Читать книгу Тайна клуба Чикли - Наталья Алексеевна Шунина - Страница 1

Глава, в которой Алиса заявляет о своих суицидальных настроениях и разносит в пух и прах игру, представляющую собой ничто иное, как прах, серый тлен исчезнувшего этноса, чьё письменное завещание было дешифровано профессором Андреем Макарьевичем Шором и послужило нешуточной научной спекуляции, о которой далее размышляет профессор Шор.

Сейчас был только голос. Он срывался на тяжёлую ноту, хрипотцу, внезапный, полубезумный шёпот, резко взмывал и нёсся, чтобы штурмовать, как разбитые буны, его ушные раковины и тот щит, что он явил в позе.

Раскройте ваши уши, профессор, и внимайте. А если будете сопротивляться или останавливать потемневший взор на позолоченной ручке, она схватит её и напишет вам что-нибудь прямо на лежащих тут документах. Черкнёт «ненавижу», и что вы будете делать?

Мгновениями (и это каждый раз заставало врасплох) голос соблазнял, но в основном просто угнетал, так что Андрей Макарьевич Шор более основательно застревал на подвернувшейся под его суровый, но не видящий взгляд точке. А хрупкая девушка, которой он принадлежал и которая представляла (к такой романтической метафоре прибег однажды профессор) собой сочетание ртути и нежного, как кисель, золота, продолжала:

– Эта ваша игра никакая не игра! Это разжижение мозга! Правильно говорит Казанцев, и я готова уже, чтоб вы знали, согласиться, это метод са-мо-раз-ло-же-ния. Хотите уничтожить врага – дайте ему поиграть в чикли! Да взгляните же на меня! – и ослабленным сиплым полушепотом – Эта игра, господи, да она просто доводит до самоубийства…Она подталкивает… Не могу…

Девушка осеклась и чётко произнесла: «И тот мальчик, Уаки, ведь он тоже покончил с собой… Скажете, вымысел француза?».

Андрей Макарьевич Шор, продолжая смотреть в точку, едва заметно кивнул, не головой, а глазами, моргнув ими чуть длительнее, чем следует.

– Вымысел! – горько усмехнувшись, повторила девушка и со злым озорством, внезапность появления которого, заставила еле заметно вздрогнуть профессора, спросила. – А если я завтра, Андрей Макарьевич, возьму так запросто и сброшусь с институтской крыши, а? И все члены нашего клуба, играющие в ваши чикли-пикли, не знаю, как их назвать, завтра перестреляются, а? Ну вы только представьте! Физическое существование не может быть доказано, поскольку материя познается посредством психических образов, переданных сознанию органами чувств, разве не так вы говорили?

Усилие, с которым давалось профессору молчание, росло в геометрической прогрессии.

– И почему вы молчите? Потому что я так себя веду? Потому что я имела наглости? Нет! Вы и до этого молчали! Всё в тайне! Закрытый клуб, игра, которую вы достали зачем-то из могилы, погибший этнос, пусть бы и лежала там!.. Объясните мне, слышите, почему мы не должны доверять Паскалю Кротену? Он писатель, но у него сказано! А если нет, Андрей Макарьевич, – но она запнулась и заносчиво выпалила, – а вы уверены, что знаете, что происходит в вашем клубе?

– Прекратите, Алиса! – строго и авторитетно отозвался Шор. – Я глубоко сожалею, что вас посещают подобные мысли, однако, уверяю вас, – как можно более официально говорил он, чтобы восстановить попранную Алисой дистанцию, – они не могут быть обусловлены тем, чем мы занимаемся в клубе.

– То есть все кругом лгут, кроме вас! – с негодованием воскликнула она.

– Даже если это не явилось художественным вымыслом, – продолжил профессор сухим отчётным тоном, – и напомню, Паскаль Кротен – писатель, так вот если реальный человек Уаки покончил с жизнью и этот поступок был связан с игрой в чикли – это единичный факт, из которого невозможно сделать такой далеко идущий вывод, что игра пагубно влияла на древнее общество и тлетворно влияет на современное общество, – однако, заметив краем глаза, который по-прежнему не смотрел в Алисину сторону, как повлиял на девушку его тон, он снисходительно заметил. – Вы всегда должны помнить, что абсолютно свободны. Вы можете выйти из клуба и забыть игру, – напомнив это, он снова нахмурился и стал перелистывать подготовленные для него и стоящие стопкой на столе журналы, что избавляло его от необходимости смотреть на притихшую опечаленную девушку, которая начала еле слышно всхлипывать.

– Я поняла, больше вас не побеспокою. И извините за-за-за, – стала заикаться она, сдерживая рыдания, – за сегодня.

Шор строго махнул, не посмотрев. Алиса закрыла лицо руками, постаралась успокоиться, но вместо этого, поддавшись чувству, ринулась к нему, накрыла своей рукой его руку, которой он упирался о стол: «Простите меня», – с раскаянием прошептала она, задержала чуть дольше руку на его руке и, не получив никакой реакции, быстро и пристыженно поспешила из кабинета. Из-за двери послышался и в мгновение пропал плач.

Профессор отложил журналы и принялся массировать виски, брови, лоб. «Суицид? Хм, из-за игры? Или влечение и шантаж?! Да…Хм… расстройство юной психики…Нет-нет-нет», – произнёс он вслух, желая отмахнуться от этого странного недоразумения, невольным зачинщиком которого был. И не натворит ли она глупостей?! «И чем, – хладнокровно прикинул он, – это обернётся лично для меня?» «Нет», – твёрдо повторил Шор, вспомнив, как она положила свою руку, сколько ей лет и сколько ему, хлебнул воды, которую переливал из кулера в фаянсовый кувшин в бронзовом литье, так как презирал лишённую эстетики функциональность, и сделал пару решительных шагов по кабинету, которые помогли ему обрести баланс и вернуться к насущным вопросам, касающимся клуба.

В клубе «Чикли», который он создал с целью восстановить традиционную игру одного любопытного этноса, погибшего, по разным оценкам, от полутора до четырёх тысяч лет назад при неизвестных обстоятельствах, назревал протест. Шор чувствовал, что не долог тот час, когда члены клуба перестанут доверять себе и скажут, что игра – обычное символическое поведение, наподобие запуска в небо китайский фонариков, чистого четверга, возгласа «Горько!» или обсыпания рисом брачующихся. Что чикли ничем не отличаются от других традиций, а за их изящными витийствами, подобными древнейшим орнаментам и вышивкам – известным образам мироздания – кроется лишь шелушение посредственности или тем хуже – стремление оболванить народ. Эта десакрализация происходит всегда, когда символ, бездонный психический артефакт, пытаются объяснить и таким образом ограничить его скупой реальностью языка – вот, чего боялся Шор. Чего боялся и всё-таки предвидел…

В такие моменты он прищуривал глаза, обращённые ввысь, и видел, как заходит солнце и он остаётся один. Токмо он и древняя письменность и соцветия её головоломок… Токмо он и чикли, к которым он мечтал приобщить своего загубленного жаждой потребления и отсутствия «национальной идеи» современника. Только золотая идея, за которую он продолжал бороться даже тогда, когда петлю ему накинули на шею оппоненты.

В числе самых властных его оппонентов был упомянутый Алисой Казанцев, который работал над антагонистической гипотезой и пытался дискредитировать Шора.

«Нет», – повторил Шор и снова взялся за журналы, которые на время развеяли призрак произошедшей сцены, что трепыхался-трепыхался, а затем словно отправился в герметичный лакированный кейс, откуда выход существовал только с позволения профессора. Или его просчёта…

Сейчас Андрея Макарьевича волновала публикация Шон У Чона, с которым он семь лет тому назад провёл работу по переводу раскопанных археологами таблиц тикутаки и который, последовав его примеру, открыл клуб Чикли в Сеуле. Смысл его пространной и, как всегда, более, чем нужно, эмоциональной статьи, которой бы преминуло мелькать в эдаких «The popular science», чем в «Journal of Orient», издаваемой на двух языках Институтом востоковедения Корейской Академии наук – как подумал Шор – заключался в том, что, согласно письменному завещанию древнего народа, ребёнок во чреве галлюцинирует и видит сны, которые связаны со сном матери.

«Смеем предположить, – писал автор статьи, – тику обладали более обширными знаниями в этой области, чем современная наука, совсем недавно обретшая волю и инструменты для изучения сна. Постижение somnus – это онтология тикутаки. Также это одна из составляющих ещё не до конца понятой нами традиционной игры «Небесные чикли».

Из этой неподкреплённой точным указанием источника и не предоставляющей филологической интерпретации текста, якобы содержащего данное утверждение тикутаки, никчёмной публикации (как посчитал Шор), явствовало, что У Чон был намерен впредь вплетать сомнологические домыслы в игру, тем самым провоцируя несведущую публику строить самые нелепые конструкции вокруг этноса и раздувать шире пламя его загадочного наследия.

Также Шору пришлось задуматься о том, что У Чон, несмотря на душок увлекательности, реющий над ним, увы, едва ли не единственный представитель академического сообщества, кто солидарен с ним, признанным и состоявшимся, относительно места и целей игры в обществе древнего народа. Что это за цель? И самое главное, почему знание этой цели актуально на день сегодняшний, когда нет ни гримуаров, ни медальонов, ни глиняных табличек, но есть суводь гаджетов и мельтешение бурь в глобальной луже?

«Вот эта «онтология в somnus», – подметил для себя Шор, – короткий эвфемизм, скрывающий целый трактат, да что там, целые тома, которые могли быть посвящены неигровой и в высшей степени практической сути этой игры!».

Однако подобное гипотетическое единомыслие, в виду склонностей У Чона к популяризаторству, его совсем не радовало. Он по-прежнему был один, владеющий истиной о народе. Первый и единственный. Настолько свободный, что, возможно, ему придётся в какой-то момент освободить и этот кабинет, этот бренный приют, в котором всё и всегда развивалось диалектически, отрицая самое себя.

Что касается сомнологического, профессор не помнил, что видел во сне и когда в последний раз ему случалось что-то подобное, из мира грёз, запоминать, но это забытие каким-то образом воскресило перед ним лицо Алисы: она положила свою дрожащую влажную руку на его. А вчера она так неловко поправила своё платье-рубашку, но опустила руку, нервно обкусывая изнутри кожу щёк… «И ведь она сегодня снова пыталась привлечь меня», – без удивления отметил он, отложив журнал.

Андрей Макарьевич ещё раз прокрутил сцену, которую учинила Алиса, как будто услышал у себя в голове её надрывный голос «мне надоело, я схожу с ума! понимаете?», всхлипывания, глухой перестук каблучков, тихий, одиночный удар двери, на котором хотелось сомкнуть веки, и плач – и решил побыстрее выйти с работы, чтоб дорогой ещё раз поразмыслить обо всём.

На старинных московских фасадах тускнели отметины отыгравших лож, гербы невидимых, но некогда могущественных коммерсантов – меркли в сумеречном свете печати истории, памятники, мемориальные таблицы, свидетельства перемещений, смертей художников прошлого и в то же время незаметно загоралось, прямо под его ногами, на этой улице и в этих неприметных лицах, здесь же будущее. И на слоновых ногах стояла Библиотека, олицетворившая в глазах профессора, пожалуй, самую вожделенную утопию: головокружительный свет познания, разливающийся вширь и уходящий во мрак тысячелетий, чтоб тайное обернуть явным. «Ибо сие есть тайна, завещанная пращурами»… Ибо само естество человеческое, эти унылые, снующие тут всюду, тушки, – святейшее загадочное волокно.

И тревожный гул и скрип, шум и вой, доносящийся из тяжёлой газовой дымки, дрейфующей над Остоженкой, Волхонкой, Моховой, казалось, говорил профессору об утопиях и могилах, в которых спят игры, в том числе та, которую он так беспощадно ворошил.

В портфеле Шора лежал распечатанный автореферат. В библиографическом описании его упоминался средневековый французский трактат, о котором вскользь автор, некий Донато Пеллагатти, подавший свой труд на соискание Dottorato di Ricerca, упомянул, что он написан миссионером из Павии, посетившим среди прочих народ тикутаки. Этот автореферат к диссертации, которая далее не содержала ни слова об этносе, являлся ныне единственным намеком на то, что кто-то, кроме ичамов, встречался с ними. И хоть, в связи с царящей философско-педагогической мыслью средневековой Павии, Шор предполагал обнаружить в трактате – если ему посчастливится его найти – обличение в ереси и, быть может, искажённое изложение «сатанинской игры», однако он радовался, что своим гипотетическим существованием этот трактат опровергал высказывания тех глашатаев, кто, пав под очарованием постмодернистов, додумался до того, что тикутаки – политическая выдумка, изобретённая другим народом в своих целях.

Эти деятели не остыли даже после выхода на свет божий гримуара, который дешифровал и прокомментировал Шор. Гримуар был испещрён таким поразительным количеством проклятий (многие из которых представляли собой редкие памятники художественности и уникальные образцы архаической эстетики) ичамского жреца в сторону тику, что едва ли разумно было полагать, что такой душевный накал мог быть симулирован и явиться плодом хитрого умысла.

Даже профессор Казанцев, чья теория сводилась к тому, что ичамы, пользуясь исключительным тщеславием и претенциозностью тику в сфере духовного, через подкупленных жрецов навязали им деструктивную, как опиат, якобы духовную практику, так называемую игру «небесные чикли», которая разрушала общество вплоть до их полного уничтожения ичамами, – даже сей скептически настроенный муж не доходил до того, чтобы ставить под сомнение историчность народа тикутаки! Но Андрей Макарьевич их, несчастных жертв поколения рекламы и поп-арт, великодушнейше прощал, ибо не ведали, что защищали, ибо являлись лишь зеркалами с чужой памятью. А вот Казанцев ведал, искушённо, полно, содержательно, и индульгенции не подлежал.

Таковы были три ветви познания о тикутаки. И сформированы они были по их отношению к традиции игры этого этноса. Что это: психологическое оружие, метод духовного самосовершенствования или выдумка? От ответа на этот вопрос зависело действительно многое. Для Шора от него зависело всё.

Мысли профессора, как обычно, возвращались к древнему народу, и он позабывал обо всём, даже о том, о чём собирался подумать. И кольца, и струи сигаретного дыма, которые он выпускал дорогой с присущей ему мужественной грацией изо рта с мыслью о затерянном и найденном этносе, доставляли ему смутное удовольствие, сменяющееся, впрочем, почти незаметной, аморфной тревогой.

И так как Андрей Макареьвич менее всего был склонен к личной рефлексии, и рефлексировал, равно как и бездумствовал (удивительным образом его немецкие корни это делали возможным) только на научные или околонаучные темы, то он не смог понять, что тревога эта касается не гипотетической ложности средневекового трактата – в том смысле, что Донатто Пеллагатти в жаре болонских перемен протащил фальшивый источник – и не того, что его взгляд на традицию чиклей, единственно верный, заведомо отметается учёными, этими отцами совершенства всего мира, которыми бы им преминуло быть, а того, что творилось сейчас с Алисой. Девушкой, решившей сыграть в его Клубе в воссозданную им игру.