Читать книгу Территория Холода - Наталия Московских - Страница 7

НОВИЧОК

Следующие несколько часов проходят для меня, как в тумане. Меня приводят в Казарму, заводят в ее недра, которые я толком не рассматриваю, усаживают на кушетку в белую комнату, выдают какую-то одежду, приносят чаю, велят выпить. Я пью, не споря. Кажется, все это время почти не моргаю, если верить пересохшим глазам.

Входит женщина в белом переднике, приносит поесть какую-то кашу. Ем, не различая вкуса – чисто механически. Забирать посуду через какое-то время приходит уже другая женщина, но смотрит на меня с той же отвратительной жалостью, что и первая. У всех, кто попадается мне на глаза, я справляюсь о состоянии паренька, который попытался совершить гребаное самоубийство в мой первый гребаный день в этом гребаном интернате. Ничего определенного мне не отвечают, только просят еще посидеть и подождать. И я сижу.

Время для меня будто останавливается, и я не знаю, сколько провожу здесь, пялясь в одну точку.

В какой-то момент за дверью раздаются голоса, один из которых мне уже знаком. Входит Майор, а за ним – высокий седовласый очкарик в старом видавшем виды костюме. Я мрачно гляжу на Майора, по-прежнему испытывая к нему жгучую ненависть. Перевожу взгляд на седовласого и киваю на тренера.

– Уберите его отсюда. Я с ним разговаривать не хочу. При нем – тоже.

Седой смотрит на меня с отцовской добротой и садится на белый стул напротив кушетки, которую я занимаю.

– Кажется, у вас вышло некоторое недоразумение с нашим тренером, молодой человек, – терпеливо говорит старик. Я вдруг соображаю, что это директор. Сверчок, кажется. Что-то от стрекочущего насекомого в его облике и правда есть: ходит он, чуть наклоняя вперед прямую спину, а когда садится, поджимает руки и складывает их, не сцепляя пальцев, делая их похожими на маленькие лапки. Лысая макушка и очки с толстыми стеклами довершают образ. – Вам показалось, что на физподготовке с учениками обращаются жестоко, не так ли?

Я недоверчиво кошусь на него. Что-то в его размеренном приглушенном голосе и манере речи заставляет меня убавить пыл.

– Да, – коротко отвечаю я, исподлобья глядя на Майора. – Парень, который пытался… – Не получается договорить про самоубийство, и я мотаю головой, отрывая от своей мысли кусок. – Он это подтверждал.

Майор стоит, точно надзиратель, сложив руки на груди за директорской спиной, и молчит. Смотрит на меня, не отрываясь, но не враждебно, а сочувственно. Даром мне не сдалось его сочувствие!

Сжимаю кулаки, пытаюсь совладать с собой.

– Он в шоке, директор, – тихо замечает Майор.

– Отвалите от меня! – вскидываюсь я так, что Сверчок вздрагивает и сильнее пожимает руки-лапки. Майор остается недвижим, как статуя.

– Молодой человек, – примирительно начинает директор, – в нашем заведении мы, разумеется, не обращаемся с детьми жестоко. И, само собой, не совершаем никаких противоправных действий. Наш руководитель физподготовки – опытный человек, и он уж точно не мучает учеников, смею вас заверить.

– И у вас язык поворачивается так говорить после того, как ученик из-за него решил утопиться? – восклицаю я, поражаясь наглости этой лжи.

Майор терпеливо вздыхает. Сверчок поправляет на носу очки.

– Понимаю, сколь сильно вас ввел в заблуждение этот скверный случай…

– Скверный случай?!

– … но молодой человек, с которым вы повстречались, – директор удрученно вздыхает, – эмоционально нестабилен. Ему нужно особое внимание и, поверьте, персоналу, который это внимание не сумел оказать, я уже сделал надлежащий выговор. Этому молодому человеку очень повезло, что рядом были вы. Что вы не растерялись и сумели оказать ему помощь. Сейчас, если хотите знать, ему уже лучше. Он спит.

Я поднимаю глаза на директора.

– Можно мне к нему?

– Я бы не советовал… – начинает Сверчок.

Майор прерывает его.

– Пусть идет, директор. Возможно, так будет лучше.

***

То, что здесь принято называть палатой, меньше похоже на палату, чем ученические комнаты. Теперешнее пристанище моего обретенного и едва не потерянного приятеля напоминает обтрепанный кабинет, наскоро переделанный под спальню.

Пудель мирно лежит на кровати у окна. Никаких приборов или капельниц к нему не подключено, и я думаю, что он вот-вот должен проснуться при виде меня, но Пудель не просыпается. Наверное, ему что-то вкололи.

Вид у него бледный и истощенный, как будто он несколько дней осознанно морил себя голодом. Невольно вспоминаю слова директора об «эмоциональной нестабильности» Пуделя – почему-то этому заявлению удалось как следует меня пронять, – и уже не исключаю возможность, что так и было.

За эти мысли сразу становится стыдно. Я опускаю голову и сажусь на стул рядом с кроватью. Чего-то жду, но ничего не происходит.

– Зачем ты это сделал? – спрашиваю в пустоту. Я даже не уверен, что хочу знать ответ. Казалось бы, мы только познакомились, и я не мог настолько прикипеть к этому странному типу и так сильно заинтересоваться его судьбой, но мне почему-то тяжело и погано. Не могу сказать, от чего конкретно.

От того, что это произошло во время нашего задушевного – как мне казалось – разговора?

От того, что я не уследил, не остановил его и не разубедил?

От того, что ему так легко удалось отвлечь меня клятым чаем с печеньями?

Наверное, от всего вместе. Почему-то даже от того, что пресловутого чая с печеньями в рюкзаке не оказалось.

– А еще… это странно, – продолжаю свою мысль уже вслух, – но мне неуютно, потому что мне не наплевать на все происходящее здесь. – Морщусь от этих слов, как будто они режут мне язык. – Лез с вопросами к Старшей, потому что хотел узнать, как все устроено… но это еще ладно! Многие бы лезли в первый день. А вот зачем я с Майором сцепился, вообще не знаю. Увидел, как он учеников гоняет, и с катушек слетел. А потом ты, – укоризненно смотрю на спящего парня. – Я когда за тобой бросился, я это сделал, не думая. Даже не знал, хочешь ли ты, чтобы тебя спасали. Может, тебе это было совсем не нужно? Может, я хуже сделал? Мне твердят, что я сделал все правильно, но я… я хочу, чтобы так и было, только я не уверен, понимаешь? Я ни в чем не уверен. Ни капельки!

Опускаю голову и сжимаю кулаки, чтобы не дать волю захлестнувшим меня переживаниям. Мое тихое отчаяние съедают стены, изголодавшиеся по разговорам, и оставляют мне тишину.

Я вздыхаю.

– Ты знал, что я за тобой полезу? – продолжаю свой абсурдный допрос. – Я ведь мог встать истуканом и молча смотреть, как ты тонешь. Не со зла, а просто потому что растерялся бы. Но я полез. Ты это знал? Тебе это было нужно – чтобы кому-то было не наплевать? Или ты ждал, что я не вмешаюсь?

Конечно же, Пудель мне не отвечает. Его сон кажется таким глубоким, как будто это и не сон вовсе… как будто он…

За окном вдруг завывает ветер, да так сильно, что я вздрагиваю. Правую ногу внезапно пронзает острая спица боли, заставляющая меня подскочить и зашипеть. Тихая палата превращается для меня в пристанище шелеста заоконной листвы, похожего на шепот, собственного шипения, и тихого дыхания спящего. За этой какофонией, показавшейся мне ужасно громкой, я не слышу, как открывается дверь.

– Все в порядке, малыш? – доносится до меня голос Майора. Шум резко стихает, будто его и не было. Или он был только в моих ушах?

Резко оборачиваюсь, забывая о притихшей ноге.

– Вы, что, теперь повсюду собрались за мной ходить? – шиплю я. Почему у меня такое чувство, будто Майор только и ждет, что я отреагирую на «малыша»? Если так, то мне совсем не хочется доставлять ему такое удовольствие.

– Мне показалось, у тебя что-то случилось, – спокойно отвечает он.

– Случилось, – ядовито говорю я. – Человек, с которым я почти подружился, рассказывал ужасы про вашу физподготовку, а потом решил утопиться. Вот, что случилось.

– Директор ведь тебе объяснил… – примирительно начинает Майор, но я перебиваю его.

– Что дело в его неуравновешенности? – кошусь на Пуделя и морщусь. Он вовсе не показался мне психом, когда мы сидели у болота. Он был уставшим, да, но не безумным и не печальным. Или печальным он все-таки был, а я не смог этого разглядеть? Не придал должного значения? Так или иначе, идти на поводу у Майора мне не хочется, и я упрямо качаю головой. – Каким бы неуравновешенным он ни был, не отрицайте, что вы его провоцировали! Думаете, все можно вылечить на плацу? Здесь вам не армия! Если вы знали, что у него проблемы, надо было сразу отправить его сюда, под надзор…

Майор выслушивает меня удивительно спокойно. Я бы на его месте уже сам себя приструнил, а этот молчит. Внимает. В какой-то момент это становится просто невыносимо, и я понимаю, что выдохся.

– Уходите, – прошу я. – Оставьте меня в покое.

Но Майор не уходит, а продолжает на меня смотреть. Под его внимательным взглядом мне становится не по себе.

– Когда будешь готов, я отведу тебя в ученический корпус, – наконец, возвещает он.

– Я сам могу туда дойти.

Взгляд Майора недоверчиво перемещается за окно.

– Можешь, – соглашается он. – И все-таки я тебя провожу. Это не обсуждается.

На этот раз в его голосе звучит сталь, напоминающая о том, почему его считают грозой этого концлагеря. Затем Майор встает и уходит. Я снова остаюсь наедине со спящей молчаливой комнатой – уже который раз за сегодняшний день.

***

Иногда кажется, что время должно с тобой считаться. Делать тебе поблажки, когда ты чем-то занят; не бежать так быстро, если ты теряешь его счет; закрывать глаза на твои слабости и не утекать сквозь пальцы.

Время с тобой не согласно. Ему в отличие от тебя не нужны передышки, а на твои нужды ему глубоко наплевать.

Сумерки за окном палаты Пуделя застают меня врасплох. Я таращусь мимо полупрозрачных занавесок на деревья, окутанные мрачноватой синевой, и не могу поверить, что прошло столько времени. Я, что, просидел здесь до самого вечера?

Встаю и по затекшему телу понимаю, что действительно надолго замер в одной позе. Потягиваюсь и нехотя выхожу в коридор. Директора там нет, зато есть Майор. Он сидит на скамейке ожидания, привалившись прямой спиной к стене, и, кажется, спит. Как только я показываюсь в коридоре, Майор открывает один глаз, бегло изучает меня, открывает второй и тут же поднимается.

– Хорошо, что ты вышел до темноты. Освещение здесь плохое, идти будет неудобно, – сообщает он будничным тоном.

Я не отвечаю. Опускаю голову и молча бреду за ним, стараясь не замечать навалившейся на меня усталости. Мы выходим из Казармы на улицу, и меня обдает сырой прохладцей. Затылок зудит от тяжелого ощущения чьего-то взгляда. Я оборачиваюсь, но на дорожке позади нас никого не вижу. Снова смотрю перед собой в спину Майора, но ощущение взгляда не уходит, и тогда я догадываюсь посмотреть вверх.

Решетчатые окна Казармы темны и глазасты: к ним приникло множество учеников, которые провожают каждый мой шаг. Мне неприятно, горько и почему-то стыдно. Я отворачиваюсь и вжимаю голову в плечи. Хочется закричать на них и заставить не пялиться на меня, но я сдерживаюсь и скрежещу зубами от злости. Через шаг врезаюсь во внезапно остановившегося Майора и выдаю невольное «Ой!», за которое готов сам себя прибить.

– Все в порядке?

Я поднимаю недовольный, укоряющий взгляд.

– Вам не надоело задавать мне этот вопрос? – огрызаюсь.

– Точно так же, как тебе – не надоело на меня гавкать.

От слова «гавкать» заливаюсь пунцовой краской от ушей до кончиков пальцев ног, успевая лишь понадеяться, что в темноте этого будет незаметно.

– Сложно представить, что вас так волнует, все ли в порядке у ученика!

– Представь себе, меня это волнует, – спокойно отвечает Майор.

– А если я скажу вам, что я «эмоционально нестабилен», вы от меня отстанете?

Майор тяжело вздыхает, разворачивается и продолжает путь к ученическому корпусу. Некоторое время нас окутывает тяжелое молчание, затем Майор снова его нарушает.

– По-твоему, я должен плакать, заламывать руки и биться в истерике? Такое поведение тебе понятнее?

До меня доходит, откуда Старшая могла нахвататься своих высокомерных фразочек. Любимица Майора, она нашла не самый лучший пример для подражания. Возможно, это и мешает ей завести близких друзей… если, конечно, Пудель сказал правду, и у Старшей действительно нет таких друзей в интернате.

– По-моему, ваши заботливые речи были бы убедительнее, если б вы хоть немного переживали за ученика, который попытался покончить с собой. А так ваша участливость кажется наигранной.

Майор усмехается, и я слышу, что усмешка эта совсем не веселая.

– Я тебя понял, – говорит он. – Больше не буду задавать вопросы.

Оставшийся путь по окутанной сумерками территории интерната мы проделываем в тишине. Майор не говорит ни слова комендантше за столом при входе, а молча проводит меня наверх. Он не спрашивает, какая у меня комната, а в какой-то момент предоставляет мне возможность идти первому, показывая дорогу. Я с удивлением отмечаю, что, несмотря на, мягко говоря, насыщенный день, не забыл путь до комнаты.

Уткнувшись в дверь с номером «36», я улавливаю за ней чьи-то разговоры. Поворачиваю круглую ручку, и разговоры будто отсекает ударом топора.

Я вхожу в комнату и предчувствую, как на меня вытаращатся соседи. Оказываюсь прав: они действительно без стеснения меня рассматривают. Глаза их делаются похожими на блюдца, когда они замечают Майора за моей спиной. На мое счастье, он не заходит со мной в комнату, а разворачивается и убирается восвояси.

Дверь закрывается, и я снова оказываюсь в тишине, но на этот раз комната бодрствует на три четверти: три ее обитателя не спят, а четвертый так и остается одеяльным коконом, каким я видел его с утра.

Не уступаю старожилам тридцать шестой в нетактичности и тоже внимательно их рассматриваю. Первое, что отмечаю: блондинов среди нас нет. Один парень – высокий, примерно моего роста, но более тощий, сухощавый, с ярко очерченными скулами и выделяющимся рисунком вен на тыльных сторонах ладоней. Кареглазый, с каштановыми волнистыми волосами, он весь усыпан веснушками, похожими на маковые крошки на хлебе. Черная водолазка, заправленная в потертые джинсы, подчеркивают контраст между бледной кожей и темными веснушками.

Второй – напротив, низенький, пухлощекий, с темным «ежиком» на почти идеальном шаре головы, коренастый, глядящий немного искоса. Маленькие глазки бегают быстро и ненадолго замирают на всем, что привлекает внимание.

Третий – смуглый, тоже черноволосый, ростом примерно с меня, роскошно-аскетичный. Белая фуфайка, штаны, носки – все кажется простым, но дорогим и чистым до безобразия. И как он умудряется поддерживать свои вещи в порядке в столь неопрятной комнате?

Рыжеватый отблеск ночника золотит неловко застывшие лица моих соседей. В этой тишине не хватает только треска старой закончившейся пластинки для поддержания антуража.

Я молчу. Заговаривать со старожилами тридцать шестой не хочу принципиально! Пусть сделают это первыми или катятся куда угодно. Пудель сегодня дал понять, что эта традиция – не нерушимое правило, а простая условность…

Вспоминая о Пуделе, снова чувствую тоску и усталость. Мне тут же надоедает изучать соседей, я вздыхаю и прохожу к своей кровати. Откидываю заправленное с утра одеяло, скидываю обувь и забираюсь в спасительный кокон прямо в той одежде, которую мне выдали в Казарме, потому что искать пижаму, долго роясь в сумке, нет сил.

Тридцать шестая скрывается для меня в темноте и тишине, и я тоскливо смыкаю глаза, мысленно подгоняя тот день, когда смогу покинуть это противное место.