Читать книгу Продолжение круга жизни - Наталья Гурина-Корбова - Страница 3

Анечка Воронцова происходила из дворянской семьи, её далёким, хоть и косвенным предком по отцовской линии, был новороссийский и бессарабский генерал-губернатор светлейший князь Михаил Семёнович Воронцов. Семья до войны жила в Санкт- Петербурге, там Аня окончила Смольные Женские курсы, она прекрасно говорила по-английски, по-французски, прилично владела машинописью и стенографией. Её отец, князь Ипполит Андреевич Воронцов, служил верой и правдой Царю и Отечеству, он был боевой морской офицер в чине капитана второго ранга, удостоенный множеством великодержавных наград. В Санкт- Петербурге у Воронцовых был большой особняк на Невском проспекте, где Анечка провела всё своё счастливое и благополучное детство с мамой Екатериной Васильевной и бабушкой Анной Петровной. В начале 1917 года отца внезапно перевели со службы на Балтийском море в распоряжение командования Черноморского флота и они всей семьёй покинув родной город перебрались в Одессу.

В Одессе родственников близких не было. Семья временно поселилась в большой съёмной квартире, окна которой выходили на Николаевский бульвар. В Одессе Анечке всё нравилось и она, даже не имея в этом городе близких подружек, не скучала. Отца постоянно дома не бывало, так как он сразу же по прибытии принял командование большим флагманским крейсером «Георгий Победоносец». Мать и бабушка были заняты подыскиванием через новых знакомых какого-нибудь приличного загородного дома, потому что летом в пыльной Одессе для непривыкших к жаре северян было слишком душно, особенно страдала бабушка. Но внезапно события в стране стали столь стремительно развиваться, что ни о каких удобствах и перемене жилья никто и думать не мог. Было просто не до того. Правда, надежда, что скоро вся смута кончится, ещё почему-то оставалась твёрдой. Но «смута» не кончалась, волнения продолжались и в порту, и на заводах, и, особенно, на кораблях. В городе объявились красные комиссары, которые прямо на улицах объясняли, что власть теперь в Одессе принадлежит рабочим и крестьянам. Город трепетал от ужаса, что в любой момент к любому жителю могут войти с проверкой на благонадёжность, участились доносы и аресты. Слава Богу, это продолжалось недолго. Красные вынуждены были оставить город, в который вступили австро-венгерские оккупационные войска. Начался первый этап интервенции южного, разноплемённого, свободного российского порта. Так продолжалось пока город опять не заняла вновь образовавшаяся добровольческая или Белая Гвардия под началом генерала Деникина, на которую возлагались большие надежды.

Но спокойствие от этой, казалось надёжной охраны, было каким-то призрачным, отец был недоволен, суров и на лишние вопросы предпочитал не отвечать. Ипполит Андреевич неделями отсутствовал, на кораблях постоянно происходили волнения, да и в городе то взрывались какие-то склады, то ночами недовольные личности, которые гордо именовали себя террористами- революционерами, били витрины продовольственных магазинов. Спокойно пройти по улицам можно было, пожалуй, только ясным днём. Неожиданно зимой 1919 года умерла сраженная инфлюэнцей Екатерина Васильевна, через месяц бабушку разбил паралич и пролежав в беспамятстве неделю этот мир покинула и она. Ипполит Андреевич почернел от горя, но вынужден был оставить одну так внезапно осиротевшую дочь и выполнять свой долг службы, его практически не бывало дома. Однажды он пришёл и сообщил, что «Георгий Победоносец» должен срочно и на неопределённое время идти в Севастополь.

– Аннушка, девочка моя, тебе придётся остаться в Одессе. Мне очень больно тебя покидать. Но жизнь такова, что когда-то приходится становиться взрослой. Наверное, самое правильное тебе устроится работать в Госпиталь, там и с едой проблем не будет, и я не буду так волноваться, люди тебя будут окружать интеллигентные, я уже поговорил с Главным врачом полковником Раевским Иваном Николаевичем. Ты завтра же к нему с утра и направляйся, он всё уладит. Конечно, первое время будет тяжеловато, но ты ведь дочь морского офицера. Я верю, родная моя, ты справишься, ты у нас такая умница. Мама бы одобрила такое решение.

Аня видела, что отец с огромным трудом сдерживает себя, что в печальных глазах его уже вот-вот заблестят слёзы. Она бросилась к нему, с нежностью провела руками по его русым с проседью волосам, заглянула в родные ласковые глаза, уткнулась в грудь, ей хотелось последний раз вдохнуть этот такой знакомый до боли в сердце запах, запах единственно близкого ей человека, её отца, самого благородного и самого мужественного, самого нежного и самого верного в этом порушенном мире. Сердце её разрывалось, она остро почувствовала, что больше его никогда не увидит.

Утром следующего дня Аня пошла в Военный Госпиталь, без особого труда отыскала полковника Раевского, который очень тепло её принял, и устроилась работать сестрой милосердия, как многие молодые женщины и девицы дворянского сословия, чтобы помогать раненным солдатам и офицерам воюющей Белой Армии с упорно наступающей Красной Армией. Поначалу Анечке Воронцовой было очень трудно видеть окровавленные бинты, слышать стоны раненных, она стеснялась подавать молодым мужчинам утки, выносить за ними смрадные судна, но потом, уж так устроена человеческая натура, она привыкла ко всему и работу свою выполняла с искренним чувством патриотического долга. Часто приходилось дежурить ночами. Она уставала, не досыпала и, когда совсем не было сил возвращаться домой, то и кемарила прямо под главной лестницей на небольшом диванчике.

С квартиры на Николаевском бульваре ей пришлось съехать. Хозяева, семья домовладельца грека Андропулоса, собравшись внезапно, покинула Одессу, сев на отплывающий в Стамбул пароход. Анечка сняла угол у одинокой глухой старушки неподалёку от Госпиталя. Подругами она так и не обзавелась, как – то замкнулась в себе, и после так резко поменявшейся жизни, ей не хотелось никого пускать в свою теперешнюю, такую однообразно – тусклую. От отца долго не было никаких известий. Где он, что с ним Анечка могла только предполагать по слухам, исходящим от вновь прибывающих раненых офицеров: то о том, что по приказу ген. Шиллинга весь Черноморский флот остаётся в Севастополе для защиты и возможной эвакуации Крыма, то, что какая-то часть флота якобы пошла в Батум.

В конце июля в один из очень редко выпадавших выходных дней Анечка шла по Николаевскому бульвару. Когда проходила мимо такого знакомого серого, каменного дома с красивой лепниной по фасаду, в котором они жили ещё совсем недавно, и посмотрела на безжизненные окна их бывшей квартиры, в груди защемило от нахлынувших чувств невозвратного. По бульвару прогуливались по большей части крикливо разряженные барышни, многие с молодыми офицерами; слышалась французская, английская, румынская, ещё какая-то речь, обрывки светских разговоров мешались с откровенно похабными, вульгарными до непристойности. Ей стало до противного скучно и она пересекла площадь с памятником Дюку Ришелье, потом свернула по направлению к Воронцовскому переулку. Выйдя на тихий переулок с таким родным названием, ей стало как-то спокойнее, как будто здесь её защищало что-то своё, нетронутое, семейно-интимное. Ей казалось, что только этот маленький островок в шумной агонизирующей Одессе способен защитить её, совсем одинокую песчинку Воронцовского рода, ангельским крылом своего далёкого предка.

Впереди, на противоположной стороне переулка, Анечка увидела молодого офицера в форме союзнических войск, он о чём-то разговаривал, низко наклонившись к маленькой пожилой женщине. Старушка была в чепце, в капоте, в накинутой на плечи кружевной мантилье, то есть одета явно по-домашнему. Офицер что-то тщетно пытался ей объяснить, но у него, это видно плохо получалось, так как старушка уже всхлипывала, куда-то показывая, и качала трясущейся головой. Заметив Анечку, офицер, перебежав мостовую, смущаясь обратился к ней по-французски: – Мадемуазель, прошу меня извинить, но эта пожилая мадам, кажется, заблудилась. Она не знает, куда ей надо идти, а я очень плохо понимаю по-русски, тем более не умею читать, не могли бы Вы помочь? – и он подвёл Анечку к оставленной им на минуту старушке. Пожилая женщина с мольбой и надеждой в слезящихся глазах протянула небольшой листочек бумаги, на котором корявыми буквами с ошибками было написано имя потерявшейся «баронесса Марья Алексеевна Штаберг» и адрес на русском языке.

– Да, мсье, конечно, я помогу мадам, здесь всё понятно. Иногда так делают… То есть у неё, очевидно, бывают провалы памяти. И это скорее всего случилось с ней не в первый раз. Вот родственники и подстраховались таким образом, – ответила Анечка офицеру, который смотрел на неё с явным вниманием, но странно – её это несколько не смутило.

– Мария Алексеевна, пойдёмте, здесь недалеко, Вы рядом с домом, успокойтесь, сударыня, обопритесь на меня, пожалуйста, – и она заботливо повела старушку по направлению к её дому.

– Вы позволите, мадемуазель, я вас обеих провожу? – офицер подставил руку старушке с другой стороны.

– Ну конечно, конечно, он такой милый, такой внимательный, – Мария Алексеевна ласково и благодарно посмотрела на него, а потом вопросительно на Анечку. Та промолчала.

– Ах! Прошу прощения, я не представился, – он вытянулся и, щёлкнув каблуками, поднёс руку к козырьку круглой фуражки, – капитан Французской Армии Виктор Анри де Маришар к вашим услугам.

– Анна Ипполитовна Воронцова, – чуть наклонив голову, произнесла Анечка, чувствуя, как лицо её постепенно заливается краской. Она была взволнована, такое с ней происходило впервые. Когда он только подошёл к ней и начал объяснять ситуацию, она, увидев его глубокие, тёмные как омут глаза, поняла, что влюбилась вот так сразу, навсегда, на всю жизнь. Сердце её бешено колотилось.

– Воронцова? А князь Ипполит Андреевич Воронцов, капитан второго ранга кем Вам доводиться, милая? – оживившись, осведомилась Мария Алексеевна, – Уж не родственник ли?

– Ипполит Андреевич мой родной отец, многоуважаемая Мария Алексеевна, – ответила с улыбкой Анечка.

– Ах, милая моя, как это чудесно, как необыкновенно! Я знавала вашего батюшку ещё по Петербургу, где они вместе с моим старшим сыном Николаем Николаевичем, царствие ему небесное, учились, – глаза Марии Алексеевны подёрнулись слёзной дымкой. – А мой младший сын, капитан третьего ранга барон Юрий Николаевич фон Штауберг служит под началом вашего батюшки, на крейсере «Георгий Победоносец». И Ваш батюшка неоднократно бывал у нас. Да, я прекрасно его помню, прекрасно… Жаль только, что с вашей матушкой мы так и не успели познакомиться… Я всё знаю, всё знаю, бедная моя девочка. Царствие ей небесное…

Ошеломлённая таким неожиданным совпадением и осведомлённостью о своей семье, Анечка так обрадовалась, как будто встретила в этом затерянном мире родного и очень ей близкого человека. На глаза обеих навернулись слёзы и Анечка стала целовать старческие, морщинистые руки баронессы. Та гладила её по голове, а потом обняла, и они троекратно расцеловались. Обрадованные обе такой счастливой случайностью, они забыли о присутствии капитана Маришара, и он, плохо понимая русскую речь, молча стоял в смущении, боясь своим присутствием как-то помешать их разговору. Но наконец, уже ясно соображающая баронесса, спохватилась:

– Ах, как неловко вышло, мы так увлеклись, мсье Маришар, что не учли ваше слабое знание русского, – баронесса, обращаясь к Виктору опять перешла на французский. – Ну так сейчас мы эту нашу оплошность исправим. Если Вы, милая Анна Ипполитовна и Вы, мсье Маришар, не возражаете, то уж доведите меня, беспамятную и причинившую вам столько хлопот, до квартиры, это на втором этаже, я уже отлично ориентируюсь. А там, прошу покорно, уж не побрезгуйте попить чайку со старой, навязавшейся на вашу голову баронессой фон Штауберг, – и Мария Алексеевна церемонно и немного кокетливо наклонила свою седую голову в ночном кружевном чепце. Конечно, и Анечка, и капитан Маришар тут же согласились. Они медленно поднялись на второй этаж большого каменного дома, подъезд которого окаймляли высокие монолитные атланты, а на тяжёлой дубовой двери ручкой служило бронзовое кольцо зажатое в пасти льва.

Дверь открыла горничная Лизавета, миловидная, худенькая девушка в кружевном, белоснежном переднике с такой же белоснежной наколкой на светловолосой головке, перепуганная и обрадованная.

– Боже святый, барыня Мария Алексеевна, cлава тебе Господи, Вы нашлись! Мы уж и не знали, где вас искать? Это Глашка снова дверь забыла закрыть, я её уж ругала, ругала, бестолковая девка! Одни матросы у неё на уме, прости Господи, опять видно какой-то к ней приходил! Ужо барин Юрий Николаевич приедет, я ему всё расскажу, ужо он ей всыплет! – приговаривала она, помогая войти хозяйке.

– Уймись, Лизавета, не видишь у нас гости? Поди на стол собери, самовар поставь, – строгим, но спокойным голосом приказала Мария Алексеевна, – с Глафирой я сама разберусь, а Юрия Николаевича беспокоить не сметь всякими пустяками! – и ласково добавила, – это ты молодец, что записочку мне сунула в капот, плоха я стала – это верно. – Пойдёмте в гостиную, – и без всякого перехода добавила, – дождусь ли, голубя моего, четыре месяца известий никаких… Этот один, самый младший в живых остался, а мужа и троих сыновей, царствие им небесное, схоронить довелось без времени. Может, хоть Юрочку Господь убережёт…

Пока Мария Алексеевна под присмотром Лизаветы прошла в другую комнату, чтобы привести себя в надлежащий вид, гости расположились в гостиной- большой уютной комнате в синих тонах, тяжёлые бархатные шторы ниспадали до самого пола, немного громоздкая хрустальная люстра с восемью бронзовыми амурчиками по её круглому периметру низко висела над большим овальным столом. Мебели было не так много, но вся добротно выполненная, резная, довольно изящная из карельской берёзы превосходного качества.

Виктор молча стоял у окна и всё смотрел, и смотрел на Анечку, но при этом ничего не говорил. Этим своим молчанием он немного обескураживал юную девушку. Неловкость ситуации вскоре благополучно разрешилась: появилась сама хозяйка дома, от её прежнего вида не осталось и следа, она теперь выглядела совершенно здоровой. Глаза её излучали радость и доброту, которая особенно присуща немолодым, но непременно много пережившим, обладающим даром сострадания ближнему, мудрым женщинам. Лизавета проворно накрыла на стол, постелив крахмальную кремовую скатерть, разложив пёстрый китайский сервиз. Затем принесла из кухни небольшой, начищенный до блеска самовар, печенья, сушки и немного, оставшихся каким-то чудом от прежних благополучных времён, шоколадных конфет.

Анечка и капитан Маришар довольно долго чаёвничали у баронессы. Лизавета с улыбкой на миловидном личике старалась изо всех сил угодить и гостям, и барыне, видно было, что она очень обрадована тем, что с Марией Алексеевной ничего дурного не произошло.

– Позвольте Вам заметить, любезная баронесса, у Вас очень милая и заботливая горничная, – допивая уже третью чашку чая, произнёс Виктор, когда Лизавета вышла из гостиной.

– О да! Нам с ней повезло, она не просто услужливая и работящая, эта девочка постоянно тянется к знаниям, она частенько спрашивает у меня позволения, что-нибудь почитать. И не просто так, какой – нибудь романчик, а спрашивает какого именно писателя лучше прочесть, что в первую очередь полезнее ей будет… Умница девочка, даром, что из простых… Ни то, что наша кухарка Глафира, ленива до самозабвения, а уж завистлива! Так бы, кажется, с меня последнее платье и содрала, – засмеялась Мария Алексеевна. – Александр Сергеевич, царствие ему небесное, вот кто в людских душах знаток был, его «Сказка о рыбаке и рыбке» – величайшее произведение, величайшее! Жадность да зависть самые наигнуснейшие из всех человеческих пороков, всё зло в мире от них… – Мария Алексеевна тяжело вздохнула и продолжила, – вот ведь и то, что сейчас происходит, война эта, переворот или революция, как модно называть, всё от жадности, всё от зависти, всё от этого. Ну отберут они, то есть бедные, у нас, у богатых, всё ценное, и земли, и дома, и заводы, я уж о произведениях искусства не говорю. И что? Что дальше то? Что делать – то они со всем этим будут? Проедят, пропьют, только- то… «Влияние привычки гораздо обширнее владычества природы» – так подметил ещё гениальный Вольтер… Ведь управлять всем этим надобно! Знания нужны не сиюминутные, а вековые!! Да ещё потом такие вот глашки да стёпки передерутся между собой- кому больше достанется, да не приведи Господи, и убивать друг друга же и примутся, и останутся опять «у разбитого корыта». Ну пусть не завтра, не через десять лет, но ведь всё равно же когда-то останутся, потому что старое-то разрушить куда как просто, а построить новое ох, как тяжело. А такие совестливые да работящие, как Лизавета, такие как были ни с чем так и будут! Ой, да что это я вам, молодым, такие тут философии старческие развела, скучищу нагнала, поди устали уж от меня? – лукаво улыбнулась Мария Алексеевна, чуть наклонив набок голову.

– Нет, нет. Что Вы! всё это очень – очень справедливо. Ведь и у нас тоже была Революция, страшная, кровавая. Столько жертв ненужных, столько несправедливости! А потом, действительно, тот, кто больше всех ратовал за равенство, за равноправие, тот потом сам же и награбил больше. Вы очень даже правы, уважаемая баронесса, когда говорите, что во многом причиной таких событий является обыкновенная зависть к богатству, желание обладать им. И всё это происходит под благовидными целями всех бедных осчастливить, а в понимании бедных счастье заключается, прежде всего в богатстве. Но все не могут быть богатыми хотя бы в силу того, что способности и таланты, и усердие у каждого человека индивидуальны, – с жаром поддержал Виктор.

– А свобода, как же свобода личности? Я читала ещё в Петербурге одну прокламацию, – вступила в разговор, до этой минуты молчаливо и внимательно слушавшая их, Анечка. От волнения краска прилила к её щекам. Виктор невольно залюбовался ею и его сразу меньше стали интересовать мировые проблемы. "Матерь божья! Какая прелесть эта девушка! Какое чудо!" – подумалось ему.

– Ведь эти большевики, они не только из-за передела собственности затеяли революцию, но и во имя свободы человека, чтобы сбросить оковы зависимости, чтобы каждый мог жить, как ему хочется! – добавила уже совсем осмелев, Анечка.

– Девочка моя, да ведь это чистой воды анархия «жить как ему хочется»! А что до свободы, моя дорогая, прелестная Анна Ипполитовна, то нет её и быть не может вовсе! – твёрдо сказала Мария Алексеевна.

– Я Вас не понимаю, баронесса, как это «быть не может»? Человек должен быть свободен, это ведь так очевидно! Прошу покорно простить, – Виктор недоуменно повёл плечами.

– Да прощаю, дорогой Виктор, прощаю. Но всё же поясню. Человек как только родился уже не свободен, зависим уже, от матери своей зависим, кушать-то ему надо! Ну-ка те, где здесь свобода? А старый, больной, хоть и умный, вот как я, например, – рассмеялась Мария Алексеевна, – полностью зависима и от Лизаветы, и от Глашки, да и от вас сподобилась сегодня в зависимость впасть: Слава тебе Господи, что до дому довели. Свобода – это понятие внутреннее, нравственное и бороться за неё можно только самому с собой… Полноте, серьёзности на сегодня предостаточно. Как вам наша Одесса, капитан, понравился город? Вы в Опере успели побывать, там кажется, сейчас какая-то заезжая итальянская дива Иоланту неплохо исполняет, – Мария Алексеевна непринуждённо перевела разговор в другое, более спокойное и привычное для неё русло. Гостиная наполнилась именами Верди, Чайковского, Адана, Мариуса Петипа, Анны Павловой, Бодлера, Льва Толстого, Дюма, Бальзака и всех тех, кто составлял великую плеяду мировой культуры, всех тех, о ком подслушивающая за дверью Глашка не имела ни малейшего представления ни сейчас и ни после, то есть тогда, когда, как ей было обещано, предстояло «управлять государством». Позевывая она пошла на кухню догрызать так любимые ею семечки…

А им троим было хорошо, интересно и приятно беседовать. У них много было воспоминаний о счастливой, светской, благополучной жизни в прошлом. А сегодня их объединяло одно: молодую девушку, офицера-француза и престарелую женщину – они были ОДИНОКИ в этом большом беспокойном океане жизни и завтра их ждала полная неизвестность…

Провожая гостей, Мария Алексеевна взяла с них обещание, что они обязательно будут её навещать, и Анечка, и Виктор со всей искренностью уверили её, что так оно и будет.