Читать книгу Молчание девчат - Надежда Нелидова - Страница 3

В тот зимний вечер многие из стоявших на площади, и Ляля в том числе, заметили длинного сутулого парня, переминавшегося в ожидании автобуса нетерпеливее всех. И не мудрено: на нём не было обуви. То есть совсем ничего не было, даже носков.

Мороз стоял градусов тридцать и выше. Парень приплясывал, поджимая огромные посинелые ступни. Окружающие реагировали, как у нас принято, сдержанно. Исподтишка показывали на него пальцами, качали головами, перешёптывались. Только одна общительная бабушка настойчиво советовала парню зайти в ларёк погреться.

Ляле на ум пришёл детский стишок:

Косой, косой,

Не ходи босой.

А ходи обутый,

Лапочки закутай.

Раньше она работала воспитателем в садике. Тут подошёл автобус, пассажиры хлынули в салон. Ляля тоже впрыгнула. И парень загремел босыми чугунными ступнями на заднюю заиндевевшую площадку. Впрочем, температура в автобусе немногим превышала уличную.

Пассажиры на время забыли о странном разутом человеке. Он выскочил на Лялиной остановке и припустил кенгурячьими прыжками к коттеджному посёлку, где она жила. Скрылся в строящемся кирпичном доме по соседству. Там, надо полагать, над ним поахали, обогрели, растёрли ноги и немедленно выдали шерстяные носки.

Спросите, как Ляля, садиковский воспитатель со смешной зарплатой, оказалась в коттедже? Время было такое: девяностые. Кто смел, тот и съел. Под лежачий камень вода не течёт. Не хлопай ушами. Не будь лапшой – это из садиковского фольклора. Имениннику понарошку трепали уши и приговаривали: « Расти большой, не будь лапшой».

Вообще-то Ляля по жизни была именно лапшой. И муж Юра рос тихоней. Рассказывал, как одноклассники подлавливали и впихивали его то в девчачью раздевалку, то в девчачий туалет.

Потом Юра ушёл в армию, где его на первом году службы деды тоже беспощадно буцкали. Ну а на второй год он сам полноправно буцкал салаг. Вернулся домой другим человеком, будто подменили парня.

– Ого, – говорили однокашники, кто не уехал из города, и пытались мять каменные мускулы под футболкой.

– Того, – подтверждал он и вдруг резко сбрасывал бесцеремонную руку. Заламывал её за спину и держал так некоторое время. Шутя, понарошку – но чувствительно. Оставались чёрные синяки.

Сержант-землячок, с которым скорешились в армии, устроил Юру водителем к новому русскому. Юра тут же оказался втянут в хозяйские разборки. А там обвыкся, огляделся, надел малиновую водолазку, чёрную кожаную куртку и пошёл в бандиты. В киллеры. Время, повторяю, было простое, прямое, суровое: девяностые.

Молодое зарождающееся капиталистическое общество, как молодую неустойчивую планету Земля, потрясали катаклизмы. Вскипали океаны, воздвигались и рушились материки, извергались вулканы, вздыбливались горы. Готовилась колыбель для будущего поколения. Которое, если верить плакатам и учебнику истории, должно было жить при коммунизме. Но вот так всё повернулось…

Устояли на крепко расставленных ногах единицы. Ну, десятки, ну сотни, в том числе Юра. Сжав тяжёлые рукоятки холодного и огнестрельного, сказали про горы и моря, леса и недра, про заводы и фабрики, магазины и хлебопекарни: «Это моё». Как точку пулей поставили. «Кто-то что-то имеет против?» Против не имел никто.

Юра с Лялей познакомились на улице. Она цокала на сбитых каблучках на работу. Он медленно катил на диковинном в то время, заграничном длинном лаковом авто.

– Красуля, подвезти?

– С незнакомыми в машины не сажусь.

Вечером она сдала с рук на руки припозднившейся мамочке последнего малыша. Вышла за низенькую лилипутскую калиточку – а там Юра с миллионом алых роз. Ладно, не с миллионом, но с сотней точно.

– Будем знакомы. Юра, 27 марта 1967 года рождения. Место проживания улица Заводская, 23—99. Время рождения ноль часов 30 минут, роддом №2. Могу предъявить соответствующую ламинированную бирку. Теперь можно вас подвезти?

Ляля расхохоталась, тряхнула упругими пружинками локонов. Имя полностью оправдывало её кукольную внешность. Или наоборот. Кудряшки, тугие целлулоидные щёчки, нежный круглый румянчик. Ресницы, будто купленные в круглой прозрачной коробочке в отеле косметики. Не девушка, а мечта бандита.

Об их свадьбе долго говорили. Мальчишник отметился тяжкими телесными. Мероприятие закатили в самом дорогом ресторане на пятьсот человек. Свадебный подарок оригинальный.

Двадцать три машины с гостями, привлекая внимание всех прохожих, оглушительно сигналя, подъехали к коттеджному посёлку. Ляля в воздушном платье, под цвет рдеющих щёчек, подобрав невесомое облако фаты, вышла и увидела…

Обвёрнутую в целлофан, перевязанную многометровой атласной лентой двухэтажную кирпичную коробку, с кокетливо взбитым гигантским бантом на макушке, на крыше… Рулон целлофана и полтора километра ленточки ушло на подарочную упаковку.

Лялина деревенская мама, учительница, не столько обрадовалась, сколько испугалась такого подарка. И жениха тоже. Прижимала пальцы к разгоревшимся щекам: «Ах, доченька, тут нужно десять раз подумать». Думать было поздно.

В ресторане она забилась-спряталась за колонну, так что Юре пришлось её вытаскивать. Дыша водкой, и селёдкой под луковой шубой, бормотал: «Обижаете, тёща. Что вы как неродная. Так сказать – почёт и уважение. Как вы есть мамаша…»

Юра самолично забрал Лялины документы из отдела кадров гороно: будешь сидеть дома. Единственное, что вытребовала Ляля: что она сама полностью займётся домом и участком. Она была куклой-куклой, но с деревенскими корнями. И, при хрупкости плеч и талии, ручки и ножки у неё были крепкие, полненькие, плотные, твёрдо стоявшие на земле.

– Твоё дело. Чем бы дитя ни тешилось, – сказал рассеянно Юра. Он шёл на поводу капризов любимой молодой жёнушки. Предупредил: – Но, когда родишь наследника – сразу найму няньку и домработницу.

Он всегда был чуть задумчив, отрешён, отстранён. Вроде здесь, разговаривает с тобой, а сам мыслями далеко-далеко. И поперечная угрюмая складка на переносице не разглаживается, с которой ещё из армии пришёл…

Вообще, молодожёны редко пересекались. Работа у него была ответственная и опасная – дважды с огнестрельными лежал в больнице. Ляля ему таскала кастрюльки с протёртым супчиком с зеленью, с витаминными салатиками – всё с собственных грядок.

– Юр, тут у соседей парень батрачит. Найму его землю раскидать?

– Блин, да хоть бригаду нанимай, – психовал Юра. – Чего ерунду-то спрашиваешь?

Специфика работы не могла не сказаться на характере Юры: он стал портиться. Тогда говорили: быкует парень. Нередко, когда он звонил, в мембране слышались матерная брань, женские взвизги и смех. Ляля старалась не брать близко к сердцу. Любит ведь: даёт деньги, дом полная чаша.

На звонки не отвечал сутками. Ляле было не привыкать: бывало, что не давал о себе знать и по месяцу. От дурных мыслей отвлекала возня по хозяйству.

Но в любой момент за кирпичной оградой могли мягко прошуршать шины. Из машины вылезал Юра: с букетом цветов, бутылкой коллекционного, с мятыми коробочками с бриллиантовыми серёжками, колечками, колье. А чаще и коробочек не было: наморщив лоб, небрежно копался, выуживал из кармана, сдувал табачные крошки.

Ляля равнодушно складывала драгоценности в сервант: в кольцах с бриллиантами не больно поковыряешься в земле.

Раньше у Юры всегда в багажнике бултыхались канистры и фляги для воды. Централизованного водопровода в посёлке не было, каждый выкручивался, как мог. Когда пробурили скважину, вода пошла глинистая, мутная: то белая, то коричневая.

– Нужно выждать, сама себя прочистит, – пообещал мастер, пряча в карман крупную сумму: тогда бурение было делом экзотическим, дорогим.

Однако время шло, а вода густела и, в конце концов, забила насос.

– А я что, ясновидящий? Насквозь землю вижу? – огрызнулся бурильщик. – Не в тот пласт попал. Тут ведь как повезёт. Как пальцем в небо: попадёшь – не попадёшь. У нас было чего по договору? По договору было, что я сверлю на семь метров. Я просверлил, чего ещё надо-то?

– Тот или не тот пласт – это ваши проблемы, – чуть не плача, настаивала Ляля. – По конечному пункту договора, мы должны остаться с водой…

– Хотите быть с водой – пробурю. Но за каждый метр доплачивайте по прейскуранту.

– Не буду! Ваши геодезисты ошиблись в расчётах, а я плати…

Бурильщик отматерил Лялю и бросил трубку. Как раз в тот вечер приехал Юра: усталый, обугленный лицом. По собственному признанию, выжатый как бочковый мартовский огурец.

Ляля нажаловалась. Юра слушал, молча хлебал суп. Не доев, рывком отодвинул тарелку, встал – тоже молча. Взял у Ляли адрес «деятеля». Вернулся за полночь и, ничего не объяснив, свалился и уснул мёртвым сном.

На следующий день спозаранок прибыла целая бригада бурильщиков под руководством «деятеля». Тот вибрировал, нервничал, прятал от Ляли глаза. Бур ушёл в землю на семнадцать метров, как в масло.

Долго пропускали воду, и мастер – так же трусливо и злобно отводя глаза – протянул Ляле банку с чистейшей хрустальной, голубоватой водой. Даже отпил и льстиво причмокнул: «Ах, вкусна, зараза! Сок Земли!»

– Будет знать, – кратко резюмировал Юра, когда Ляля ему пересказала события утра и вскипятила чайник с действительно удивительной, вкусной водой. – Думаешь, он по своей воле прискакал? Вчера вечерком вывезли в лес на пару часиков. Всучили лопату, велели копать ямку метр на два. Подержали над ней на коленках под травматом… Живо шёлковый сделался. Все деньги вернул как миленький – впредь будет наука. У меня время дорогое.

– Юра! – в ужасе закричала Ляля. – Это же преступление! А если бы он с утра не к нам, а к прокурору поехал? Ведь тебя бы посадили!

– К прокурору? Да он в штаны наложил, это ссыкло.

Повторяю, шли девяностые годы. Проблемы решались споро и честно. Вор? Да, вор. Убийца? Да, убийца. Время было откровенное.

Не такое лживое, как нынче. Когда по телевизору пиджак рвут, на амбразуру телекамер бросаются, брызжа кислотной слюной и божась в любви к Родине. А денюжку и детишек – всё за грани-ицу, за грани-ицу.

Даже киллеры нынче работают по-другому. Пиф-паф, ой-ой-ой отошли в прошлое, это позавчерашний день. Нынче убирают скучно, безопасно, с подстраховкой. Устраивают, допустим, несчастный случай, смерть по неосторожности.

Идёт ничего не подозревающий человек по тротуару – а на него автомобиль вылетает и вмазывает в стену. Человек, естественно, всмятку. Не нарочно: дамочка-блондинка за рулём, или знак «новичок».

Или идёт человек к подъезду – а ему на голову падает трёхлитровая банка с огурцами. Не будут же судить бабку-раззяву, с чьего балкона рухнула банка.

Или, там, курил мужик, потягивал коньячок, виски, пивко. Кайфовал. Уснул – устроил пожар, сгорел. Предупреждают же пожарные: «Избегайте курения в постели в нетрезвом виде». «Непотушенный окурок может стать причиной возгорания». Чего с него взять, с окурка?

Да тысяча и один способ существует, как практически бескровно и безопасно убрать «мишень». И следователям работы меньше.

– Грубый век! Грубые нравы! Романтизьму нету, – вздохнул бы сокрушённо герой Вицина.

Тогда, в девяностые, не маскировались, не прятали истинных намерений. Сразу видно было: кто есть кто, кто в чьём окопе. Убивали и говорили: «Ну да, убиваю. И что дальше?» Грабили – «Да, граблю. Кто-то что-то имеет против?» И поигрывали стрелковым оружием.

Против не имел никто.

Летом случай свёл Лялю и соседского парня-батрака ближе. Серёга – так звали парня – признался, что босиком в тридцатиградусный мороз чесал именно он. Новенькие ботинки с него сняли урки, «зажав» за кинотеатром. Окружающие наблюдали за ограблением посреди бела дня, как у нас принято, сдержанно: то есть никак.

«Случаем» же, познакомившим их, были громадные, вываленные КРАЗом у Лялиной изгороди кучи торфа и перегноя. Ими она собиралась облагородить огород.

Собственно, огорода ещё не было. Были семь соток вывороченной глубинной глины, тут и там пронизанной чудовищным переплетением ржавой арматуры. Даже бурьян решительно отказывался здесь расти.

Ляля суетилась с тележкой у этих куч, как лилипут у подножия египетских пирамид. Юра в больнице, раненный в плечо. Вот тогда она заикнулась:

– Юр, у соседа парень батрачит…

Серёга за несколько вечеров после работы, играючи разбросал эти кучи. Будто их не бывало – по КРАЗу за вечер.

Он оказался парнем не сильно разговорчивым, не избалованным особым вниманием к своей персоне. Лишь очередная настрелянная дорогая сигарета (Юрин ящик был забит заграничными блоками) ненадолго развязывала ему язык.

Ляля выяснила, что Серёге двадцать шесть лет. За плечами строительное училище, есть права на трактор. Второй год квартирует у соседей. Те купили недостроенный дом, и работы в нём было выше крыши.

Спал на полке в недостроенной баньке. Вкалывал по двенадцать часов и больше. В выходные скидывал грязную рвань, переодевался в чистое: свитер, кроссовки, модная замшевая куртка. И, преображённый, забрав заработанный за неделю капитал, отправлялся в город: всегда пешком, чтобы не тратиться на автобус.

На Лялин вопрос:

– Девушке на мороженое, Серёж? – краснел:

– Не. К сестре иду.

– Ты сам не местный?

– Из района.

– А где до этого работал?

– На птицефабрике. Уволили, потом обратно взяли. Потом опять уволили.

– Ты что, пил? За что уволили-то?

– Я не балуюсь этим.

Он ухмылялся во весь рот, показывая крепкие крупные жёлтые зубы. Их можно было бы назвать великолепными, если бы не отсутствие двух передних резцов. Выбили урки, когда он защищал свои ботинки.

Серёга снова спокойно брался за лопату, вилы и тележку. Благо, заказов с Лялиной стороны не убывало. Нужно было утеплять чердак, копать дренажную канаву, ставить столбы для собачьего вольера, натягивать сетку.

Постепенно Серёга перестал выкладываться на соседской работе. Хозяин же, бывший военный, человек в этом отношении был консервативным. Требовал дисциплины, как на советском заводе. Серёгин напарник шваркнул бейсболкой о землю и ушёл, произнеся страстный монолог на тему: «Будь проклята эксплуатация трудящихся!». Двое других спешно нанятых рабочих не проработали и недели.

Серёгин работодатель понял, что дешёвая рабсила вот-вот уплывёт в руки другого покупателя, то есть Ляли. Обещал накинуть полтинник в день. Но вкусивший сладость вольных хлебов Серёга от него ушел.

На Лялин вопрос, где же он собирается жить, беспечно махнул рукой:

– У друга на птицефабрике. Когда и сестра пустит ночевать.

Однажды этот двадцатишестилетний дяденька с обвисшими тяжёлыми руками, краснея и смущаясь, попросил разрешения иногда играть на Лялином компьютере. Открылась, наконец, одна, но пламенная страсть, сжигавшая невеликий Серёгин капитал.

Стало понятно, отчего у него вечно втянуты под скулы худые щеки, почему он никогда не откажется от стакана чая и куска хлеба с колбасой. И почему голодный блеск в глазах тушит ежечасно стреляемыми сигаретками.

В начале прошлого века наёмный работник, чтобы забыться от беспросветной жизни, тащил нажитое в кабак. В конце двадцатого века батрак прожигал деньги в компьютерных играх.

Он с закрытыми глазами мог найти любой игровой салон. Знал где дешевле, у кого чаще обновляется игротека, чьи игры круче. И на целую ночь уходил из постылой реальности в захватывающий, яростный и сладкий виртуальный мир.

Так вот отчего на заработки Серёга являлся к часу дня с подпухшими от недосыпания глазами. Вот отчего на птицефабрике ему дважды указывали на дверь.

– Жену бы с жильём тебе, Серёжа, найти.

Он смущённо обнажал в улыбке частично выбитые лошадиные зубы:

– Мне все так говорят.

Ляля вспомнила одноклассницу: та перенесла в детстве полиомиелит, и у неё были проблемы с ногами. Но на лицо она была просто писаная красавица: вылитая «Незнакомка» Крамского. Брюнетка, надменный профиль, сросшиеся брови. И при этом хромоножка – бывает.

Но ведь и Серёга был не без физического дефекта. Дефект становился виден тогда, когда он скидывал рубаху и загорал: два симметричных небольших горбика на спине и груди. Но всё равно в своей замшевой куртке он становился первым парнем на деревне. А сутулость при хорошем росте и широких плечах даже придавала ему некий шарм. Так что пара из них получилась бы хоть куда.

Ну вот, эта самая одноклассница Ляле давно уши прожужжала, почему никто в городе не поднимает тему о досуге инвалидов. О вечерах, где бы люди с физическими недостатками не сидели в четырёх стенах, а встречались и устраивали свои судьбы.

Вот Ляля и предложила ей Серёгину кандидатуру. Ведь никто не заставляет их сразу расписываться. Пусть поживут, присмотрятся друг к другу. Зато он из её любимого огорода сделает игрушечку, загляденье. А то, что мужчина по уму большой ребёнок, так это, наоборот, плюс, любая жена скажет. Лялина знакомая думала неделю, извелась, похудела даже – и отказалась.

Никто не любит однообразную, тяжёлую и грязную работу. Никогда Ляля не видала, чтобы труженики лопаты и вил, метлы и совка, мастерка и отбойного молота – приступали к работе с огоньком, с шутками-прибаутками, с энтузиазмом.

Наоборот, люди в спецовках и фуфайках перед работой всегда точно впадали в оцепенение, в летаргический сон. Зябко поёживались, долго с опаской переминались, хмуро сунув руки в карманы, нерешительно перекуривали, похаживали вокруг да около.…

А Серёгу точно в розетку включали: это был вечный двигатель, оживший робот. Безотказная машина по копке, разгрузке, переноске, распиловке и прочему немудрёному труду, работающая неустанно, мощно и ровно.

Ляля задумывалась. А ведь родись Серёга немногим раньше – и всё обстояло бы иначе.

Родная страна заключила бы его с рождения в горячие железобетонные объятия – захочешь, да не вырвешься. Суровый, но справедливый седоусый наставник у станка. Пионерия, комсомол, местком, профком, партком.

Если б вдруг мозги взболтало и вынесло – быстро вправили бы пропесочивание на активе, товарищеский суд. Доска позора, презрение коллектива, общественное порицание. Было ещё очень эффективное средство: принудительное лечение в ЛТП (лечебно-трудовое предприятие).

Но было и гарантированное место на ударной стройке, и койка в рабочем общежитии. Выполненные и перевыполненные соцобязательства, призовые места в конкурсах профессионального мастерства.

А там, при Серёгиных-то трудолюбии, исполнительности, безответности, пролетарском происхождении и детдомовском прошлом – и до партбилета недалеко.

А там – чем чёрт не шутит – сидел бы Серёга, простите, Сергей Петрович в красном (нынче жёлтом) депутатском кресле в Москве. Принимал законы, по которым жила страна, жили бы Юра с Лялей. И кем бы они были, Юра с Лялей, если бы не перестройка?

Перевернули ли девяностые жизнь с ног на голову? Или расставили по своим местам? Кто знает.

Очень скоро Серёга переделал по хозяйству всю неподъёмную работу. Остальное Ляле самой было под силу. Пора было подумывать о расставании.

Не тут-то было. Кроме Ляли, никого у Серёги в городе не было. А от таинственной сестры толку было мало. Его долговязая фигура то и дело возникала за калиткой:

– Хозяйка, не нужно чего сделать?

А так как он в любую погоду из города до коттеджей добирался пешком – то не развернёшь же его, да ещё голодного. Приходилось выдумывать работу по мелочи, куда деваться. Как ни крути, но по Лялиной вине Серёга лишился соседского куска хлеба и крова.

Ляля выписывала из газет номера организаций, куда требовались рабочие руки, подсовывала ему их. Серёга отмалчивался, беззубо улыбался. А назавтра снова горбился за калиткой:

– Хозяйка, работа есть?

Выяснилась причина Серёгиного постоянства и унылой привязанности к Лялиному дому: у него не было не только жилья, но и прописки тоже. Без чего его, естественно, никто не брал на работу.

– Паспорт-то у тебя хоть есть? – с отчаянием спрашивала Ляля.

– У друга где-то должен быть.

Нет, какое поразительное легкомыслие! Вопрос о жилье приобретал остроту с каждым днем. Мать друга в фабричном посёлке ругалась и гнала Серёгу. К сеструхе в комнату не пускали соседи, угрожая вызвать милицию.

Ляля через Юру обращалась к знакомому мебельщику, к строителю. Не найдётся ли у них местечка сторожа и по совместительству работящего, изумительного, редкого по нынешним временам работяги? Но предпринимателям очень не нравилось отсутствие прописки у Лялиного протеже.

И вдруг Юра, по обыкновению стариковски морща лоб, сам предложил:

– Это… У меня командировки затяжные ожидаются. В Среднюю Азию. Давай твоего батрака в сторожа. Клетушка в подуподвале у нас пустует. Всё не одна будешь, не так страшно.

– Этот батрак такой же мой, как твой, – обиделась Ляля. А сама передохнула с облегчением.

Как всё началось.

Ляля выписывала через Интернет-магазин редкий сорт пиона, когда компьютер начал глючить, подличать и вредничать. Это уже не впервые было. В прошлые разы она вызывала Серёгу: тот, оказывается, соображал в «железе».

Выглянула со второго этажа в окно: Серёга любовно укладывал из разноцветных камней-голышей затейливую дорожку.

– Серёж!

Был июль, жара несусветная. Юра обещал кондиционер, но всё ему было некогда. А пока она сидела, разомлевшая, в сарафане, одно название. Кусочек ситчика, ямочки-шнурки сползают с плеч. Влажные ноги, закинутые друг на друга, скользят.

Ляля заметила: жара оказывает на человека странное, гипнотическое влияние. Именно знойными сонными днями обволакивает истома. Сам собою, как у птенчика, открывается ротик и дышит прерывисто.

Ах, всё-таки нужно было чердак выстилать, как в деревенских избах, песком, а не опилками и дорогущим керамзитом. И тепло пропускают, и опасно, в смысле пожара.

Вошёл по пояс голый Серёга, блестел от пота, будто смазанный маслом. Жилистый, сильный – его бы на плакат: «Лучший тренажёр – это физический труд». Горбы… Ну, что горбы. Их и не заметно почти под буграми мускулов.

Она хотела встать и уступить Серёге стул – он слегка подавил ей на плечо: мол, не надо, я быстро. Склонился, его лицо почти касалось Лялиного лица. Пахло от него не кислым потом, как от Юры, а… ничем не пахло.

Хотелось бы сказать: ветром и солнцем, но ветер и солнце не имеют запаха. Их губы были слишком близки, чтобы не соединиться. Ляля сделала открытие: поцелуй – это маленький, вполне себе полноценный половой акт, только через рот.

Юра не любил целоваться. Чмоки-чмоки вытянутыми трубочками губами. Он у Ляли был первым и единственным, ей до этого не с чем было сравнивать.

Постель с Юрой – это был как прогноз погоды в программе «Время». Душ, подмывание, целомудренно и предсказуемо животик на животик.

Лялины руки охватывают Юрину спину, глаза привычно находят знакомые разводы на деревянном потолке, в форме Домовёнка Кузи. Кузя раскачивается в такт быстрым мелким толчкам. Всё-таки лучше было натяжные потолки: дерево простовато и старомодно. Вот шторы удачные: скользкие, тяжёлые, хорошо драпируются. И плотные, не пропускают свет: Юра не любит заниматься сексом при свете.

Вот через три минуты раскачивания прекратились: можно по секундомеру отслеживать. Юра беспорядочно дёргается, сотрясается мелко, как кролик. Замирает, падает на Лялю, отдувается. Всё. Душ, подмывание, чистое бельё. Когда Ляля возвращается, Юра спит там, где упал: головой на её подушке.

С Серёгой, оказалось, мука только начиналась. У него, как обычно, даже в самые-самые моменты сохранялось бесстрастное, ничего не выражающее лошадиное лицо. И «работал» он с Лялей, как работал с землёй, с дровами, с камнем. Как включённая машина: бездушно, неутомимо, мощно, ровно, без сбоев. Поначалу даже стало страшно.

Откуда, из каких потайных уголков он узнал Лялины преступные, бесстыдные, ужасные мысли, которые она не осмеливалась озвучивать даже наедине с собой? Он легко, играючи вертел её на ковре так и эдак, кувыркал, выламывал, укладывал, переворачивал, приспосабливал, как вещь. Ляля не подозревала в своём теле таких пластических способностей… Не знала, что можно терять реальность, взмывать, взрываться и извергаться бессчётное количество раз.

Вскрики, стоны, мычанье и прочее звуковое сопровождение – это для новичков, слабаков и актёров порнофильмов. Проникая, сливаясь тысячей и одним способом, они только тяжело, загнанно дышали. И не отрывали друг от друга полузакрытых глаз.

Животы похожи на белые купола церкви, перевёрнутые книзу. Макушки куполов наливалась тяжестью, горели огнём. Казалось, вся кровь устремлялась туда, скапливалась, концентрировалась, пульсировала там. На пике страсти он вдруг рывком выходил из пылающей, изнемогающей Ляли, валился отдыхать на ковре, раскинув руки.

Целомудренная Ляля бесстыдно, возмущённо накидывалась на него, тормошила, даже била кулачками. Заползала на него как таракашка, лихорадочно целуя и ощупывая, обшаривая язычком на его теле всё, что попадалось на пути. Наконец достигала цели: ахнув, увенчивала собою его купол.

Врастали друг в друга сокровенные точки, скользкие и горячие от сока, набухшие жаркой кровью сердцевины…

Застукал их Юра банально, по-дурацки, как герой литературной классики. Нашёлся Яго из числа дружков или телохранителей. Как в тупом анекдоте: возвращается, значит, муж из командировки…

Возвращается, открывает дверь спальни. А там в медленном, сладострастном темпе вздымаются, запрокидываются, опадают молочно, тепло белеющие в полутьме голые тела. Ляля застонала и открыла глаза. В дверном проёме стоял Юра.

Вообще, Юра был хоть накачанный, но аккуратненький, небольшого роста. Но Ляле в тот момент показалось: он заполнил весь проём, не помещаясь, раздвигая головой и плечами дверные косяки. Каменный гость, статуя Командора.

Потом острая боль в виске, белая вспышка в глазах – и чёрный провал.

Очнулась от бешеной тряски и качки: уткнувшейся носом в засаленную велюровую обивку сидений, почему-то запачканной свежей кровью. Всхлипнула носом, до краёв полным тёплой густоватой жидкостью, и поняла: её кровью. Сиденье пахло нечистыми мужскими задами, автомобильным освежителем, табаком.

– Ожила, сучонка.

Её больно схватили за волосы: они слиплись и присохли в комок на виске. Приподняли голову, заломив шею так, что ещё миллиметр – хрустнула бы и сломалась.

Белые бешеные Юрины глаза. Процедил на ухо с болью, чтобы слышала только она:

– Чего тебе не хватало, тварь? Чего тебе ещё не хватало?!

– Оставь её, Юрок, не пачкайся. Мы тебе давно намекали…

– Хлебала заткнули. Не ваше пёсье дело.

Снова удар, белая вспышка и провал. Потом невыносимый, сотрясающий тело до последней клеточки холод. Сырая, осыпающаяся комочками земля вокруг. Обрубленные крупные и мелкие корни деревьев торчат перед глазами из земли.

Они с Серёгой, голые, связанные, тесно, почти друг на друге, лежат в глинистой ледяной воде. Вверху в четырёхугольном отверстии качаются ели, сыплют в яму хвоинки и колючий осенний дождь.

– У-тю-тю. Как шпротики улеглись. Юзайтесь там досыта. А сверху камнем придавим: «Даже смерть не разлучила нас». Хых.

– Заткнись, – это Юрин голос вверху.

Ляля смотрела много иностранных фильмов и читал романы про любовь и смерть. Там любовники бы на прощание слились в страстном поцелуе. Предварительно бы плюнув в лица убийц кровью и сказав им гордо: «Фак ю». Или умоляли бы убить: он – себя, и она – себя. Только пощадите её (его).

Всё было по-другому. Ляля бы отдала всё на свете, чтобы её вытащили из ямы, чтобы ей – жить, жить… Отдавать было нечего. Всхлипывала:

– Юра, опомнись, никогда… прошу, умоляю. Только тебя…

– Заткнись.

– Молилась ли ты на ночь, Дездемона? – это кто-то из Юриных дружков проявил начитанность.

– Ах, гад!

Наверху послышались звуки драки: Юра бросился на шибко умного остряка и знатока Шекспира.

– Брось, хозяин. Давайте кончать, светает. Ещё забрасывать.

Первый же шлепок мокрой рассыпчатой глины упал на лицо. Тлела в Ляле крохотная надежда на то, что их просто пугают, как бурильщика. Что вот сейчас харкнут на них сверху слюной и словами, и раздастся шум отъезжающих машин. Пускай даже верёвки не распутают: сами как-нибудь освободятся, выкарабкаются.

Глина посыпалась чаще, полными щедрыми лопатами. Ляля уже не дрожала, её колотило и подбрасывало. Зубы то выбивали дробь, то скрипели, сжимались чуть не в крошево.

– Скажи, что беременна.

Это Серёгины ледяные, твёрдые губы пошевелились в Лялино ухо. Только дыхание было горячим. «Скажи ему. Что в тебе ребёнок. Ребёнок. В тебе. От него».

До Ляли дошло.

– Юра! Я беременна! От тебя! Юрааа!!

– Б-дь, ещё она… Не слушай её, Юрок. На понт давит. В хайло ей земельки сыпани, чтоб не брехала.

Земля летит, сыплется чаще: видимо, помогают ногами. Снова наверху Юрин рык. Спрыгивает прямо на Серёгу. И топчется на Серёге, на его ломающемся, хрупающем лице, на сворачиваемых набок хрящах носа. И режет злобно, рывками, ножом верёвки на Лялиных закоченевших, занемевших руках и ногах. Матерясь, помогает ей подняться.

Она не стоит на ногах, и он толкает её, пинает везде. Но старается не попасть в живот. Он якобы брезгует (на самом деле держит лицо перед корешами) и, чтобы не касаться Ляли, тащит её за волосы.

Она запачкает салон машины, и Юра раскрывает багажник. Там на дне резиновые коврики, тряпки, кусок полиэтилена. Толкает её в багажник, забрасывает тряпками. Ляля сворачивается и замирает, как в самой мягкой в мире колыбели.

Последнее, что она видит: усердно, споро, суетливо склоняющиеся и разгибающиеся мультяшные фигуры с лопатами. Хлопают плашмя, тщательно затаптывают, подпрыгивают. Кто-то ногами сгребает охапки мёртвых листьев и забрасывает бывшую яму.

– Я ведь вызнаю, кто отец. Сейчас ведь даже по ногтю, по волосу можно узнать. Так что моли своего бабского Бога, чтобы мой был. Если не от меня обрюхатела – сюда же обоих из роддома привезу. К папашке этому, батраку. Втроём как голубки будете лежать. Поняла?

«Поняла, Юрочка, поняла». Ей кажется, она кричит, но губы только беззвучно шевелятся. С силой, так что машина сотрясается, хлопает крышка багажника. Она проваливается в блаженное небытие.

Юра никогда не узнал, его или не его ребёнок. Как и то, что ребёнок был выдуман, и Лялин живот, по-девичьи плоский и втянутый, был пуст. Через день Юру убили на стрелке. Всех троих убили, которые участвовали в Лялиной и Серёгиной казни. Время было, повторяю, простое и суровое, без трындежа: лихие девяностые.

Так что никто Ляле, как неверной жене, претензий не предъявлял. Дома и драгоценностей в пользу общака не отбирал. Ляля осталась владелицей огромного – тогда других не строили – особняка.

В Юру выстрелили и снесли половину лица, так что гроб не открывали. Ляля не могла избавиться от воспоминаний, от жуткого хруста Серёгиного сворачиваемого набок носа, скул под тяжёлыми Юриными берцами. Подумала, что возмездие существует. Муж никогда не узнал, что ребёнок выдуман. Утром его убили на стрелке. Всех троих убили, которые участвовали в Лялиной и Серёгиной казни. Время было, повторяю, простое и суровое, без трындежа и базара: лихие девяностые.

В Юру выстрелили и снесли половину лица, так что гроб не открывали. Ляля вспомнила жуткий хруст под тяжёлыми берцами Серёгиных сворачиваемых набок носа, скул. Возмездие существовало.

Детский сад (она вернулась на работу) переехал на Михалёвские дачи. Сотрудники пошли за грибами: лес находился прямо за забором.

Ляля отбилась. Шла по дороге и заметила уходящие вбок, едва заметные в высокой сочной траве колеи. В них ярко, стёклышками синела вода. И вдруг открылась опушка. Вытоптанный глинистый пятачок с сильно просевшей ямой посередине. Она стояла над той ямой, когда за её спиной не звякнула лопата. Она оглянулась…

Я знаю её историю – Ляля настолько устала носить в себе страшные подробности, что вывалила их на чужого человека, на меня. Профсоюз тогда пытался защитить её от увольнения, попросил черкнуть заметку в газету. Но на вопрос, зачем водила малышей в лес – Ляля только неопределённо усмехнулась и пожала плечами.

Провожать меня вышла заведующая.

– А за Елену Евгеньевну не беспокойтесь. Её такой интересный мужчина к дачам выходит встречать. Высокий, широкоплечий. Рабочего вида, в рубахе, иногда с лопатой. Сына у неё нет – для ухажёра вроде молодой. Лет на двадцать её моложе. Мы от любопытства умираем – а она отмалчивается, такая скрытная.

Пока я шла вдоль дач, за изгородь вылетел мячик. Я поймала его, перебросила девочке лет шести с пышными синими бантами.

– Ты из группы Елены Евгеньевны?

– Да.

– Она вас в лес гулять водила. Она там что, искала кого-то?

– Нет. К ней дяденька выходил. С лопатой. Лопату отложит, на пенёчке сядут, разговаривают. Иногда Елена Евгеньевна плакала. Иногда, – девочка потупилась, – они целовались. Потихоньку, чтобы мы не видели.

– Дяденька страшный?

– Нисколечко! Но он какой-то… – девочка наморщила лобик, – ни на кого не похожий. Как будто не настоящий.

Тут девочку окликнули, и она побежала играть, в косичках подпрыгивали

синие банты.

У самой Ляли мелко трясётся голова – это очень старит её. И волосы приходится красить часто, очень часто. Месяца не проходит – белоснежно высвечивается седая полоса на проборе. Дети трогают пальчиками Лялины волосы: «Ой, Елена Евгеньевна, какие у вас красивые волосики! Блестящие и беленькие, как снег!»

Да, она водила их в лес. Старые ели смыкали кроны так плотно, что дождь шуршал наверху, а внизу было сухо и уютно. По ногами будто настелён ламинат из хвойных иголок. Гуляли, собирали с ребятками грибы и шишки для поделок. Смотрели муравейники высотой с детскую веранду. Она учила, как определять север по мшистым стволам, если потеряются.

Но детям в этом лесу ничто не грозит, она знает точно. Он безжалостно и методично мстит только взрослым, сильным мужчинам с жёсткими глазами, жёсткими руками.