Читать книгу «Предисловие к Достоевскому» и статьи разных лет - Наталья Долинина - Страница 3

«Прошлого года, двадцать второго марта, вечером, со мной случилось престранное происшествие».

Так начинается роман «Униженные и оскорблённые». На то, как начинаются книги, всегда интересно обратить внимание.

У Пушкина часто первая же фраза вводит нас прямо в центр повествования: «Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова» («Пиковая дама»). А вот как начинается «Гробовщик»: «Последние пожитки гробовщика Андриана Прохорова были взвалены на похоронные дроги, и тощая пара в четвёртый раз потащилась с Басманной на Никитскую, куда гробовщик переселялся со всем своим домом».

Для многих писателей это умение Пушкина сразу ввести читателя в мир своих героев оставалось недостижимым идеалом: это не каждому удаётся; есть писатели, для кого естественнее начинать книгу постепенно, медленно вводя в неё читателя, не сразу представляя ему героев.

В «Герое нашего времени» – иные, не пушкинские, но тоже стремительные начала каждой части. Герои Лермонтова – постоянно в движении, и каждая часть романа с того и начинается: герой куда-то едет. Первая повесть – «Бэла»: «Я ехал на перекладных из Тифлиса». Вторая повесть – «Максим Максимыч»: «Расставшись с Максимом Максимычем, я живо проскакал Терекское и Дарьяльское ущелья, завтракал в Казбеке, чай пил в Ларсе, а к ужину поспел в Владыкавказ». Оба эти «я» не Печорина, но всё вокруг Печорина движется, торопится, спешит – и офицер-рассказчик тоже. В следующих трёх повестях «я» уже принадлежит Печорину, и он тоже всё время едет, непрерывно находится в движении. Вот начало «Тамани»: «Тамань – самый скверный городишко изо всех приморских городов России. Я там чуть-чуть не умер с голоду, да ещё вдобавок меня хотели утопить. Я приехал на перекладной тележке поздно ночью».

Здесь – сразу всё: и необыкновенные приключения, и быстрое движение, и резкий, быстрый тон речи… «Княжна Мери» начинается тем же глаголом «приехал»: «Вчера я приехал в Пятигорск, нанял квартиру на краю города…» Только в «Фаталисте» Печорин, казалось бы, никуда не едет и ниоткуда не приезжает, но и там – движение: «Мне как-то раз случилось прожить две недели в казачьей станице…» – опять жизнь не устоявшаяся, переменчивая, укладывающаяся в сжатые строки…

«Мёртвые души» Гоголя начинаются, как ни странно, более похоже на Лермонтова, чем на Пушкина: здесь тоже движение: «В ворота гостиницы губернского города NN въехала довольно красивая рессорная небольшая бричка, в какой ездят холостяки…» И это не случайное начало: вся книга – о движении Чичикова по губернии, недаром бричка станет одним из самых запоминающихся предметов в «Мёртвых душах», недаром и кончится книга движением, но уже не Чичикова: «Русь, куда ж несёшься ты, дай ответ?..»

Но другие, более ранние, чем «Мёртвые души», работы Гоголя, объединённые под общим названием «Петербургские повести», начинаются иначе. Здесь мы, как и у Пушкина, сразу попадаем в самый центр того мира, куда поведёт нас автор. «Нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере, в Петербурге; для него он составляет всё». («Невский проспект».) А вот ещё два начала петербургских повестей Гоголя, явно перекликающихся с началом «Униженных и оскорблённых»: «Марта 25 числа случилось в Петербурге необыкновенно странное происшествие». Так начинается «Нос». И – очень похоже – «Записки сумасшедшего»: «Сегодняшнего дня случилось необыкновенное приключение».

В обеих этих повестях действительно произойдут события невероятные, фантастические – они оправдают такое начало. Но разве «Униженные и оскорблённые» – фантастический роман? Разве там будут переписываться собаки и носы станут молиться в Казанском соборе? Нет, ничего подобного не будет. Зачем же тогда Достоевский начинает роман таким точным указанием времени, когда с рассказчиком, от чьего имени ведётся повествование, «случилось престранное происшествие»?

Пожалуй, даже указание времени излишне точное: прошлого года, двадцать второго марта, вечером… Когда мы прочтём ещё несколько строк, то узнаем, что действие происходит в Петербурге, на Вознесенском проспекте. Но, вчитавшись внимательнее, мы через несколько глав поймём, что точность эта не подлинная, что главного-то мы не узнали: «прошлого года» – ничего не значит; события, описанные в романе, не могли происходить за год перед тем временем, когда Достоевский писал свой роман, – в книге сознательно перепутаны сороковые и шестидесятые годы. Значит, точная дата, открывающая книгу, понадобилась автору только для того, чтобы убедить читателя: всё описанное было на самом деле; заставить читателя верить тому, что он прочтёт дальше.

Так с первых же слов автор ставит непременное условие, заключает договор с читателем: нужно верить всему, что будет рассказано; как бы странно ни было, на первый взгляд, любое происшествие, – оно могло быть; оно точно отражает ту непривычную, странную действительность, в которой живут герои Достоевского: действительность обострённых, обнажённых чувств.

Между тем после первой фразы ничего необыкновенного или странного не происходит. Наоборот, Достоевский рассказывает о вещах совершенно обычных, даже скучноватых: «Весь этот день я ходил по городу и искал себе квартиру. Старая была очень сыра, а я тогда уже начинал дурно кашлять. Ещё с осени я хотел переехать, а дотянул до весны».

Язык Достоевского в первом абзаце нарочно, подчёркнуто прост, даже и не похож на литературный. Скорее так говорят, а не пишут в романах: «…хотелось квартиру особенную, не от жильцов… хоть одну комнату, но непременно большую, разумеется вместе с тем и как можно дешёвую». Тем не менее, сразу после этих, как будто и корявых, слов мы узнаём, что рассказчик – писатель.