Читать книгу Фотография - Наталья Ковальчук - Страница 3

– Ник-кому я не нужна! – Произнесла нараспев бабка Анфиса свою любимую присказку.

Её собеседница, бабка Лена, ничего не ответила: и не слушала, и не слышала. Их было всего две таких бабки на целый новый шестнадцатиэтажный дом. Поэтому им ничего не оставалось, как «держаться друг друга» и выходить на лавочку в одно время, чтобы не скучно было. Для молодых соседей они обе были одинаково – старухами, хотя, Анфиса знала, что Лена на целых восемнадцать лет старше. Той было сто лет. Примерно. Чётко своего года рождения старожилка не знала. Какие там документы в начале двадцатого века в деревне?!

– Совсем ник-кому не нужна! – Усилила своё предыдущее высказывание новым словом бабка Анфиса спустя десять минут после молчания.

Сама она в глубине души так не считала. И даже если бы поклялись ей все «домашние», что сидит им она в самых печёнках и ждут не дождутся, когда она помрёт, не поверила бы. Она же никому не мешает давно. В дела свой нос не суёт. Ну выскажет что-нибудь иногда. Так она ж человек – имеет право!

Лавочку напротив заняла молодая женщина. Она долго наматывала круги по двору, раскачивая тёмно-синюю закрытую коляску с большой амплитудой. Её малыш, судя по всему, уснул от суровой качки и теперь мама могла посвятить своё свободное время личным интересам. Она достала телефон и начала тыкать в него пальцами. Что за привязанность к этой технике у молодёжи.. Бабка Анфиса зевнула беззубым ртом, а бабка Лена, наоборот, встрепенулась:

– Кто в коляске? – Спросила она женщину. Видела бабка Лена, почему-то, только коляски. Людей не отличала друг от друга.

– Мальчик, – улыбнулась женщина.

– А отец у него есть?

– Есть… На вахте он…

– А, это ты Катя! Ну, дышите-дышите. Хорошо спать будет.

У столетней Лены была особенная страсть: выяснять у всех наличие отцов и мужей. Дочка, которая привезла её в город из деревни умирать, была незамужней пятидесятилетней женщиной. Это неправильно. Бабке Лене казалось, что нынче мужчины совсем не женились. Детей ещё иногда делали, но никаких обязательств не несли.

Анфиса принялась расправлять на своих коленях фиолетовый фланелевый халат. Одна пуговица у халата пыталась вырваться «с мясом» из специально отведённого для неё места и Анфиса развлекалась тем, что укладывала разорванные части ткани друг ко другу так, как-будто никакой дырки и нет.

У неё самой была незамужняя дочь и внучка. У внучки Сони, конечно, ещё впереди всё, а вот дочь Людмила вряд ли с кем уживётся. Характер дурной: упрямая, унылая. Хотела она выйти однажды замуж. На последним курсе института. Страсть была – как в кино показывают, но слишком плохой кандидат оказался. Мать это видела, а дочь нет. Походил жених на всех знакомых Анфисе алкоголиков вместе взятых и не сомневалась она, что десяти лет не пройдёт, как и этот сопьётся. «Прокляну!» – сказала Анфиса Людмиле. Что бывает от материнских проклятий, Людмила не представляла, но испытать их на себе не отважилась. К слову, жених спился не через десять, а через три года. Но Людмила затаила обиду на мать.

Чтобы искоренить из сердца всю любовь, да и вообще – занять свой молодой гибкий ум, осталась Люда в технологическом институте, в науке. Погрузилась в мир переработки хвойных деревьев. Сначала защитила кандидатскую, потом и докторскую. Наука особо не кормила, да и не нужны были профессорше деньги. Так, чуть-чуть – дочь поднять. Ребёнка Людмила, что называется – «нагуляла» в промежутке между защитами. От кого нагуляла – с матерью не делилась, да и про беременность бабка Анфиса поняла на последних сроках. А девочке обрадовалась. Ребёнок в доме – всегда хорошо. Вместе с непутёвым зятем – лучше не надо, а сам по себе – только в радость.

Рядом с лавочками припарковался маленький красный автомобиль. Оттуда выскочил паренёк с картонными котомками в руках.

– Бабули, это пятьдесят восьмой дом?

– Пятьдесят восьмой! – ответила за обеих Анфиса. Она была рада любому собеседнику. Хоть и очень мимолётному.

Парень побежал в подъезд. Наверное, какую-нибудь пиццу привёз – догадалась Анфиса. Рядом поёжилась бабка Лена.

– Анфиса, – начала она свою каждодневную песню, – А я ведь такую тяжёлую жизнь прожила.

Молодая мама с коляской подняла на минуту голову и снова опустила, она тоже это слышал ни раз.

– Ох, какую тяжёлую. У меня было восемь детей. И все уже на том свете. Одна дочь осталась. И внук Ромка. Ох, какая жизнь тяжёлая. Марья в годик умерла… Болела. Дмитрию тринадцать было. Должно было исполниться в августе. А утонул в июле. В конце. Митькой мы звали его. А Фёдор повесился. Самый старший. Первенец. Никому такого не пожелаешь, как я прожила. Но как умирать не хочется!

Заканчивала своё жуткое повествование бабка Лена всегда одинаково. Что умирать не хочется. Молодёжи, может, и не понять, а Анфиса хорошо понимала. Все страдания позади, всё оплакано, отболено. И только бы для самой себя жить начать, а вот она – смерть рядышком. Стоит-дожидается.

Из своих детей бабка Лена, как будто, только трёх и помнила: эту Марью, Митьку, да Фёдора. Про других никогда и не рассказывала. И это Анфиса тоже понимала. Что бы не говорили бабы, а одно дитё любишь больше другого. Так своего Дмитрия (уж его-то никогда Митькой не называли, только Дмитрием) Анфиса любила больше, чем Людмилу. Он не был своенравным. Покладистым был. А какой талант!

Талант, правда, не сразу проявился, а только в предпоследнем классе. Пришла новая музычка в школу – жена военного. Её, бедняжку, мотало из города в город вслед за суженым. И везде она, приехав, начинала бурную деятельность: выявляла самородков. И тут пришла на родительское собрание, подождала, когда все расходиться будут и – к Анфисе: поговорить, мол, надо. Сама развивать талант музыкантша не бралась – опыта немного, да и осёдлости недостаточно. Порекомендовала отвезти мальчика к некой Серафиме Семёновне. Это, мол, очень известная в стране преподавательша. Готовит уже профессионалов. А голос у Дмитрия – очень достоин того, чтобы им заняться – баритон.

Анфиса и думать не стала. Сама слышала, что голос хороший – отвезла. И забрала у неё мальчика Серафима Семёновна. Противнейшая тётка оказалась. Простонародную Анфису на дух не выносила. Говорила с ней тихо, брезгливо, отведя глаза в сторону. Слушать – и вовсе не слушала. Зато Дмитрия просто боготворила. Сейчас она и Дмитрий, как бы, ролями поменялись. Уже он боготворит своего учителя. На концертах в огромном театре ей – самые лучшие слова и цветы. И аплодисменты ей. А она так жеманно вытирает кружевным платочком слезящиеся глазки, когда Дмитрий поёт. Он её со сцены своей второй мамой называет. И интервью у неё всегда журналисты берут. А Анфисы как-будто не существует. Дмитрий её, вроде как, стесняется. Ну и что, и ладно. На концерты она к нему не ходит, не умеет особо себя держать в театрах. Да и чего ходить: его часто показывают по телевизору или по радио транслируют.

Немного обидно, конечно. Кто многомесячную битву с отцом Дмитрия держал за дальнейший жизненный путь сына? Она – Анфиса. Муж стучал кулаком по столу, клеёнка на нём, в клетку и корзинку с яблоками, подпрыгивала, а он орал:

– Не пущу в певцы! В армию пойдёт, как настоящий мужик!

– Толку-то от настоящих мужиков в этом мире? – Закатывала глаза Анфиса на облезлый, давно не беленый потолок со следами тараканьих экскрементов.

– Какой не есть толк, а и то – давай сюда, – говорил муж очередной глупый набор слов.

– Без армии обойдётся. Для армии все годны, а петь не каждый сумеет, как по правилам.

– Совсем эта жидовка вас заморочила, – бессильно отступал муж. Он тоже хотел лучшей доли для сына и боялся, вдруг не он знает, какая доля – лучшая. А когда Дмитрий уже стал знаменит, отец, конечно, очень гордился. Даже зачем-то вспоминал, что и сам в юности прекрасно пел, да столяры стране были нужнее артистов.

Муж был хороший. Великой любви меж ними, конечно, не было. Но Анфиса всю жизнь была ему благодарна, что из деревни её увёз. В сибирской деревне было очень тяжело. И до войны, и во время, и после. Всегда голодно и носить нечего. А холод какой! И ведь в школу ходить приходилось четырнадцать километров. В дырявых, на сто рядов латаных-перелатаных башмаках. Труда много, радости мало, похвалы и то не дождёшься. Матери не до ласк было: четырёх дочерей тянула. Отец пришёл с войны чуть ли не единственным мужиком в деревне, а прожил только три года. Отправили его в город с колхозным мясом (кого же, как не мужика, хоть и кашляющего беспрестанно!), а больше его никто и не видел: до города мясо не дошло, обоз пропал, фронтовик исчез без следа. Бандиты убили, догадались в деревне через неделю. Сколько мрази разной сибирская земля всегда прятала!

А Анфиса окончила девятилетку и выучилась на библиотекаря. Это было даже смешно. Учили прямо в родной школе. Всех девочек-выпускниц. Только куда одной деревне двенадцать библиотекарш в год?!

Работала Анфиса в колхозе, овощи выращивала, пока не встретила избранника. Он приехал из города на лето, помогать колхозу новые стайки-сараи возводить, хозяйство послевоенное возрождать. Уж Анфиса и прицепилась к нему как клещ. Никого из других девок не допускала. Вместе с ним и уехала осенью в город. Здесь устроилась на кирпичный завод. И хоть вредным это производство считалась, но Анфиса любила свою работу, а свежим воздухом она сполна в детстве надышалась пока в школу четырнадцать километров ходила.

Парень-разносчик пиццы выбежал из подъезда. В руках он, по-прежнему, держал картонные котомки.

– Не берут? – Уточнила бабка Анфиса.

– Возьмут, куда денутся! Дом не тот – пятьдесят шестой мне надо.

– Уууу, это ты совсем не туда свернул. Обратно возвращайся.

Парень махнул приветственно рукой, сел в машину и укатил, оставив вокруг отдыхающих бензиновый запах.

Становилось всё жарче. Как, подумалось Анфисе, Соня сегодня в толстых джинсах парится? Она каждое утро провожала внучку взглядом из окна и знала поэтому: в какой одежде та проводит день. Так было удобнее вечером высматривать её издалека.

Во внучку Анфиса вложила, как это часто бывает, гораздо больше своей души, чем в детей. Соня хорошо рисовала.

– Никаких художественных школ! – заявила Людмила, когда Соне было шесть лет, – Это привези-увези. Я себе такое позволить не могу, а на твои силы мы тоже рассчитывать не можем.

– Почему это не можете, – обиделась Анфиса, – Повожу как-нибудь. Мне чего ещё делать?

И невдомёк было Анфисе, что ждёт-не дождётся Людмила дня, когда жить она будет без матери. Но возможности не было. Жили в старой квартире, которую Анфиса с мужем получила ещё в конце пятидесятых. Анфису такое существование нисколько не жало. Наоборот, она считала, что Людмила без неё бы и не обошлась. Кто бы ей ребёнка и кормил четыре раза в день, и по двору выгуливал, и уроки проверял, и заплетал в косички по утрам, когда матери уже в помине дома не было?

В художественную школу Анфиса возила Соню до двенадцати лет. Девочка любила бабушку и её общество, показывала каждую свою работу. А потом Анфиса, вдруг, перестала понимать Сонины рисунки. Мазня – да и только. Соня стала взрослеть, закрываться и однажды совсем закрылась от бабушки. Её работы, такие непонятные сибирской старухе, стали заказывать иностранцы. Раз в год Соня и сама теперь ездила куда-нибудь в Европу на пару месяцев, выставлялась там на выставках.

Чуть раньше, чем ко внучке, признание пришло к дочери Анфисы. Страна устала от синтетики и взяла курс на натуральные продукты. Людмила начала делать полезные вытяжки из хвои. Сначала работала лабораторно, затем получила в пользование участок леса, поставила производство, стала разливать пихтовые, кедровые и сосновые эликсиры по маленьким пузырькам. Появились деньги в семье. Продали старую квартиру, купили большую, новую.

– Ник-кому я не нужна, – Снова произнесла Анфиса, стянула с головы платок и стала прилаживать реденькие, крашеные хной волосы.

Женщина с коляской поднялась и поправила одежду. Видимо отсидела себе всё мягкое место. А Анфиса могла сидеть на лавке долго-долго. Ничего не уставало, а время и вовсе пролетало в наблюдении за людьми, за птицами, машинами, собаками

Она действительно не понимала: чем же в тягость приходится своим близким. Что и не разговаривают с ней, не делятся ничем. Зайдет она на кухню вечером, где Людмила с Соней чай пьют – и тишина сразу. Допьют, чашки помоют и её, Анфисину, вежливо помоют тоже. Вот и всё общение. Раньше хоть какие-то праздники совместные проводились, а теперь всё в ресторанах отмечают, бабку позовут из приличия, зная, что откажет. А Анфиса бы и рада сходить, но хочется, чтобы хотя бы дважды позвали, а не после первого же отказа успокоились: «Не хочешь, не ходи. Тортик завтра купим домой». Как-будто тортик – это самое главное в празднике. А купят торт, поставят на столе и разойдутся по своим работам. Сиди, бабка Анфиса, в одиночестве трапезничай.

И не знала Анфиса какой скандал развернулся между Людмилой и Дмитрием, когда старую квартиру на новую меняли.

– Уж я всю жизнь с ней отмотала! Совесть имей, забери мать себе! Не оставлять же её, старую, одну, – просила Людмила, сменив маску своей извечной сухости на неподдельное страдание.

– Не могу. У меня жена молодая. Что тут матери смотреть? – Дмитрий задирал высоко голову, чтобы и подбородки сестра посчитать не могла, и лысину не видела.

– У тебя десятая жена. Ничего нового.

– Четвёртая. Но это любовь, Людмила. Уж я-то в этом кое-что понимаю.

– А я должна понимать в маминых проблемах всё в полном объёме, пока ты женихаешься?

– Не должна. Давай купим ей отдельную квартиру?

– И ты её там будешь навещать каждый день? Она инфаркт перенесла недавно, ей нельзя одной.

– Я не смогу. У меня гастроли скоро. На полгода. Может Соня?

– Ты не один в семье гений! Своих детей многочисленных заставь ухаживать за бабкой!

– У меня сыновья. Девочке-то это как-то сподручнее.

Людмила и плакала, и Соню отправляла поговорить с дядей, но тот оказался неумолим. С матерью жить шестидесятилетняя звезда никак не планировала. Так и заехали в просторную новую квартиру прежним составом. Только общаться с Анфисой здесь стали ещё меньше, чем прежде. Квартира большая: есть у каждого своя территория и на общую, пока там бабка, никто добровольно не заступит.

– Пойду, до базара дойду, – поднялась Анфиса с лавки и ещё постояла, чтобы голова привыкла к новой высоте и не закружилась, – Надо чего, может?

– Погляди: клубника почём? – Бабка Лена всегда давала такой наказ. После того, как скажешь ей цену, начнёт вспоминать: почём была ягода в пошлом году, и в позапрошлом. Ей это всё в диковинку. Она огород большой всю жизнь держала. Клубники этой – море, знай толки её успевай. А тут, в городе, такие цены безумные на неё!

Бабка Анфиса вышла на дорогу, постояла ещё немного, оперевшись на свою палку с тяжёлым наболдашником (подарок Дмитрия ей после инфаркта) и пошла вдоль красивых импортных машин, стоящих друг за другом. Была бы молодая – заглянула бы в каждое тонированное стекло, как когда-то в витрины магазинов, но уже не хотелось на себя смотреть. Не то там, совсем не то.

Анечка бежала на занятия. У всех каникулы, а ей – не до отдыха. Тренируется и летом. Очень уж ответственные соревнования в сентябре будут. Дорога лежала через небольшой островок частного сектора. Вроде и много новых домов в городе, а всё-равно не сместили ещё все деревянные постройки: страшные, с особым контингентом вокруг. И даже ахнуть Анечка не успела, как из ворот одного дома выпрыгнула огромная чёрно-серая собака. Она перегородила дорогу десятилетнему ребёнку и, надсадно лая, стала приближаться. Анечка оглянулась на дом: может хозяева выйдут, заберут. Но крикнуть было страшно и бежать тоже нельзя. Собака прекратила лаять и перешла на рык, а в следующую секунду, подстёгнутая детским страхом кинулась на Анечку и повалила её на спину.