новые, сияющие пути откроются перед тобой. Ожидай их.

Я хотела возразить во сне, сказать, что у меня всё есть, что мне ничего не нужно, что этот сад – уже излишество, но не могла издать ни звука, будто губы слиплись от сладкого нектара. Сад начал таять, растворяться в ослепительном, белом свете, цвета стекали, как акварель под дождем, а голос эхом повторял, затихая: «Скоро… жди… скоро…»

Я проснулась. Резко, как от толчка в грудь, с ощущением, что я провалилась сквозь слои пуха на твердый камень. В комнате царил привычный, утробный полумрак, освещаемый лишь алым отсветом тлеющих в глубине камина углей. За свинцовым стеклом окна все так же властвовала глубокая зимняя ночь, тихая и звездная, безжалостная в своей ясности. Ни пения хрустальных птиц, ни удушающего запаха цветов. Только знакомый скрип потолочной балки над головой да далекий, тоскливый вой ветра в расщелинах гор.

Я сидела на кровати, обхватив колени руками, прижимая их к груди, в полном, ошеломленном недоумении. Не страх, а именно глубокая, нахмуренная, почти обидная растерянность наполняла меня до краев, вытесняя сон. Перемены? К лучшему? Я не просила никаких перемен! Я ни о чем не шептала!

Мой устроенный, идеально отлаженный мирок в Черном Замке был полон и завершен, как запечатанный конверт. Каждая знакомая тень на стене была мне родной, каждая щель в камне пола – своим, изученным местом. Я обрела тот самый покой, ради которого, казалось, и была рождена. Зачем нарушать эту хрупкую, выверенную, совершенную гармонию? Это было хуже вторжения. Это было предательство со стороны самой вселенной, которая, казалось, наконец меня поняла.

«Новые пути»? Все мои пути уже были протоптаны моими же ступнями – из тишины библиотеки в теплую сырость оранжереи, оттуда – в дымную, пряную атмосферу кухни, с кухни – по узкой лестнице в личную башню, к своему столу. И эти замкнутые, предсказуемые маршруты меня абсолютно, безоговорочно устраивали.

Я встала, босиком прошла по ледяному, шершавому камню к окну и откинула тяжелый, пыльный занавес из бархата. На черном, бездонном бархате неба сверкали колючие, ледяные звезды, равнодушные и далекие. Замок спал непробудным сном камня. Леса спали под саваном снега. Вся моя «проклятая», тихая, надежная вселенная была в совершенном, нерушимом порядке.

– Нет уж, благодарю покорно, – тихо, но с железной твердостью, в которой звучала вся моя сорокадвухлетняя воля, сказала я пустой, темной комнате, будто отвечая тому бестелесному, навязчивому голосу. – Я здесь как раз потому, что все перемены уже остались позади. Моя жизнь уже стала лучше. И лучшего, глупее и совершеннее этого покоя, я себе не представляю и представлять не желаю.

Я вернулась в постель, натянула стеганое одеяло почти до подбородка, плотно подоткнув его по бокам, и закрыла глаза, решительно, почти физически отгоняя назойливые воспоминания о красках и запахах сна, выталкивая их за пределы сознания. Пусть себе обещает, кто бы он ни был. Я никого не звала. Я не зажигала на окне свечу для путников. И встречать, тем более – с надеждой ждать, я ничего и никого не собиралась. Мое счастье, простое и немое, как камень, было здесь и сейчас, в этой каменной скорлупе, в этой выстраданной тишине. И ничто, даже самый прекрасный, обманчивый сон, не могло заставить меня снова захотеть ветра, дороги и незнакомых, пугающих горизонтов.