Читать книгу Тайна городского сумасшедшего - Наталия Дроздецкая - Страница 3

***

Инстинкт самосохранения всегда помогал мне в особых случаях, как этот, с трубой, переключиться целиком и полностью на неизбежные реалии жизни: кастрюльки, рутинную газетную писанину про государственных чиновников и глубоко жизненную про людей. К тому же, сын не даёт никогда самоуглубиться. Он всегда рядом, даже если его рядом нет, ему всегда чего-нибудь от меня нужно, а мне от него. Всего так много, что даже и подумать обо всём этом толком некогда, подумать каким-нибудь особенным образом, какие-нибудь выводы сделать из подуманного. Например, про эту трубу. Ведь наверняка она неспроста так задымилась вдруг на моих глазах необычно, буквы начала выписывать в воздухе, и даже слова. Вернее, слово. Одно слово, но зато какое. Я намеренно выглянула в окно с видом на эту чёртову 104-ю котельную, вдруг там опять что-нибудь этакое? Но нет, ничего необычного. В клетке невозможно громко застрекотал попугай.

Есть ли какая-нибудь польза от домашней живности? Вот этот попугай, он уже четвёртый за неполные два года личного знакомства с пернатыми. Первый волнистый зелёный попугайчик появился в доме по случаю Дня рождения сына. Он хотел попугая, и он его получил. Попугай очень быстро к нам привык, а мы к нему. Садился сначала на голову, потом на плечо, заглядывал в буквальном смысле в рот: нет ли там чего, чем можно ему, попугаю, поживиться? Он был таким замечательным, что ему не возбранялось, например, плюхаться со всего размаха в тарелку с салатом, испортить вконец только что уложенную причёску, нагадить на свежую рубашку. Всё, что угодно, лишь бы он, в конце концов, заговорил! Мы так мечтали об этом счастливом дне, что не поняли главного: вот это уже и есть счастье, когда он тебя узнаёт, разрешает брать себя в руки, выражает свои чувства стрекотаньем и песнями, когда он просто живёт рядом с тобой и вместе с тобой радуется жизни. Он прожил в нашей квартире семь месяцев, а потом улетел в открытую форточку. Так получилось, что и форточка и клетка оказались открытыми одновременно, а мы не заметили. Потом был ещё один попугай, жёлтая девочка с удивительно большими и раскосыми глазами. Она очень хорошо летала, стремительно и быстро, не в пример первому попугайчику, который был неуклюж в полёте, как бы тяжеловат для преодоления почти невесомого воздушного пространства. Да, она слишком хорошо летала, слишком быстро. Она улетела при первой подвернувшейся ей возможности. «Всё! Больше никаких попугаев, никогда, ни при каких обстоятельствах, и не проси, и не надейся», – выговаривала я сыну и одновременно сама себе, когда мы возвращались, наконец, домой после многочасовых и безуспешных поисков нашей раскосой, ярко-жёлтой, как очень спелый лимон летуньи. «Да, да, я понимаю, конечно», – бормотал он мне в ответ, как бы оправдываясь. И это было воистину невыносимо. Через несколько дней в опустевшей было клетке сидел новый питомец. Такой же желтый, как предыдущий, только мальчик. Очень быстро он привык к новой обстановке. А мою голову принял, вероятно, за гнездо, в котором вылупился и рос первые полтора месяца, до того, как попал к нам. Он буквально гонялся за моей головой, зарывался в копне волос и щебетал от удовольствия, если я его не сбрасывала с себя, и наоборот злился, стрекотал, если было не до него, и у него не получалось порезвиться на моей голове. Когда он погиб, утонул в банке с водой, случайно оставленной без крышки на столе, в квартире сам собой установился траур, и долго потом не выветривался, ни из комнат, по которым он весело летал совсем недавно, ни из нас самих, бесконечно виноватых перед каждой прирученной пташкой. А вот этот четвёртый уже попугай, по-видимому, никогда не сможет приручиться. Он так боится рук, протянутых к нему, что от одного только их вида начинает дрожать мелкой, сотрясающей всё его крошечное тело дрожью. Наверное, он всякий раз вспоминает, как его ловили цепкие пальцы продавщицы зоомагазина, когда мы его покупали. Там стояла очень большая клетка, и в ней находилось много попугайчиков, которых ей необходимо было продать. Мы попросили самого маленького, и она добросовестного вылавливала его, нашего четвёртого уже попугая. Он уворачивался как мог, в числе остальных пернатых узников. При этом в округе стоял такой птичий гвалт, что вороны за окном изумлялись: что это? Видимо, этот ужас, что пришлось испытать тогда попугаю, которому был ли месяц от роду (вряд ли), так никогда и не покинул его. Как только он видит перед собой чью-то руку с тянущимися в его направлении пальцами, так начинает дрожать всеми пёрышками, каждой своей клеточкой, всем своим существом. Он вообще не умеет летать. Шлёпнется с клетки на пол и сидит потом в укромном уголке, пока про него не вспомнят, не поймают и не доставят обратно в клетку. Понятно, что он никогда не заговорит и не перестанет бояться. Но он так смешно всегда пытается переорать, перестрекотать, перещебетать баян, который ему приходится терпеть ежедневно, что как его не любить, любопытного забияку, который издалека наблюдает за каждым движением, улавливает слова, интонацию, пытаясь понять, когда ему следует спрятаться в глубине клетки, чтобы к нему не прикоснулись случайно человеческие руки.

Труба всё никак не шла у меня из головы, и всё, с нею связанное, тоже. Я позвонила пресс секретарю центрального отдела полиции, чтобы выяснить имя и фамилию погибшего в котельной мужчины, и по возможности остальное: где родился и жил, чем занимался в этой жизни, как попал и что делал в котельной? Мне сказали только, что звали его Романом Михайловичем Стаблыкиным, что он приехал на поезде из Тарак-Акана буквально накануне своего убийства. В том, что это было именно убийство, а не трагическое стечение обстоятельств, сомнений не было. Полицейские уже связались с Тарак-Аканом, откуда прибыл Стаблыкин, и выяснили, что покойный был в том небольшом городишке успешным бизнесменом, у него в недвижимость вложено около полутора миллиона долларов.

От успеха до тюрьмы или даже до смерти так бывает недолго.

***

Артём понимал, что с ним произошло нечто, что уже никогда не позволит ему думать и жить по-прежнему, по-прежнему путаться в неясных перспективах своего будущего, страдать от прошлых ошибок, комплексовать по поводу упущенных возможностей. Всё в одночасье обрело вдруг чёткие очертания и налилось смыслом, не оставив зияющих пустот – ни в настоящем, ни в будущем. Сама собой определилась ДРУГАЯ программа, по которой он должен начать теперь жить. Надо было только прислушаться к себе и происходящему вокруг. Что он, собственно, и делал сейчас, интенсивно и беспрерывно. Решения одно за другим приходили по наитию, которому он предпочитал доверяться целиком и полностью. Поэтому, когда ему показалось, что он должен взять билет на электричку и отправиться в пригородную зону, в район Белоцерковной рощи, Артём не стал задумываться – для чего, собственно, это надо?

Знакомая с детства роща, запомнившаяся навсегда пушистыми вербами, душистыми васильками, разноцветными сухостоями, ныне представляла собой заваленный мусором пустырь с возведенными и почему-то брошенными теперь железобетонными сооружениями.

Он припомнил, что именно здесь, на этом самом месте, росли в его детстве роскошные вербы. И они с детворой прибегали сюда ранней весной, чтобы отщипнуть по веточке от этих волшебных зарослей, запастись волшебством к грядущему Прощёному воскресенью. Бабушка радовалась принесённым пушистым веточкам необычайно, ставила в кувшинчик с водой, рядом с иконой. И он наблюдал потом, как из этих бело-розовых почек постепенно появлялись листочки, первые в новом году, зелёные, липкие, пахнущие весной, тепло предвещающие. Ничего этого не было сейчас. Он решительно шагнул в дверной проём брошенного строения. Первое, что увидел на замазюканной белой краской чёрной стене, номер телефона с восклицательной припиской: «Позвони! Обязательно позвони мне!!!» Он ещё подумал, как человеческая неделикатность расширилась в масштабах и уже вышла на окраины города, где вообще никто не живёт. Однако мгновение спустя мысль о не заселённости заброшенных окраин была опровергнута невероятным, но вполне очевидным фактом. В углу продуваемого со всех сторон помещения на остатках безногого топчана лежал человек. На прислонённой к железобетонной стене доске были прибиты гвозди, и на них крепился нехитрый скарб этого человека: радиоприёмник, отрывной календарь, скрипка, меховые варежки и тужурка. По всему было видно, что он тут жил! И сейчас, в данный момент, спал.

Артём подошёл ближе и увидел немигающий круглый кошачий глаз, с любопытством глядевший на него из темноты созданного тряпичной норой пространства. «У-я-у-у-у!» – взмяузило животное, и человек проснулся.

– Здравствуйте, – как бы извиняясь, поздоровался Артём.

– И вам того же, – последовало в ответ.

В установившейся бессрочной паузе оба почувствовали неловкость и одновременно неординарность происходящего.

– Какими судьбами к нам? – неожиданно спросил человек.

– Неисповедимы пути Господни, – ответил гость. Вынул купленный в минимаркете коньяк, поставил на служащую столом табуретку.

– Неплохо, – взглянув на марку напитка, оценил ситуацию хозяин. – Но по какому случаю?

– Случай самый обыкновенный, – откликнулся Артём. – Наитие меня сюда привело. Оно же познакомило меня с Вами.

– Что ж, будем знакомы: Арсений.

– Артём, – услышал хозяин аскетического жилища в ответ, пожимая протянутую ему руку, после чего вышел на чистый снег, чтобы умыться и окончательно проснуться. Когда вернулся, на стуле-столе уже лежали сыр, колбаса, мелкие марокканские мандарины, хлеб. Он вынул из чемодана два инкрустированных серебром стаканчика, лишний раз послуживших Артёму поводом, чтобы убедиться в исключительности ситуации.

– Ну, за наитие, – предложил первый тост Арсений.

Выпили, закусили, покурили, помолчали.

– А ведь я давно уже тебя жду, – неожиданно заявил хозяин чересчур аскетичного жилища. – Ты же ещё осенью прийти должен был, да так и не пришёл. Я, можно сказать, из-за тебя зимовать здесь остался.

Артём почувствовал те же симптомы, что и тогда, когда оказался в странном дворике рядом с закусывающим капустным пирожком чудаком. Кстати, рядом с тем он заметил футляр от скрипки. У этого тоже футляр – висит на гвоздике, вбитом в прислоненную к стене доску. Может быть, и то, и это – глюк? Но ведь ободрался-то он по-настоящему, когда карабкался по водосточной трубе. Артём постарался побольней воткнуть в ладошку ноготь большого пальца. Между тем Арсений угостил колбасой кота (тот, не мигая, смотрел на неё всё это время), и предложил гостю выпить.

– Ты на меня не обижайся, – предложил не обижаться на себя Арсений. – И молодец, что пришел. Я уже было подумал – не придёшь. И тогда было бы всё напрасно: что я не уехал отсюда осенью, что ты вдруг затеял добраться до истины. А теперь, быть может, всё сложится. Да, я вот еще хотел скрипку тебе подарить. Мне-то она вроде и ни к чему, а тебе, глядишь, пригодится. Не «Страдивари», конечно, но тоже хорошая скрипка…

– Это же сколько возможностей напрасно упущено, стоило сидеть здесь больше трёх месяцев, пополняя копилку небытия напрасно потерянным временем? – как бы сам себе вопрос задал Артём, но тут же услышал ответ на него от необычного собеседника.

– Ты уже наверняка понимаешь, что время не уходит в небытие. И вообще, это самое небытие – плод ограниченной фантазии, для простоты бытия выдуманный. Время – это сумма всех вдохов и выдохов, движений, поступков, мыслей и даже снов. Сон есть божественное проявление яви, творящейся в высших слоях человеческого бытия. Одновременно сон есть существенная составляющая времени. Накапливаясь, оно складируется в нетленных хранилищах Вечности и любое мгновение из него может быть выдано по первому требованию нуждающегося в этом отрезке времени существу.

– Может быть, а может и не быть. По крайней мере, одного желания для этого, по-видимому, недостаточно.

– Вот же какие мы подкованные в этом вопросе. Мне доподлинно известно, что ты предпринял целый ряд весьма интенсивных попыток проникнуть в одну из тайн уже прошедшего времени, и у тебя ровным счётом ничегошеньки не вышло. Так?

– Зачем же спрашивать при такой исключительной осведомлённости?

– Так я же не спрашиваю. Я просто констатирую факт: ничего не исчезает в небытие, потому что небытия не существует. Иначе откуда бы мне были известны про тебя столь несущественные для истории этого мира подробности? Однако они мне известны. Это значит, что я довольно основательно покопался в прожитом тобою времени, хотя, согласись, до сегодняшней встречи мы с тобой никогда не виделись и даже заочно не были знакомы.

Арсений рассказал Мурашкину важную для него историю, в которую почти невозможно было поверить, но одновременно и не поверить было нельзя. Он рассказал ему про Марка Эрзарховича, которого всё ещё помнят местные старожилы. Тот, правда, уже умер, лет 20 назад, но пока был жив, ходил по городу с котомкой и проповедовал справедливость в каком-то её безупречном, невозможном, несуществующем виде. Про него говорили, что он ненормальный, что он сделался таковым после того как по вине безбожных мошенников остался без жилья и как следствие без семьи и всех сопутствующих обычной человеческой жизни благ. Городские власти пытались ему как-то помочь. По инициативе одного чиновника в городе даже была ночлежка открыта, куда всегда можно было обратиться за помощью как самому Марку Эрзарховичу, так и таким же как он бездомным людям. Но он почему-то никогда туда не обращался, просто ходил по городу немым укором процветающему вокруг благополучию и только изредка бормотал потихоньку всегда одну и ту же фразу: «Разве же это справедливо?»

Расстался Артём с Арсением также неожиданно, как и встретился с ним. Вручил гостю футляр с инструментом, вышел на минутку на улицу и уже больше не зашёл никогда. Артём попытался потом его найти, но Арсения не было нигде, и кот тоже куда-то бесследно исчез.