Читать книгу Ракурсы - Наталья Иртенина - Страница 4

К шестнадцати годам я обрел новую, удивительную способность – я научился повсюду видеть проявления того неземного, волнующего и завораживающего смысла, который, бывает, снисходит в душу, подобный умиротворяющей и непременно нечаянной благодати, принимая зримый облик, к примеру, волшебного заката, дивной картины или карапузов, ползающих в песочнице, – короче говоря, теперь я мог легко отыскать этот неземной, нечеловеческий, сокровенный смысл везде и во всем, что попадало в поле моего зрения. Вытекающие из этой способности следствия были таковы: если раньше я еще как-то разделял вещи и явления по силе их значимости, приписывая им относительно большую или меньшую ценность, которую они могли иметь для меня лично, то теперь я уже не понимал, для чего я все это делал и, главное, каким образом. Какой критерий служил мне мерилом важности при определении места, которое должна занимать та или иная вещь в жизни – моей и чужой, так называемой общечеловеческой, – этот вопрос теперь был для меня не только непонятным и безответным, но и совершенно абсурдным.

Я вообще перестал понимать, для чего нужны какие-то критерии и степени, если, например, торчащий в стене гвоздь, на котором ничего не висит, может дать мне ровно столько же ощущений и впечатлений и вызвать столько же неожиданных, отчетливо-глубоких мыслей, сколько, скажем, уничтожение Кремля террористами, пожар в моей собственной квартире или повторное явление Христа народу. Из этого, однако, не следует делать вывод, что Кремль и Христос интересовали меня наравне с гвоздями в стене. Поскольку гвозди, не говоря уже о всех прочих мелочах жизни и быта, естественно, попадаются на глаза чаще, то, соответственно, и внутренних ощущений они давали несравнимо больше. Причем гвозди – это слишком примитивный пример.

Гораздо более сложные ассоциации и более тонкое чувство удовлетворения у меня вызывал, например, долгое, самозабвенное разгадывание картинок на сигаретных пачках или созерцание настоящего человеческого черепа, подаренного мне на день рождения приятелем, или глубокомысленное натирание ботинка кремом с абсолютным погружением в волнующую воображение пустоту бессмысленности и автоматизма своих действий. Последнему занятию я мог предаваться часами, поскольку находил в нем все достоинства бессознательного состояния, называемого, как объяснили мне знающие люди, нирваной, – главным же его достоинством была абсолютная пассивность, освобождающая от докучной всегдашней необходимости выбирать что-то из чего-то, да еще и держать потом ответ по поводу выбранного. Для меня это было почти спасением (впрочем, кислота спасала в неменьшей степени) – ну как я мог что-то выбирать, если все вокруг имело теперь одинаковую цену и было равносмысленным, равноважным и равноникчемным (что, в общем, одно и то же)? Телевизор равнялся долгу перед родиной, сдача в магазине – мордобою в соседской квартире, лужа на дороге – собственной жизни, а труп с передозировкой на детских качелях – лунному свету в окошке. И не подумайте, что меня это сколько-нибудь огорчало. Полагаю, если мои разъяснения хоть немного вразумительны, вы должны догадаться – мне было все равно.

Лето после десятого класса было моим последним летом. Я, разумеется, этого не знал и жил по когда-то давно заведенному порядку, который вернее было бы назвать беспорядком. Упорядоченное течение жизни, как и упорядоченное расположение вещей принадлежали, я чувствовал это, той реальности, в которой мне вот уже десять лет год от года становилось все теснее и неинтереснее, а беспорядок, по крайней мере, обеспечивал мне в ней хотя бы относительный комфорт.

Недалеко от дома, где я жил, находился технодискоклуб – ночи напролет там проветривали мозги девочки и мальчики, которым синтезаторный забой – холодная, как сухой лед, музыка техно – служил универсальным заменителем всего на свете в целом, и средством разделить счастье искусственного рая с ближним в частности. Для меня же дансинг являлся исключительно торговой точкой, где я запасался марками и иногда добывал нужную мне информацию у бывалых торчков-психонавтов.

Одного из них звали Мишаня. Ему было девятнадцать лет, и в защитники отечества его не взяли потому, что диагноз был написан у него на лице, так что даже соответствующая справка выглядела излишним дополнением. Мне, впрочем, «шизофрения легкой степени» не казалась препятствием к общению, и с Мишаней мы были почти приятелями. Познакомился я с ним в дансинге, и изредка встречались мы там же.

В тот вечер я шел в клуб с определенной целью – я разыскивал один нужный адресочек, и Мишаня пообещал достать мне его через своих очень дальних знакомых.