Читать книгу Ракурсы - Наталья Иртенина - Страница 3

Наверное, есть какая-то закономерная связь между стремлениями и желаниями человека и тем по виду случайным их осуществлением, которое дарит ему иногда окружающая реальность. По всей видимости, между мятежным духом и косной материей налажены более тонкие взаимоотношения, чем обычно принято думать, и силе человеческой мысли дано иногда торжествовать, преодолевая сопротивление разного рода обстоятельств, из которых слагается жизнь.

Когда в четырнадцать лет на меня свалилось одно из таких «случайных осуществлений» (я не прилагал к тому ни малейших физических усилий), мне ничего не оставалось, как уверовать в примат духа над материей – тем более что я получил и дополнительное убедительнейшее тому свидетельство.

Осуществление состояло в том, что мне показали дорогу к Оно и научили путешествовать по ней. Самое удивительное свойство этих путешествий заключается в том, что идти никуда не требуется – дорога сама везет в нужном направлении, и путешественнику остается лишь глазеть по сторонам да время от времени приходить в себя от свежих впечатлений. Последнее особенно важно, потому что иногда оказывается, что впечатления получает неизвестно кто, а тебя самого нигде нет и даже приходить в себя совершенно некому. Впрочем, я забегаю вперед.

Я тогда лежал в больнице, и мне вырезали аппендицит. После операции делать было совершенно нечего, и я таращился в потолок, размышляя над тем, почему никто еще не придумал способа ходить по нему. В палате бубнило радио, скучно рассказывая какую-то дикую историю о парне, который превратился в гусеницу. Мой сосед слева громко чавкал помидорами, отчего я невольно начинал ненавидеть его про себя. Сосед справа читал книжку, но скоро она ему надоела – с задумчивым видом он пролистнул ее, вытянул из середины листок бумаги, похожий на промокашку, и аккуратно оторвал от него кусочек. Потом посмотрел на чавкающего идиота, на меня, на дверь палаты и, подмигнув, протянул мне огрызочек промокашки. Себе оторвал другой и сразу запихнул в рот.

Я ничего не понял в этих его странных действиях и поначалу решил, что малый с приветом. Звали его Витек, а от чего его лечили, я так и не разобрался. Увидев, что я собираюсь положить бумажку на тумбочку, он сначала сделал страшные глаза, а потом изобразил на лице блаженство, из чего я заключил, что бумажку съесть все же придется, раз угощают. В ответ я покрутил пальцем у виска и слизнул желтоватый клочок с ладони.

Витек сразу же потерял ко мне интерес и откинулся на подушку – правда, напоследок сделал знак молчать и показал кулак.

Мне было безразлично, и даже внезапная немота Витька не показалась мне достойной внимания. Я продолжил медитировать на потолок, полностью отключившись от теперь уже двух идиотов, и лишь время от времени улавливал отдельные куски из истории про человека-гусеницу.

Внезапно с палатой стало происходить что-то странное. Она накренилась вбок, как будто плыла по морям по волнам, и больничные койки, тумбочки и холодильник завибрировали в попытке оторваться от пола. Потом те же мелкие вибрации проникли внутрь меня, и, почувствовав их щекотку, я засмеялся. Это было смешно и страшно одновременно. Я посмотрел на Витька и хотел спросить его, что происходит, но на постели вместо него лежала белая, забинтованная с ног до головы мумия. Исчезновение Витька удивило меня почему-то больше, чем неизвестно откуда взявшаяся мумия. Я хотел было позвать его, но тут палату перекосило на другой бок, и я вынужден был вцепиться в кровать, чтобы не свалиться с нее. И в ту же секунду пожалел о том, что люди не летают и не ходят по потолку, потому что теперь эти способы передвижения казались мне единственно безопасными и пригодными для человека.

И едва я закончил думать эту мысль, как оказался на потолке. Меня совсем не удивило это, я даже не стал гадать, почему я не падаю вниз, потому что на каждой из своих двух десятков ножек я видел по маленькой присоске, вроде тех, на которых лепятся к гладкой поверхности мелкие игрушки. Я осмотрел, насколько это было возможно при отсутствии шеи, всего себя и понял, что я гусеница-многоножка. Это открытие взволновало меня, потому что вплоть до этого момента я думал, что я человек, и совершенно не подозревал о своей истинной сущности. Между тем истинная моя сущность начала перебирать лапками в направлении ближайшего угла. Я понимал, что если меня обнаружат врачи и медсестры, они начнут кидать в меня яблоками и палками и могут поранить. Мне нужно было спрятаться от них в каком-нибудь углу. Но, к своему изумлению, ни одного угла я не отыскал. Их просто не было – палата сделалась овальной, и это новое открытие наполнило меня восторгом. Все вокруг раскрасилось в яркие вместо бледно-больничных цвета и наполнилось торжественной органной музыкой. И тогда я понял – это то, чего я ждал всю жизнь. «Вот оно, – сказал я себе. – Теперь-то все будет по-другому».

Но как только я подумал о том, что все будет по-другому, я вдруг снова очутился на кровати с пластиковой трубкой, торчащей в боку. В облике гусеницы я совсем позабыл про свой аппендицит, точнее говоря, мои бока были абсолютно целыми, когда я ползал по потолку. Это еще раз подтвердило мое давнее представление о мире: все в нем зависит от выбранного ракурса. Теперь же я убедился в том, что существует такой ракурс, при котором и человек, и все его слепые отростки становятся лишь смешным воспоминанием. Удивляло только то, что это воспоминание принадлежало насекомому, и притом не самому симпатичному (я всегда отличался здоровой самокритичностью и должен был признать, что моя истинная сущность вызывает более чувство брезгливости, нежели радость узнавания). Признаюсь, меня тогда даже немного оскорбило подобное положение вещей, и лишь необычайность ситуации сглаживала это впечатление.

Палату еще какое-то время штормило, но уже заметно меньше. Меня несколько озадачило, почему этого не увидела медсестра, пришедшая делать уколы, но потом я решил, что она просто промолчала, чтобы не сеять панику среди больных. Я не сомневался в том, что взбесившаяся палата должна была напугать ее. Я и сам едва не сполз от страха под кровать, когда обнаружил, что холодильник на самом деле никакой не холодильник, а рычащий белый медведь. Удержало меня лишь то, что кровать могла легко растоптать меня – она приплясывала от возбуждения, готовая сорваться с места и ускакать.

Словом, в тот день мне скучать не пришлось. Чудеса трансформации твердой материи закончились лишь к вечеру. Все произошедшее оставило у меня ощущение откровения – еще одного, но на этот раз менее невразумительного и более конкретного, чем то первое, детсадовское. Это был явственный привет из реальности Оно – первая ласточка, утвердившая меня в правоте моих притязаний.

Мне было наглядно продемонстрировано, что мир поддается растворению и развоплощению – так же легко, как кусок сахара, брошенный в стакан с чаем. И что высвобождение истинных сущностей из плена угломерной реальности – процесс одномоментный и вполне управляемый силой одной лишь мысли.

В технологию же этого дела меня конфиденциально посвятил на следующее утро Витек, с чьей истинной сущностей – мумией – я познакомился накануне. Все оказалось проще простого – марки, кислота, кайф. Из его же слов я понял, что кислотная культура существует не один десяток лет и образовала уже вторую волну. Невольно я даже проникся уважением к осведомленности Витька (он был старше меня года на два-три) в этой области запретного, как я тогда решил, знания. Мне стало почти обидно, что столько лет я потратил на бессмысленные занятия, пытаясь изобрести велосипед, то есть найти то, что и без меня давно уже было отыскано, оприходовано, окультурено и даже обросло традициями, – я имею в виду способ выхода за пределы реальности. Но поскольку я все же никогда не претендовал на исключительность своих умонастроений, то испытал даже некоторое чувство теплой приятности оттого, что столько людей устремлялось и устремляется к тому же, к чему и я. Значит, есть во всем этом нечто, ну, скажем, закономерное, обусловленное естественной человеческой потребностью в преображении и даже, может быть, в чуде. Или в откровении – в том истинном откровении, рядом с которым оба моих – как бледные дистрофичные поганки возле большого и красивого мухомора.

Словом, в том, что в те два дня я сделался правоверным адептом культа лизергиновой кислоты (научное название этой штуки, как объяснил мне Витек), я увидел лишь естественность нормального хода вещей, хотя и не без крошечного знака вопроса по поводу столь точного и адекватнейшего исполнения окружающей средой моих заветных чаяний.

Видимо, окружающая среда научилась читать мои мысли, самонадеянно решил я тогда. Или, вернее, мои мысли вынудили ее научиться этому. Мне и в голову не могло прийти, что сканированием моих извилин занималась не окружающая среда, а то самое Оно, которое скрывалось за окружающим и к которому я питал нежные чувства, не зная о его истинной сущности. Потому что свою собственную истинную сущность Оно являет только тогда, когда ему нужно – никак не раньше.

А что касается моей личной истинной сущности, то на следующий же день после своего первого путешествия я начал мучиться сомнениями. Мои эстетские предрассудки не позволяли мне принять столь нелицеприятную правду. Но с другой стороны, верить своим ощущениям реальности – той самой, которая столь легко поддается развоплощению и трансформации, как будто она пластилин в руках свихнувшегося демиурга, – я больше не мог тоже. Так кем же я был в действительности – человеком или гусеницей?

Я спросил об этом Витька, но он или не понял вопроса или же не знал, что он, вероятно, тоже – совсем не Витек, а страшноватенькая мумия.

– Понимаешь, – сказал я ему, – я хочу знать, я – это я или не я?

Витек пожал плечами.

– Ты – это ты. Ты можешь только быть или не быть, других вариантов у тебя нет.

Точно. Про мумию он не знал. Или боялся признать очевидное?

– Но если я абсолютно уверен, что мир – другой, не такой, как все его видят, то, значит, и я – другой. Значит, я гусеница, а человеком только кажусь себе.

Витек ненадолго задумался, глядя на потолок, а потом серьезно сказал:

– Если ты точно знаешь, что мир другой, значит, ты гусеница.

Тем не менее я не был уверен в том, что он меня убедил, и продолжал сомневаться.

Но теперь-то я знал, где искать ответы на свои вопросы.

И в следующие два года я занимался лишь тем, что раз за разом погружался в океан кислоты в погоне за нужной информацией. Но, как ни странно, раз за разом она почему-то ускользала от меня и, словно дразнящая русалка, оставляла у меня в руках лишь чешую с хвоста, а в голове – ясную уверенность в том, что уж при следующей-то встрече я обязательно ее поймаю.

А пока я ловил русалок, растворяя мир, как сахар в чае, океан кислоты растворял меня самого, подготавливая к встрече с Оно.