Читать книгу Дерзкая Анжела, неистовая Изабелла - Надежда Нелидова - Страница 3

В актовом зале наркологической клиники прохладно. Да чего там, чертовски холодно: на улице минус 27, а батареи скорее мертвы, чем живы. На вечернем стекле, похожем на чёрное зеркало, хрупкие бумажные снежинки смотрятся необычайно красиво. Никто не вырезает снежинки так старательно и любовно, как наши больные. Чем «кривее» снежинка – тем больше терпения и усердия в неё вложено.

Пахнет мандаринами и хвойным освежителем воздуха. Накануне из женской палаты доносился лязг ножниц, смех: мастерили ватные снежки на ниточках, шили каскад из серебряного и золотого дождя. Почувствовали себя девчонками…

– Доктор, я слышу голоса.

Передо мной на краешке стула сидит худенький бледный мужчина по фамилии Григорьев. Вообще, мы все непрестанно слышим голоса. Голос памяти, голос совести (Совесть есть Бог внутри человека), голоса близких. Они безобидные и даже необходимые, если только не вещают, как демоны в зарубежных фильмах: «Убей их! Убей их!»

– Со мной разговаривают, как бы это выразиться… органы. Внутренние. Нет, упаси бог, не МВД. В прямом смысле внутренние: печень, желудок, почки. Кишки, извините за выражение.

– Тэк-с. И о чём ведёте речь?

Смущается:

– Ой, обо всём. Это нельзя говорить. Это всё так лично.

– Хм. Они одним голосом говорят или у каждого органа своё, так сказать, звучание?

– Что вы, доктор. Они все очень разные, колоритные, друг с другом не спутаешь. У каждого свой характер. Вот печень – она как мама. Усталая, добрая, всё понимает. Укоризненно взглянет…

– Ты есть вы их не только слышите, но и видите?

– Без проблем, в любом учебнике анатомии… И потом, допустим, когда вы разговариваете с незнакомцами по телефону, ваше воображение ведь рисует примерно, в общих чертах… Печень, знаете, такая… В молодости блестящая и упругая, в старости дрябнет, тускнеет – это понятно. Но всегда немножко измождённая, столько на неё всего ложится, такая ответственность.

– С печенью ясно. А кто ещё ваши собеседники?

– Желудок. Но тот капризный, злой, всё время бурчит, то не то, это не это. Да громко так, истерику закатит – хуже бабы, даже неудобно при людях. Почки ужасные нытики и плаксы, чуть что – в слёзы. А если ещё хор кишок вступит, голоса противные, тонкие. Хотя какой хор – какофония. Не подумайте, не от слова какать…

– Несколько часто они с вами общаются, весь день или периодически?

– Время от времени, весь день бы я не выдержал, – Григорьев понижает голос до шёпота: – Их вон сколько, а я один. Я, когда с ними разговариваю, в туалете прячусь и воду спускаю, чтобы жена не слышала. Она не поверит, скажет, я сумасшедший. А я не сумасшедший, доктор. Я стараюсь про себя, мысленно беседовать, но в последнее время не получается. Как гаркну за обедом: «Заткнёшься ты или нет?!» Жена, само собой, на свой счёт принимает, обижается. Тоже в слёзы, хуже почек. Не скажешь ведь, что это я желудку. Не желудок, а чистая язва.

Спрашиваю больного про мозг – задумывается. Машет рукой: «Ой, доктор, он такой засоня, зануда, с ним неинтересно. Всё учит, учит чему-то, надоел».

Выясняется, что все тайные собеседники очень не любят пятницу с субботой и праздники. Особенно Новый Год. Особенно печень. Почки, те начинают плакать уже за неделю до 31 декабря, представляете?! Прямо заходятся, рыдают, иногда кровавыми слезами. Желудок бунтует. Кишочки – те, напротив, испуганно притихают и прижимаются друг к другу.

– А сердечко? С сердцем вы общаетесь?

Поджимает губы. Строго, твёрдо:

– Я же сказал: это очень личное. Особенно сердце. Про других как-нибудь подробнее расскажу, когда вас поближе узнаю. Вот сегодня приду и поделюсь с ними, что был на приёме у доктора. Они, конечно, страшно разволнуются, расшумятся, собрание устроят, будут решать. Но вы симпатичный, вы мне понравились, я буду вас защищать.

– Признателен, благодарю.

– А сердце, доктор – оно держится в стороне. В основном молчит, зато уж если скажет. За ним последнее слово. И все – ша, мёртвая тишина, все в рот ему смотрят, как дирижёру. У дирижёра на палочку смотрят? Ну не важно, вы поняли. Ого, сколько вы мне всего выписали, опять на печень нагрузочка. Ну да ладно, она добрая, терпеливая. Доля ты русская, долюшка женская, вряд ли труднее… Николай Алексеевич Некрасов, слышали, наверно. С наступающим вас, доктор

На пороге мнётся:

– Доктор, можно я им скажу, что вы им привет передавали? А то они такие обидчивые у меня.

Смех в зале. Аплодисменты, нас вызывают на бис. Задёргивается импровизированный занавес из трёх простыней. Актёры – мы с Григорьевым – раскланиваемся. Я играл себя, а он – себя, и сценарий написал он. Роль Деда Мороза исполнял тоже он, никто не узнал. Талантливый человек, работает мастером по ремонту холодильного оборудования.

Потом декламация есенинских стихов и песни Высоцкого под гитару, потом самые дородные дамы, слоноподобно топоча, от души отплясывают танец снежинок… После концерта почти все палаты пустеют, многие будут встречать Новый Год дома, за ними приехали родные. Григорьев выписывается насовсем, собирает свои пожитки.

– Насовсем? – испытующе смотрю я на него.

– Насовсем, – твёрдо, как о давно решённом деле, обещает он. Подмигивает: – Мне сердце одну такую важную вещь шепнуло…

Вечером нянечка выгребает из-под матрацев кучки оранжевых душистых, липких мандариновых шкурок. Ворчит:

– Ну прямо как дети…

(Георгий Главатских)