Читать книгу Дмитрий Донской - Наталья Павлищева - Страница 11

Сергий Радонежский

Оглавление

Митрополит Алексий вдруг решил вернуть в Троицкий монастырь Сергия, ушедшего подальше от мирской суеты далеко в Киржач, негоже такому человеку в берлоге сидеть. Конечно, вдали от дрязг мирских легче себя блюсти, но не время сейчас прятаться, слишком тяжело Руси, чтобы каждый лишь о себе думал.

Даже сам себе Алексий не сознавался, что отчасти завидует Сергию в этой его возможности вот так удалиться и отвечать только за себя, возможности отдаться духовным хлопотам, а не житейским. Зато отчетливо понимал другое – сам он так не смог бы. То есть смог бы, если б потребовалось, ведь даже темницу киевскую выдюжил, но не желал, он не представлял жизни без мирской московской круговерти, привык чувствовать себя ответственным за то, что в ней творится.

Пытался найти в себе и с удовольствием понимал, что нет в нем зависти к известности игумена, к его почитанию у самых разных людей. И чем брал Сергий? Жил так, словно только и старался скрыться от глаз людских, чтоб его не знали и не тревожили, а получалось наоборот. Он в глушь и даль – его зовут в Москву, он в монашеской схиме и босой, так что не сразу признаешь – а стоит где появиться, и любой под благословение подходит.

Какая такая сила была в этом человеке, что любое его слово запоминалось и из уст в уста передавалось, а любое, нет, не повеление, он не повелевал, а просто пожелание исполнялось скорее любых княжьих или ордынских приказов? Даже сам умудренный годами и тяжкими жизненными невзгодами, облеченный властью Алексий чувствовал себя рядом с Сергием учеником, только что под руку не подходил.

И вот этого игумена он теперь собирался сделать своим союзником в борьбе за становление Москвы над остальными княжествами. Насидевшись сначала в Царьграде, а потом в заточении в Киеве, Алексий хорошо осознал, что не может быть на Руси ни к кому не привязанным, что сделал свой выбор – Москва и только Москва, иначе погибнет Русь. Только Москва может удержать Русь, а значит, он будет помогать нынешнему молодому князю Димитрию и постарается привлечь на свою сторону отца Сергия.

Не раз уже засомневался, вправе ли вовлекать в мирскую суету Сергия, который так стремится от нее уйти, не раз молился, прося Господа помочь в выборе. Но стоило узнать о новой угрозе со стороны князя Бориса Константиновича, как все сомнения отпали разом. И к Сергию помчался гонец с просьбой (не повелением!) от митрополита спешно прибыть в Москву.

Алексий смотрел на высохшего от постов и молитв Сергия и снова сомневался в своем решении, настолько отрешенным казался взгляд игумена. Но стоило тому после взаимных приветствий начать рассказывать, что увидел по пути, как митрополит понял, что монах поможет. Его душа тоже болела за Русь, хотя и старался от всего отрешиться.

Беда на земле Русской, сколько лет уже беда!.. То ордынцы набегами грабят да в полон уводят, то мор волна за волной накатывает, то сушь великая, то князья меж собой земли не поделят. И за все мужик русский расплачивайся. Игумен говорил об обезлюдевших деревнях, что так и не смогли подняться после мора, о многих нищих на дорогах, о сиротах… И митрополит все больше понимал, что не удалось Сергию спрятаться в свою келью, закрыться от мира. Будет он предстоятелем пред Богом Руси святой, будет помогать исполнять Его волю на грешной земле, хочет того или нет.

Но разговор о Нижнем Новгороде и князьях Константиновичах все же начал не в первый день, сначала дал привыкнуть, оглядеться. Потом беседу повел о неустроении Троицкой обители, прося снова взять ее под себя.

Сергий, видно, ждал этого разговора, стал гнуть свое, мол, на Киржач ушел потому, что Радонежская обитель стала просто местом прибежища состоятельных более, чем местом, где душой смиряются. Не Богу служат, а своей тщете! Не о спасении души заботятся, а о бренном теле, в кое она до поры заключена. Перестала обитель быть тем, чем задумана.

Алексий послушал возражения, а потом спросил:

– Почему сие, как мыслишь?

– Устав монастырский менять надо! Чтоб не было у инока в обители своего, принесенного из мира, чтобы не гордился многими слугами да имениями, чтобы все одинаковы пред Богом без злата да богатства! Тогда и служба Господу будет, а не своей тщете!

Глаза митрополита чуть прищурились, понимал, что прав игумен, ведь в обитель все больше уходили не по зову душевному, а чтоб отделиться, и жизни своей почти не меняли, только стояли службы старательней да поклоны отбивали чаще. Какое уж тут иночество? Вдруг губы Алексия тронула усмешка:

– А ты измени устав, отец Сергий.

– Как? В Троице у каждого свое да кое у кого даже казна своя.

– Смени устав моей волей, а кому не по душе придется, тот в другую обитель уйдет. Останутся только те, кто согласен. Как жить-то мыслишь, если не будет богатых жертвователей?

Тот чуть нахмурился:

– Да пусть жертвуют, надо только, чтоб не шли в обитель ради того, чтобы в схиме богу душу отдать, негоже сие…

Долго еще обсуждали, как быть с Троицкой обителью. Согласился Сергий вернуться из Киржача и снова принять монастырь в Радонеже, но с условием, что все по-своему сделает. Так и получится, долго еще Троицкая обитель, которую зовут Троице-Сергиевой лаврой, отличалась строгостью своего устава. Было в ней все для монахов общее, трудились до седьмого пота, жили бедно и даже нище, но зато в чистоте душевной. Может, потому и народ сразу оценил силу духа у игумена Троицкой обители, признал за Сергием право быть духовным наставником целого народа?

Но вдруг Сергий чуть лукаво поинтересовался:

– Владыка, не темни, не ради одной обители зван сюда?

Алексий усмехнулся:

– Не скрою, есть для тебя трудное дело. Помощь нужна.

И рассказал о борьбе суздальско-нижегородских князей меж собой и за великое княжение. Ожидал, что поморщится Сергий, откажется даже говорить о неустроении княжьей власти на Руси, но тот вдруг спросил:

– Думаешь, Димитрий Московский тот, кто осилит?

– С Божьей помощью. Другого не дано. А помогать ему надо, с другим князем Москва не согласится, и только с Москвой могут согласиться остальные. В Орде замятня великая, один хан другого режет, что ни год. Пока им не до Руси, надо ее воедино собрать. И времени немного, там силу Мамай собирает, так силен темник, что может ханов своих ставить. У нас только и время, пока он с Ольгердом не сговорился. Если сговорятся – порвут Русь на части! А меж князьями тоже замятня.

– Что от меня надо?

– С Борисом сладить.

– А силой не можешь? – усмехнулся Сергий.

Алексия вдруг взяла злость, все же не для своего удовольствия старается, должен бы понимать игумен!

– И силой можем! Только это последнее дело – одних русских людей против других на потеху тем же ордынцам в бой водить! И разору земли подвергать, и без того мором да Ордой ослабленные!

Глаза встретились с глазами, – нет, они не боролись друг с дружкой, просто Сергию, видно, нужно было убедиться, что не о своей родне или власти думает в первую очередь митрополит, а обо всей Руси. Сергий коротко кивнул:

– Пойду. Только позволь от твоего имени распорядиться, если что?

– Чем распорядиться?

– Владыка, ты меня позвал, а не доверяешь… Коли не станет добром князь Борис увещеваний слушать, велю твоей волей храмы нижегородские закрыть. Долго не выдержит, подчинится.

Сказал и поднялся, давая понять, что разговор окончен. Митрополит мысленно ахнул: ай да игумен! Вот как хитро придумал! Таким ходом любого князя взять можно! И даже не заметил Алексий, что беседу закончил Сергий, а не он, хотя по старшинству вроде надо наоборот, что по положению, что по возрасту. И едва к руке Сергия под благословение не подошел, вовремя вспомнил, кто он сам, просто обнялись трижды.

– Завтра выйду.

– Куда ж ты выйдешь? Я с тобой людей определю, возок дам, лошадей хороших, гонцов впереди пошлю…

Глаза игумена насмешливо блеснули:

– Если кто пойдет со мной, то пусть поторопится, я до света отправлюсь. А лошади с гонцами ни к чему.

– Да как же ты, отец, пешим, что ли? До Нижнего сколько верст!..

И снова заблестели глаза Сергия:

– А я спорым шагом! Потому посыльных со мной тоже спорых и крепких отправляй.

Конечно, побеседовал Сергий и с князем Дмитрием. У того хватило ума первому встать и пойти навстречу игумену. Мало того, подошел под благословение сначала к нему, а уж потом к митрополиту. Боялся, что Алексий обидится, но тот после похвалил, мол, правильно сделал, митрополит митрополитом, а есть люди святые, которые больше пред Богом заступиться могут, чем все священники, вместе взятые!

Говорили долго про Москву, про Русь, про Орду (куда ж без нее!), про неустроение земли Русской, про то, что разорвана она меж разными правителями, и когда объединится, Бог весть… После Алексий спросил у Сергия, каков ему показался молодой князь.

– Молод, горяч, но ему Русь поднимать против ханов ордынских.

Митрополит мысленно ахнул, пока о таком и не думал, тщился укрепить Русь с Москвой во главе. А игумен вон как высоко взял! Вспомнил, как смотрел на Дмитрия Сергий, точно увидел что-то в его лице. Поинтересовался:

– Увидел что?

Сергий кивнул:

– Тяжело ему придется, но такова его доля. – Чуть помолчав, добавил с легкой завистью пожившего уже человека к молодому, только начинающему свой путь: – А славная доля! Памятен будет князь Руси на вечные времена!

Князь Дмитрий тоже вышел провожать игумена в долгий путь. Митрополит предупредил его, что Сергий уйдет с первым светом, и Дмитрий схитрил – приставил к келье, где ночевал игумен, холопа с наказом не спать всю ночь и, как только шевельнется Сергий, мчаться со всех ног будить самого князя.

Чтобы не проспать, холоп улегся прямо под дверью келейки, привалившись к ней спиной. Он проспал бы, да случайно неловко повернулся и зашумел, Сергий толкнул дверь, чтобы посмотреть, что случилось, вот и разбудил нерадивого. Увидев, что игумен уже на ногах, холоп опрометью бросился вон, чем несказанно удивил Сергия. Зато князь успел на крыльцо вовремя.

Митрополит, конечно, отправил вперед гонцов, чтоб знали, кто идет, к епископу суздальскому, который давно, еще по уговору князя Андрея Константиновича в Нижний Новгород перебрался. А к князю Борису нет, то не его пока дело, коли умен, так и сам узнает о необычном госте.


Когда три сухопарые фигуры, одетые в черные монашеские одеяния, показались на околице деревни, всех жителей точно ветром оповестило, мигом на единственную улицу высыпал и стар, и млад. Старцы шли неспешным шагом, оглядываясь, потому как начало смеркаться и надо бы поискать ночлег.

Как встречные угадывали в трех почти одинаковых монахах Сергия, для всех оставалось загадкой, в том числе и для самих людей. Просто сердце подсказывало: он! К игумену подходили под благословение, молили о заступничестве пред Богом, просили совета, как жить, подносили малых детей, чтоб только коснулся своей иссохшей рукой, глянул глазом, твердо веря, что одно только это даст дитю счастливую долю.

Церкви в деревеньке не было, потому за право приютить у себя знаменитого игумена едва не завязалась драка. Сергий вдруг попросил позволить им ночевать на сеновале. Тем и кончилось, отказать не посмели.

Когда все затихло и только где-то в крайнем дворе брехала видно спросонья собака, к Сергию вдруг кто-то подполз. Другому испугаться бы, но чего бояться тому, кто во всем полагается на божью волю? Возбужденный мальчишечий шепот попросил:

– Святой отец, возьми меня с собой!

– А ты кто? – чуть усмехнулся Сергий. Сколько он таких просьб слышал за свою жизнь, многим кажется, что слаще монашеской доли и не бывает, мол, живут тихо, смирно, беззаботно. А чуть погодя взвыть готовы от такой доли. Неужто еще один?

– Я-то? Я Никитка. Возьми, а?

– Куда?

– А с собой, хоть куда. Мне тута не житье.

– Чего ж, с родителями повздорил, что ли? Или неслух? – игумену очень хотелось погладить мальчишеские вихры, он почему-то точно знал, что мальчишка вихраст. Его головенка почти прижалась к плечу монаха.

– Не, нету у меня родителей.

– Сирота?

– Выходит, что так. Мать в прошлый мор померла, я ее и не помню даже, отца зимой деревом придавило. А мачехе я обуза, говорит, и без меня ртов много. Она снова замуж собралась…

– Так она тебя вырастила?

– Не, нас с Аленкой отец из той деревни на руках вынес, как мамка померла. Только и Аленка тоже померла. А мы вот выжили. Ну, возьмешь? – вдруг деловито поинтересовался мальчик.

– Ты думаешь, со мной сладко? Я, сам видишь, пешим хожу, яств заморских не ем…

– Ишь, яств! Я и хлеба-то не всякий день вижу! Нашел чем испужать!

Не было заметно, чтобы малец смущался разговором с человеком, к которому подходили все. Да и не так часто с этим Никиткой видно разговаривали.

– Я монах и живу в обители, молюсь всякий день и хлеб насущный всякий день в поте лица добываю.

Никитка даже обрадовался, видно, этим Сергий стал ему даже ближе.

– Да я не переборчивый, ты не бойся! Я все могу, только силы пока не на все хватает, а как чуть окрепну, так работником хорошим стану. Только…

– Что?

– Молитвы почти не знаю, некому учить было. У нас поп еще в прошлом годе помер, а нового нет.

– А мачеха что ж?

– Ей все равно, дерется только да ругается. А ты меня молитвам научишь? – мальчишка спросил так, словно все уже было обговорено.

– Возьму, хотя и тяжело будет. Не осилишь, так оставим тебя в Нижнем, туда уже недалеко, епископ пристроит куда-нибудь. Только мачеху спроси.

– Ага! – обрадованно согласился мальчишка и мигом сполз вниз. Сергий хотел сказать, что выйдет затемно, но не успел. Было слышно, как босые ноги затопали по крыльцу соседнего дома, потом оттуда раздалась отборная ругань и залаяла собака, потому что Никитка стрелой летел обратно. Шустро вскарабкавшись на сеновал, он с удовольствием сообщил:

– Отпустила!

Вафсоний, поневоле слышавший всю беседу и возню, рассмеялся:

– Похоже, погнала…

– А, – махнул в темноте рукой мальчик, – ей все равно, даже рада будет, что обузы нет!

Дальше они топали уже вчетвером. Никитка оказался худеньким, живым и действительно вихрастым мальчишкой. Его босые ноги, едва не просвечивающие из-за худобы, бойко месили дорожную грязь, а язык не смолкая либо рассказывал, либо спрашивал. Монахи многое узнали о деревенском житье-бытье во время мора. Немало рассказали и сами, живой ум ребенка впитывал знания и впечатления от дороги, как сухая ткань воду.

В первый же день, покосившись на голые ноги мальчика, монахи переглянулись меж собой, в ближайшей деревне раздобыли ему лапоточки и кое-какую одежонку, потому как и на теле было негусто. За лапти хозяин категорически отказывался брать деньги, все отдал за простое благословение своего сынишки примерно такого же роста и возраста.

Дальше Никитка уже пылил по дороге, довольный собой донельзя. Он ревниво косился, когда к Сергию подходили к руке, следил за небогатым скарбом монахов и старался опередить все их желания, хотя и было их немного.


В Нижний пришли незаметно, стража не обратила никакого внимания на трех монахов с мальчишкой. Всякие калики перехожие попадались, мора нет, потому коситься на каждого не стоит. На епископском дворе встретили с почетом. Никитка крутил головой, он никогда не видел сразу столько монахов и тем паче столько богатств! Иконы в богатых окладах, всюду золото, красота неземная!.. И кормили всласть! Сам Сергий почти не ел, не привык, а вот мальчишку попросил откормить, смеялся:

– Не то обратный путь не выдержит! – Обернулся к Никитке: – Или ты здесь останешься? У меня таких разносолов не будет!

Тот старательно замотал головой:

– Не, я с тобой!

Игумен хотел сказать, что еще неизвестно, как дело повернет, как бы всем здесь не остаться, но не стал пугать загодя. Князь Борис Константинович, даже узнав, что вот-вот придет игумен Сергий из Радонежа, интереса не проявил. Зато о приходе знаменитого монаха вмиг стало известно нижегородцам, к монастырю потянулись православные, хоть одним глазочком глянуть, если к руке приложиться не удастся!

Сергий хмурился, кажется, чем больше он старался быть незаметным, тем больше его знали! Но надо делать то, зачем пришел. Назавтра решил идти к князю с поклоном и разговором. Вафсоний засомневался:

– Отче, как бы не вышло как с митрополитом Алексием в Киеве. Может, мы сами сходим?

Глаза Сергия стали жесткими:

– Не посмеет! Там Ольгерд, он поганой веры, пням да идолам молится, а князь Борис православный, небось схиму уважает?

Игумен хотел сказать, что не уверен, но промолчал.

Зря Сергий надеялся, что Борис Константинович станет с ним беседы вести. Правда, на крыльцо князь все же вышел, но в отличие от своих горожан к руке не пошел и даже шага вниз по ступенькам не сделал! Прямо оттуда с крыльца громко сказал игумену, что московские советчики ему не нужны, даже если они в монашеской рясе.

Слышавшие это холопы и ближние люди ахнули! В сердцах еще теплилась надежда, что князь не понял, кто перед ним, но сам Борис эту надежду и погасил:

– Это митрополит расстарался тебя ко мне отправить? Зря пыль дорожную месил, отец Сергий! Все, чего князь московский и митрополит хотят, я и без послов знаю.

Сергий словно не слышал обидных слов, вполголоса, но почему-то было слышно на весь большой княжий двор, ответил:

– Да, я митрополитом Алексием прислан. Остановись, князь, не по отчине и не по дедине поступаешь! Не время Русскую землю меж собой на части рвать!

Борис не выдержал, дернул плечом, фыркнул:

– А Москва ее не рвет? Готова всю Русь купить, да только не все продают! Довольно слов!

Он уже почти повернулся уйти, хотя и было это невежливо, и все же услышал ответ Сергия:

– Другое время наступило, князь, пора пришла собирать землю! Пусть и под Москвой, но собирать!

Борис задохнулся, не зная что ответить, а монахи уже были почти в воротах. Их согбенные фигуры в простых темных одеяниях, казалось, олицетворяли собой укор всей Руси мятежному князю Борису. Было от чего остолбенеть.

Но, пометавшись по палатам, Борис Константинович решил не отступать! Его и большим войском не сломить, не то увещеванием какого-то монаха! Чтобы показать, что он ничего не боится, отправился осматривать укрепления, которые спешно подновляли, готовясь к подходу объединенных суздальско-московских сил.

Город замер. Нижегородцы ворчали на князя, но пока выступать против него не собирались. А Сергий вел себя совершенно спокойно. Бояре поглядывали на него с удивлением: он что, надеется, что к завтрему у князя проснется совесть? Ничуть не бывало, вон он, по крепостной стене ходит, к рати готовится.

Ворчали уже и ратники, слава Сергия была велика и в такой дали от его обители. После обеда Борис Константинович осторожно поинтересовался у ближнего боярина Федора Никитича, не ушли ли монахи. Тот помотал головой:

– Не, по городу ходит…

– Людей мутит?! – разозлился князь.

– Не мутит, он по храмам только, и ведет себя чинно. Остальные тоже.

Борис усмехнулся: на что надеялся митрополит, отправляя сюда этакого посла? Решил усовестить его одним видом монашеской схимы? Странно, он считал митрополита Алексия умнее.

Вечер, ночь, а за ними и утро были тихими. Далеко вперед высланы по дорогам разведки, когда появятся полки соперников, донесут. Пока все спокойно, ни московских, ни суздальских ратей не видно, можно заниматься своими делами.

Почему же было так тревожно на душе у князя Бориса Константиновича? И спал плохо, и теперь вот за окном занимается радостное, светлое утро, а у него щемит на сердце? Ничего, скоро к утренней службе позвонят, колокольный звон всегда возрождал в нем надежды, казалось, обновляется сама душа.

Наконец глухо, с оттяжкой ударил первый колокол. Его звук поплыл над Волгой и где-то далеко замер. Борис ждал, что вот-вот присоединятся остальные. Так бывало всегда, он просыпался очень рано и слушал перекличку колоколов по утрам. Начинал всегда один тяжелый, точно стонущий удар, но не успевал он затихнуть, как россыпью отвечали на все лады остальные, и тогда звук умножался, становился звонче, играючи тек над городом и рекой, расплескивался по округе, будя все и всех.

Но в этот раз за первым звуком не послышалось следующих, точно ударив, колокол сразу захлебнулся своим собственным звуком! Мгновения, которые князь ожидал следующего колокола, казались бесконечными. Ждал и не дождался. В сердце властно вползал холодок нехорошего предчувствия.

Но додумать о колокольном звоне князь не успел, в опочивальню заглянуло тревожное лицо его ближнего холопа. Увидев, что хозяин не спит, он быстро зашептал:

– Княже, чегой-то не звонят по церквам-то?!

– Где не звонят? – насторожился Борис Константинович. Вот оно! Что-то все же случилось такое, от чего беспокоится сердце.

– А нигде. Все храмы, сказывают, закрыты, ни один утреннюю службу не вел!

– Чего?! – вскочил князь.

Наспех втискивал ноги в сафьяновые сапоги, совал руки в рукава кафтана, дергал застежку, чтоб скорее пристроилась. Негоже князю на людях появляться как простому смерду, это слышно, молодой московский увалень навроде простого дружинника ходит, Борис не таков!

Коня успели оседлать и подвести, правда, храпящего, непокорного. Князь сильнее дернул уздечку: тебя еще не хватало! Следом за ним выскочил и воевода с кем-то из бояр, даже не посмотрел с кем.

На паперти первого же храма народ, слышен женский плач и причитания. И вроде свадебная процессия в стороне! А невеста в слезах.

– Что случилось?! – голос Бориса Константиновича загромыхал на всю улицу. К нему живо обернулись все стоявшие на ступеньках храма, лица были недобрые.

Один из мужиков развел руками:

– Все церкви закрыты, княже.

– Почему?!

– Говорят, митрополит Алексий повелел…

Конь князя рванулся с места, поднимая пыль облаком. Воевода следом за Борисом. Служки у монастырских ворот едва успели раскрыть их пошире. Даже не сознавая, что делает, Борис так и подъехал к крыльцу верхом.

Там уже стоял давешний монах, а позади него епископ. Мысленно ругнувшись на епископа: «Вот я тебе!», Борис закричал:

– Почему храмы закрыли?!

Сергий спокойно спустился по ступенькам и с укором произнес:

– Сойди с коня, князь, ты в обители, а не на рати. А церкви закрыли по распоряжению митрополита всея Руси Алексия. Я хотел вчера сказать, да ты слушать не стал.

Борис затравленно оглянулся и обомлел. Вроде мчался во весь опор, но толпа горожан успела почти следом за ним и слышала укор монаха! Закусив губу, он спрыгнул с лошади, но поводьев подскочившему иноку не отдал. Князь не собирался уговаривать здесь никого, его дело приказывать!

И вдруг Борис с ужасом понял, что приказывать вот этому чернецу и тем, кто вокруг него, не может! Есть сила, которую не взять острым мечом или угрозой, над которой он не властен. Борис Константинович с ужасом осознал, что проиграли и он, и брат Дмитрий, еще не начиная игры, тогда, когда за спиной маленького московского князя встал бежавший из заточения митрополит Алексий! А теперь еще и этот монах, в лицо которому с надеждой заглядывают все нижегородцы…

Рванув поводья ошалевшей от такого обращения лошади, он процедил сквозь зубы, хорошо понимая, чего ждет стоящий рядом Сергий:

– Открывай храмы, я сдаюсь…

Глядя вслед уходившему с понурой головой князю, Сергий усмехнулся:

– Сразу бы так, и позора бы избежал…


Ни московская, ни суздальская рати не понадобились, навстречу им уже мчался гонец от князя Бориса с заверениями, что тот согласен на все условия старшего брата и уйдет в свой Городец. Но московскому князю подчиняться отказывается.

Узнав об этом, митрополит Алексий едва сдержал улыбку:

– Нам его покорность и не надобна, против бы не шел да воду не мутил.

Вечером князь Борис долго лежал без сна, закинув за голову руки, и досадовал на себя. Что бы самому не воспользоваться помощью митрополита?! Алексий сидел в заточении в Киеве у его тестя Ольгерда. Пусть тесть бывший (Ольгердова дочь умерла родами, почти и не жили вместе), но внуком Юрием дед гордится, глядишь, и помог бы! Вот когда свое показывать надо было, вызволил бы митрополита и повез не в бессильную тогда Москву, а в Суздаль. Иван Данилович сумел Москву из ничего поднять, неужто он не смог бы то же сотворить с древним Суздалем? Ну, не Суздаль, так сюда вот, в Нижний привез бы! Тоже город хорошо стоит, если с Ордой не яриться, то как на опаре поднять можно…

Досадовал на себя князь Борис, что вовремя не разглядел силы митрополичьей, что не на ту силу поставил. Но сделанного не воротишь, а Борис и проигрывать тоже умел, признал свое поражение.

Братья встретились в Бережце, подальше от Нижнего Новгорода, но и от Москвы тоже. Повинился Борис, от своих требований отказался. Тут бы и отыграться старшему брату, оставить бунтаря вовсе без удела, чтоб рядом со стременем ходил, в глаза заглядывая, но Дмитрий вдруг повел себя очень мирно. Вернул Борису его Городецкий удел, ни в чем не винил, называл по-прежнему братом.

И мало кто заметил, что за обоими внимательно наблюдают глаза матери. Когда подписали братья докончанную грамоту, вроде даже вздохнула княгиня Олена с облегчением. Неужто ради этого ездила она в Москву?! Задуматься бы, но всем было не до того…

И еще одного не заметили: что Дмитрий Константинович признавал за Москвой право на великокняжеский ярлык на веки вечные! Не только за молодым князем Дмитрием Ивановичем, но за его детьми и внуками! Ярлык на великое княжение окончательно доставался Москве. Именно она становилась столицей новой Руси. Но до полного объединения было еще ой как далеко!


Обратно к Москве шагали привычным быстрым шагом трое взрослых монахов и один маленький послушник. А впереди Сергия неслась молва о том, как он один победил целый Нижний Новгород!

Митрополиту и князю Дмитрию Ивановичу придется еще раз прибегнуть к помощи Сергия Радонежского в переговорах. Он сумеет убедить сильного и своевольного князя Олега Рязанского добром отказаться от соперничества с Москвой, чем сбережет немало жизней русских воинов в преддверии Куликовской битвы.

До деревеньки, где оставалась мачеха Никитки, дошли в середине дня. Когда уже завиднелся пригорок с покосившимися избами, мальчишка вдруг мотнул головой: «Я догоню!» и метнулся в кусты при дороге. Монахи только проследили за качнувшимися ветками, потом переглянулись меж собой. Вафсоний покачал головой:

– Боится мимо своего дома идти?

Второй монах с сомнением усмехнулся:

– Или, напротив, от нас отстать захотел…

Но не успели они допылить до первых изб, как Никитка невесть откуда появился рядом. Видно, вынырнул из таких же придорожных кустов. Глядеть на него было любо-дорого, мальчонка где-то успел прихорошиться, умылся, старательно расчесал свои вихры, перемотал онучи. Был он весь чистый и ладный, рубашонка, пусть и не новая, оправлена, под пояском лежала ровными складками, порты в онучах не как попало, и сами онучи намотаны полоска к полоске, перевязаны крепко…

Вафсоний не сдержался:

– Ты, Никитка, точно к князю в гости собрался. Чего ж раньше так не обихаживал себя?

Мальчик смутился, не зная, что ответить. Его поддержал Сергий:

– Оставь мальца, пусть уж покрасуется пред мачехой и друзьями.

Дольше разговаривать было некогда, сразу за первыми избами выскочил народ, точно всем и в поле делать нечего. Откуда-то несли хлеб-соль на широком блюде, кланялись, как гостям дорогим. Сергий, не красуясь, отломил чуть хлебца, круто посолил, взял в рот, поклонился с благодарностью. За ним и остальные: когда добром встречают, негоже чваниться.

Хозяйка низко склонилась:

– Возьмите, братия, хлебушко на дорожку. Да вот туточки еще припасы приготовлены.

Припасов оказалось на немалую котомку, но Сергий и тут отказываться не стал, нельзя отталкивать руку, дающую от сердца, только попенял:

– Не последнее от детей отрываешь?

Та быстро замотала головой, чтоб не сомневался:

– Не, не!

За нее заступился мужик, видно, не муж, просто соседский:

– Есть с чего давать, бери, отче. А может, заночуете, а уж утром дальше? Или лошадь с возком дать?

– Благодарствуем, не надо. Лошадь можно бы и у князя взять, у него, чаю, много. Но мы своими ногами привычны пыль месить. А за хлеб-соль спасибо.

Никитка вместе с монахами пробовал хлеб-соль, гордо вышагивал, только чуть кося на деревенских. Те хоть и признали мальчонку, но смотрели как на гостя заморского. Только давний друг Семка, с которым столько раков в речушке выловлено, столько вороньих гнезд разорено, столько синяков наставлено, шепотом осторожно поинтересовался:

– Никита, ты ли?

– Я! – гордо ответил мальчишка и, не в силах сдержаться, затараторил тоже шепотом:

– С отцом Сергием до Нижнего ходил, а теперь вона в Москву!

– Ух ты! – раскрыл рот Семка. – А как это ты с ними приладился?

Не вынесла горделивости душа Никиткина, пред другом не сдержался, замотал головой:

– И сам не чаял! Просто попросился, как мачеха пообещала более в дом не пускать, а они и взяли…

– И порты на тебе новые… и картуз вона какой…

Зависть друга, конечно, была приятна Никите, но по сердцу тут же резанула жалость к Семке. Тому не лучше живется, тоже сирый, у тетки на шее, а тетка злющая, еще хуже Никиткиной мачехи! Вдруг решительно шепнул другу:

– Иди с нами!

Тот обомлел:

– Да я-то с радостью, так ведь не возьмут, заругают!

– Идем, они добрые! Я своим поделюсь, обузой не будешь, а на Москве к кому пристроимся работать.

Монахи заметили эти переговоры мальчишек, заметили и то, что подбежавший такой же худенький пацаненок не отстает, явно наметившись топать следом. Пока шли деревней, все молчали, но за околицей Сергий вдруг остановился, строго глядя не на обомлевшего Семку, а на Никитку:

– Ты чего ж мальца из дому сманил?! Сам ушел и его тянешь? А о матери не подумали, каково ей будет?!

У Никитки навернулись на глаза досадные слезы, а у Семки и того более – просто брызнули, но друга в обиду Никита не дал, заслонил собой, точно монахи ему что сделать могли, почти вскричал:

– Нету у него матери! Сирота, как и я, у тетки обузой живет!

И вдруг осознав, что грубит самому Сергию, вмиг сник, почти заголосил жалобно:

– Возьмите его с нами… Я своим поделюсь, у меня лапоточки запасные есть, да и порты тоже тетка в Нижнем дала крепкие. И рубаха… Только вот картуза нет, так свой отдам! – И неожиданно добавил: – И ест он немного, нам хватит.

Последние слова вдруг заставили монахов разом рассмеяться. Хохотал Вафсоний, держась за бока, басом ухал Антоний, лучики смешинок расходились от глаз Сергия.

– Ну, коли хлебом не объест, тогда, пожалуй, пущай идет с нами…

Семка, вмиг осознав, что его не гонят, завопил что есть силы:

– Дяденьки, я и вовсе хлеба могу не есть! Разве что иногда горбушечку… Зато я рыбалить хорошо умею, я вам рыбку ловить буду!

Он еще многое хотел пообещать, но остановила рука Сергия, легшая на плечо:

– Хлеба больше, чем у самого есть, не обещаю, но и не обидим. – Он вдруг хохотнул: – Только дяденьками не зови, говори лучше «отче» и по имени. Никитка тебе все объяснит. Пойдемте уж, и так припозднились.

Дальше дорожную пыль топтали уже пятеро, Семка и впрямь оказался мальчишкой ловким и толковым. И рыбу удить хорошо умел, баловал монахов рыбкой.

А однажды на привале, который устроили просто на берегу небольшой речушки, ночью к Сергию подобрался теперь уже Семка, приткнувшись к самому уху, горячо зашептал:

– Отче, я чего видел… эти твои иноки и не иноки вовсе!

– А кто? – шепотом ответил Сергий. Ночная мгла скрыла его едва сдерживаемую улыбку, а шепот не выдал.

– У иноков мечей не бывает, а у ентих короткие под рясами спрятаны!.. Они не тебя ли убить мыслят? Так ты беги, мы их отвлечем! А то давай, мы с Никиткой подберемся и по башкам чем потяжелее… а?

– Не надо ничего. Кабы убить хотели, так давно бы сие свершили, мы который день по лесным тропам бродим. Успокойтесь, их митрополит со мной отправил, видно, хотел, чтоб защитили в случае чего. А то, что они не иноки, я в первый день понял, службу плохо знают.

Последние слова игумен говорил уже громко, в ответ со стороны рослого здорового Антония раздался довольный смех:

– Ты, Семка, зря нас пужаешься. Мы отца Сергия не первый день храним, он верно заметил. Так что спите оба!

Про оба это он зря, Никитка и без того сладкие сны смотрел, и помощи от него было чуть. Вообще мальчишка, почувствовав заботу и защиту взрослых сильных людей, сильно изменился, стал не только уверенным, но и чуть нагловатым. Если шли по деревням и тем более в городах, Никита вышагивал важно, точно не он при Сергии, а монахи при нем. Сначала монахов это даже смешило, потом стали едва заметно морщиться, а однажды Сергий даже сделал выговор мальчишке:

– Ты пошто не дал старухе ко мне подойти?

Тот оправдывался:

– Да мне тебя жаль, отче. Ежели всякий станет к твоей руке подходить, то она отвалится!

Сергий укоризненно покачал головой:

– То моя рука, а не твоя, и в благословении я еще никому не отказывал. Всякий человек доброго слова достоин.

Семка тут как тут:

– А ежели тать? Или вор, к примеру?

– Тем паче надо слово доброе сказать, чтоб в душе что хорошее шевельнулось.

– Чтоб укор почувствовал?

– Не укор, а душой свою неправоту понял. Если поймет, то не сможет худого сделать…

– А ежели не поймет?

– Значит, плохо объяснил. В другой раз говори понятней и до сердца доходчивей.

– Этак ты, святой отец, всех душегубов ласкать станешь, – не выдержал уже Вафсоний.

– А лаской большего добиться можно, чем дурным словом или злостью.

– Ага, вот ордынцев сколь ни ласкай, они все свою мзду требуют, а то и в полон тащат.

– Мерзок сей мир, мерзок пока, – со вздохом согласился Сергий. – Потому и в обители живу, чтобы у Господа прощенье за людские грехи вымолить. Но, вишь, приходится на эти же грехи отвлекаться. Кабы не ссорились меж собой два брата, то не месили бы мы грязь дорожную столько дней.

Не раз заходили такие разговоры, все меньше нравилось это Никитке: ежели столько строг отец Сергий и в обители, то не зря ли он сам туда идет? Однажды стал тихонько говорить Семке, что на Москве сразу надо себе другое прибежище искать, не по нутру ему монастырские строгости. Приятель махнул рукой:

– Поживем увидим…


Вот, наконец, и Москва скоро, Вафсоний сказал, что за поворотом реки будут видны московские холмы. Радовались все, но почему-то идущих охватывала тревога. Эта тревога была разлита в воздухе.

Вдруг Семка принюхался:

– Не то дымом пахнет? Костер где палят, что ли?

Принюхались и остальные. Вафсоний хмуро покачал головой:

– Ой не костер это, чует мое сердце… А ежели и костер, так такой большущий, что всем страшно будет!

Путники прибавили шаг, едва не бегом выскочили на высокий пригорок на берегу и в ужасе замерли! На другом берегу выше по течению единым костром пылал московский Кром! Такого не только мальчишки, но и отец Сергий не видывал. На что большие пожары были, но чтоб дубовые стены Кремника горели, да еще и столь жарко!..

Пылало все: деревянные церкви и колокольни, терема, дома, амбары, скотные дворы, пристани у реки… Горячий ветер помогал расползаться пожару, хотя расползаться уже было некуда. Люди с воплями бежали, бросая все свое добро, даже запертую в хлевах скотину, только бы успеть убежать из огня самим и вынести детей да стариков.

Сергий неподвижным столбом замер на круче, взирая на огонь, охвативший Москву. Помочь они ничем не могли, не только тем, кто еще был в пожаре, но и тем, кто добрался до воды. На их глазах город превращался в груду черных горелых бревен, а ветер все разносил по округе горячий пепел и обрывки того, что раньше было человеческим творением. Пламя бушевало так, что человеческих голосов и не слышно.

Для взрослых это ужас от одного сознания, что вмиг рушится все, что люди делали годами, что остаются новые тысячи обездоленных без крова над головой, без пищи, без скотины, без скарба, а еще хуже – гибнут в огне и люди, которые не смогли, не успели или побоялись покинуть свои дома! Для мальчишек бушующее пламя – это интерес, постояли молча, восхищенными глазами глядя на огненный разгул, а потом не выдержали, принялись обмениваться возгласами:

Дмитрий Донской

Подняться наверх