Читать книгу Легенда о Дари Ачанги - Наталья Ржевская - Страница 2

325-е лето до Рождества Христова.

Среди хлебопашцев, крепко вросших в землю-матушку всеми корнями, раскидавших множественные побеги по ближним и дальним местам, находились такие, кто ратное ремесло считал наипервейшим занятием. Выделялись они норовом бесстрашным и лихостью безудержной. Трудно им приходилось в обыденной жизни, удаль выхода требовала.

Бывало, вздохнет родитель, опустит голову, да мать платок к глазам поднести успеет, чтоб слез не пролить (зачем раньше времени беду в дом звать?), а сын уже за порог, не удержать его подле родительской опеки. Будет носить его судьбинушка по лесам и степям, бить острыми жалящими стрелами, кривыми саблями, булатными мечами да смертоносными копьями. Кто знает, когда надоест молодцу гоняться по окраине за залетными кочевниками, стоять в отдаленных рубежных дозорах приграничья лесостепного? Богатырями вольными таких величали, а в расстройстве могли и дуром обозвать. Обиды на это не держали, знали, что есть правда в слове.

Жены у тех богатырей бывали похлеще их, но то не всегда. Чаще находились тихие да домовитые отроковицы, хранящие семейный покой, ждущие своих удалых мужей не одну весну и лето. Возвращался муж домой цел и невредим – счастье редкостное. Шрамы и увечья легкие не в счет шли. Побудет немного, поворочает по домашнему хозяйству, поведает скудные истории про свое опасное житье-бытье – да и снова отправляется на просторы дикой степи. И так, пока не постареет для ратных утех или не доковыляет, калечный да негодный, горемычить век среди детушек, давно возросших уже. А чаще всего приносили вести черные о смерти мужа, рассказывали, где покоятся его косточки, где холмик могильный искать родным да товарищам, чтобы совершить тризну по воину, голову сложившему на окраинных подступах к земле, его взрастившей.

Такой вот отец был и у Дари́, красавицы – дочери старого воина, нынче мирно сидящего у свежескошенного валка духмяного лугового сена. Степь пощадила его, отобрав лишь малый палец на левой руке да перекосив кривым бугристым шрамом щеку и часть подбородка. На тулове-то шрамов никто не считал, кому они там нужны, кроме жены? А она, верно, не станет хвалиться отметинами, оставленными вражьими мечами да стрелами по всему телу мужа. Старик ухмыльнулся, вспоминая ревнивый и вспыльчивый нрав своей Лебедушки. Истинная подруга по жизненным ухабам и буеракам ему досталась. Под стать ему. С виду тихая и мирная, в глубине души его жена словно пышущая жаром печь, особливо, когда ревность ее одолевает. Ревнуя, Лебедушка становилась совершенно необузданной и это было единственным изъяном жены, по мнению старика. Хотя какой он старик? До середины века ему еще пять годов землю топтать, коли на роду написано прожить их! Седина всего наполовину затопила голову и коротко подрезанную бороду. Волос у него темно-русый, густой, весь на месте, хоть косой коси, хоть дергай, как сорняки. Крепкий пока еще муж у Лебедушки. Ждала она его годами, сжигала горячими чумными ласками в короткие возвращения любимого, рожала здоровых сильных сынов, младший из которых, Будимир, пошел по стезе отца – пустился в погоню за степной судьбой. Благо, что двое остальных остепенились своими домами рядом с родительским. По внуку подарить успели, Лебедушка от них ни на шаг, хоть и сама еще понести может, через три весны после мужа народилась ведь.

А дочь у него одна – Дари. На шестнадцатое лето уже совсем возросла, скоро и сваты могут табунами пойти. Высокая и статная удалась – полная крепкая грудь, привыкшие к верховой езде стройные длинные ноги, тонкий, гибкий стан, перетянутый расшитым широким опояском… Зелень глаз у нее от матери, лицом в отца, только черты по-девичьи мягкие и складные, волосы светлее родительских, слегка вьются, а черный разлет бровей от бабки, несказанно вредной и упрямой тещи, топтавшей уже неизвестно какую дюжину годов. По сказкам, пошел род тещин из далеких горских земель, откуда приходили с войной, да почти все тут и остались: мужи в земле лежать, а домочадцы их, из кибиток вытащенные и по общинам разобранные, вскорости пообжились и породичались с местным людом – своими стали.

Солнце уже успело высушить росу, небо сияло яркой безоблачной синевой последнего вешнего месяца, сливаясь с чуть поблекшей голубизной глаз старого воина. Мысли старика вернулись к скошенному сену, которое пора бы и перевернуть, разворошить для лучшей просушки. Тогда оно, сложенное в высокие стога, спокойно пролежит до весны, не сгниет, не превратится в труху. Доброе сено будет для коров, овец, коней, быков пахотных. Надо бы в степь наведаться да диких скакунов поискать, освежить кровь лошадок домашних. От этой мысли старик закряхтел, привычно потянуло в пояснице, напомнив о больной спине – отголоске последнего падения, когда выбил его из седла молодой, резвый степняк на бешеном вороном жеребце, стоявшем сейчас у старика на дворе у коновязи. Старик хмыкнул, вспоминая о той стычке. Не ускакал далеко вороной, споткнулся через неприметно натянутую меж двух молоденьких дубков бечевку. Рухнул на бок, привалив всей тяжелой тушей своего всадника, победой опьяненного и беды не ждавшего. Не привык к лесным западням кочевник. Отпустили они того молодца пешим на все четыре стороны – кровь битого кочевника почета никому не принесет. А конь вороной старику достался, признав в нем своего нового хозяина.