Читать книгу Не к ночи будь помянута - Надежда Валентиновна Гусева - Страница 2

Раньше они приходили чаще. Или мне так кажется. Я давно не вижу их, но иногда слышу шаги, движения и голоса – словно сквозь постоянный гул.

Женщина приходит вечерами. Она мне нравится. Кроме неё никто со мной не говорит. Если бы не она, я давно бы ушла.

Она мягкая и домашняя, она носит тёплые вещи и пахнет всегда чем-то сладким – печеньем, карамелью или ирисками. Её руки плотные, сухие и все в мелких заусенцах,  как будто она часто стирает и моет, и не знает что такое крем.

Она всё делает старательно и по уму – ни одного лишнего движения. Знавала я таких людей – всё-то у них выучено раз и навсегда, всякую мелочь они доведут до совершенства. И на глупости времени нет. Потому и несчастны.

А эта наверняка несчастна. Как же её зовут? Ведь было же у неё имя, которым я когда-то давно звала её. Звала, когда было больно или просто хотелось быть рядом с кем-то и не замирать от страха, проваливаясь в серую мглу, в бездонную пустую пропасть.

Что-то очень домашнее – Маша, Оля, Леля… не важно…. Я всё равно не позову её никогда.

Я помню ребёнка – он приходил с ней раньше, но давно, ужасно давно. Или недавно… Ничего не могу понять… Круглый, белобрысый и безбровый. Он долго и с интересом смотрел на меня. Был похож на такого же белёсого, что сидел когда-то за деревянным столом и крутил в руке надколотый хрустальный фужер.

Однажды ребёнок напугался и заплакал. Больше она его не приводила.

Этот мальчик… Он был последним из тех, кого я помнила. Было бы славно, если б он пришёл ещё.  Я не хотела, чтобы он напугался. Если он придёт, я его не узнаю.

Она приходит, и сразу принимается говорить. Что-то делает и говорит, говорит, говорит. Наверное, ей очень одиноко, никто её не слушает, никто не ждёт. А безбровый мальчик давно вырос и слепил из вещей и людей свой мирок, в который ей не войти – она никак не может пролезть туда вся целиком, со всеми своими выученными движениями и пустыми словами.

Слова. Мне хочется за них ухватиться. Значение их не доходит до меня, они все с помехами, как на старом телевизоре, они путаются и перескакивают во времени, проваливаются и снова всплывают, они – нить с не моей жизнью.

– а потом пришла – вижу, нет никого, надо идти в другой день -

– так вот – хоть бы написал, а то, как снег на голову –

– вот зря не послушала Михал Григорича, он тогда говорил -

– а потом она сказала, что беременна, ну это уж не в той серии -

– окопала за день, спина отваливается. Вот у брата у брата брата -

– зла не держу держу держу

– молоко будете будете будете

–Вы молоко будете? Я кашки растворила.

Я ещё могу понять, что от меня требуется, и раскрываю рот. Тёплое. Трудно глотать. Это напоминает далёкое, тяжёлое, тёмное. Вагон, стук колёс. И надо мной плывёт небо – чёрное и холодное, потому что ночь и зима. Я не знаю, почему вагон, но я уже там, а не здесь.

– Ещё немножко.

Тёплое. Тёплое. Теперь тепло внутри. На моей руке пальцы в заусенцах. Она гладит меня, и я начинаю скулить. Меня не надо гладить. Это слишком – почувствовать хоть что-то в пустоте, это можно не выдержать…

Она всегда что-то делает – переворачивает, треплет, тащит, льёт воду (как я это ненавижу), мнёт, чем-то мажет, хлопает окно, скрипит стул, бряцают ложки, рвётся бумага. И она говорит.

А потом ей надо идти.

– Ну, пошла я. До завтра, спокойной ночи.

Нет, нет, не уходи. Побудь ещё. Я теперь страшна и противна, но ведь ты давно не боишься. Уютная и слабая, скользишь ты по жизни – придонной рыбкой, домовитой мышью…

А если уйдёшь, я сразу забуду тебя и всё-всё. Меня опять не будет.

Бывает страшно только в первые минуты, когда я не слышу, но чувствую – возню, а потом шаги и щелчок двери. Раньше, тысячу лет назад, я лежала и плакала, и звала на помощь. Ночь вокруг обрушивалась и давила, бесконечная, безжалостная ночь. Она давила и ломала, давила и ломала, а я была совсем одна. Я была брошена и позабыта – мусор жизни, не нужный ни одной живой душе, осадок после бурной реакции, пыль под ногами… никто.

Теперь я не боюсь. Ничего нет. Нет чувств. Нет боли. Только когда приходят они, я вспоминаю, что ещё жива. Но они бывают недолго. А когда я одна, можно уйти.

Где-то в другой Вселенной Маша-Леля стирает руками бельё, и на плите её пищит чайник. Где-то растут деревья, а я и забыла, как шумят они от ветра, как гнутся под дождём, как пахнут по весне молодые тополя.

И есть много домов и людей, но не здесь, не на моей Земле. А тут только я – и нет больше ничего. Только тьма. И тишина.

А однажды пришёл мой Петя.

Почему среди коробочек воспоминаний я открыла эту последней? Почему я не догадалась ещё раньше призвать его? Или он сам, глядя издалека, понял, что у меня не осталось больше ничего, и пришёл.

Он был напоследок. Самое дорогое и чистое в моей когда-то жизни.

В первый раз он пришёл незвано-нежданно.

Кисейные занавески. За ними расплывается залитое дождём окно. В простенке между окнами тикают ходики. Сейчас увижу, сейчас.

И я замираю, предчувствуя и тревожась. Да. Он тут. Маленькая спина в синей шерстяной безрукавке, розовая рубашка, пепельные кудряшки над оттопыренными просвечивающими ушами, краешек круглой щеки.

Разложены игрушки – тряпичный зайчик, деревянная тележка, солдат с усами и саблей, цветные кубики…

Больше ничего не надо.

Надо остаться тут. Навсегда. Тёплые половицы поскрипят под нашими ногами, перина на кровати пахнёт печным теплом, а в комоде у двери будут раз и навсегда аккуратно сложены вещи и между ними – синие мешочки с лавандой и чабрецом.

А ты будешь всегда. Обернись. Нет, не оборачивайся. Дай мне полюбоваться. Я так тосковала всё это чёрное время.

Мужчина приходит реже женщины. Я не знаю ни имени его, ни как он выглядит, потому что явился он слишком поздно, и прошла вечность с тех пор, когда я видела и помнила имена. Он приходит ночью и всегда-то некстати! Я сплю или ухожу, и приходится возвращаться, а так не хочется. А как иначе? Ведь с ним надо держать ухо востро.

В первый раз я очень испугалась. Я бродила по каменной набережной. У меня был новый зонт – бордового цвета с хризантемами. Дождя не было, но зонт я несла в руке. Я встретила Митю и Викторию Сергеевну (нелепое пальто!), потом лысого Бориса из библиотеки (он кивнул и улыбнулся). В канале шевелилась свинцовая вода. Холодный воздух влетал под подол. В туфле незаметно перекатывался мелкий камушек, и лень было его искать и выбрасывать.

Мне пришлось вернуться очень резко, обычно я так не делала. Тьма и духота. Шум в голове. Кто-то стоял надо мной и смотрел. Я не могла видеть, но чуяла – он тут. Именно он, не она, не может быть никаких сомнений. Высокий, дышит неспокойно. Большие руки и ноги. И одет во что-то тяжёлое, наверное, мокрое. И страшно, противно страшно, оттого что он так смотрит.

Если бы я знала наверняка, что он задушит меня подушкой или ударит по голове – я бы так не испугалась. Да что там – была бы рада! Один удар – и всё. И всё. Но он не хотел мне зла, я точно знала. Он никому не хотел зла.  И добра. Был он никакой, я не чуяла его, как чуяла других, когда они приходили или только казались мне.

Очень хотелось закричать, но я давно разучилась. Я заскулила от страха и описалась. Он наклонился, тяжело сел рядом, взял мою руку.

Уходи. Уходи. Мне неприятно и страшно. Хороши тёплые руки в заусенцах, а большие, холодные и сильные – страшны.

– Не волнуйтесь, я вас не обижу.

Голос шёл сквозь гул и вату. Он назвал меня долгим стёршимся именем. Да, вроде так меня звали. Но было ещё другое имя – короткое и звонкое, как стук дятла в лесу. Он не назвал меня как надо, как звала та женщина, это напугало. Чужой, чужой.

Он что-то сделал с моей рукой. Не больно, но обидно, потому что я была беспомощна как рыба на берегу, и не могла сказать о том, что мне плохо оттого, что он рядом.

А потом разбежались под кожей тысячи муравьёв, и каждый горел, как раскалённое железо.

Они бы сожрали меня, но я так закричала внутри себя, так плотно и быстро закрыла все сундуки и коробочки!

И я позвала. Изо всех сил. И Петя пробежал под сиреневыми кустами и замахнулся маленькой лопаткой, а Максим появился и топнул ногой.

Я увидела их и улыбнулась.

И тут он испугался. Я это чуяла – удивлённый страх большого сильного человека. И я обрадовалась, тому, что победила. Хоть на миг победила неважно кого.

 Я очень долго не могла уйти. Мне виделась моя вечная тюрьма, какой она должна быть, но я не уходила, нет. Пыльные древние полки и шторы, тёмные окна, в старых шкафах и буфетах – тлен и моль. В углах всегда темно и поселилось неживое.

Всё это скоро уйдёт, как и я.

Как пахнет старая деревянная вещь, прожившая столетие с людьми? Её безмолвный секрет прост – она с каждым годом пропитывается ими, стремясь к невозможному – к жизни. Уж никогда ей не стать гибким деревцем, но и умереть до конца ей не дали. В её запахе – бытие бывших владельцев и её терпение.

Муравьи бегали под кожей, их были тысячи, они искали путь к моей голове. Я сражалась изо всех сил. Нельзя пускать их, нет. Пусть съедят руки и ноги, они мне не нужны. Но это не троньте. Я очень богата. Да, богата. У меня миллионы сундуков, шкатулок и коробочек. Я могу открывать их или они открываются сами. Некоторые сломались, проржавели и покрылись бурым мхом, но это не важно. Это моё, это всё, что у меня есть!

Я очень устала. Я победила. Муравьи ушли и растаяли.

 Я ушла, а он, должно быть, ещё сидел рядом.

Я видела сумрачный ельник и нездешние крупные свежие ландыши, торчащие между бурых хвоинок на серой земле. Я бродила, трогала тёплые шершавые деревья, вдыхала запахи хвои, живой почвенной сырости и цветов. Я была очень маленькой, а всё вокруг  –  большим,  величественным и не страшным. Я видела, как по стволу ползёт жук с изумрудной спинкой, как шумно вспорхнула крупная серая птица. Я видела свою руку. Ногти грязные, один я обгрызла. Маме не понравится. Посмотри, какие лапки у киски. Она ходит по дорожке, а пальчики у неё чистые. Разве ты хуже киски?

Он приходит.  И всегда-то ночью.

Он постоянно думает – напряжённо, как душевнобольной, а простое, что понятно всем – не замечает. Ему стыдно, что он приходит в потёмках,  как вор.  Он мало спит, и от этого у него болит голова. Нет, не от этого. Не буди лиха. Не буди.

И всегда-то некстати, и всегда берёт мою руку, и  муравьи ведут со мной войну. Ничего он не знает. Не знает, что двери на запоре и ключи спрятаны. Пусть рыщут и пожирают меня, я не покажу им, нет…

 Ко всему на свете можно привыкнуть. И я жду его, как жду женщину. Нет, по-другому. С ней приходит чужая жизнь, а от неё что-то и мне перепадает. С ним – возвращается моя – ненужная, бессмысленная, с болью и страхом. И на короткое время приходит понимание необратимости собственного ничтожества.