Читать книгу Ради красоты - Наталья Русская - Страница 3

С тех пор как Янита впервые сварила краску из марены, прошло восемь лет. Любимая бабушка уже умерла, но внучка и теперь верила, что краски, приготовленные вручную, оживляли картину, вели со зрителем нескончаемый диалог. Некогда выученные рецепты, словно молитва, хранились не в памяти, они залегли намного глубже, упрочились в самом существе.

Димитровград в те годы был удобрен и покрыт копотью. Нещадное солнце тянуло из жителей последние силы. Подобно собственной обожжённой коже, люди черствели и уплотнялись изнутри. Примиряли только расстояния: сто шагов под палящими лучами, чтобы оказаться в безопасном, надёжном месте – в убежище. Удобно и не хлопотно. К несчастью, не было углов, где хотелось бы задержаться: пыльные растрескавшиеся дороги, заваленные хламом квартиры, выжженные леса. Люди маялись от безденежья и тоски, не ждали ничего хорошего в будущем.

Янита не поддавалась общему унынию, поскольку пребывала в собственном мире особой восприимчивости и красок. Дар богаче, острее ощущать красоту крепчал в ней с рождения, но объяснить, что он из себя представлял, не получалось, не хватало слов. Ребёнком она верила, что все люди обладают такой же способностью, но вера быстро запнулась, потому что найти соратников так и не вышло. Лишь в книгах удалось обнаружить отсылки к её особенности, которая, как она узнала позже, называлась «Синдромом Стендаля».

Ровно перед тем, как раздался истошный крик матери, и Яня вбежала на кухню, она бережно складывала в рюкзак свои сокровища: завёрнутые в чистую тряпочку ножницы, складной ножик, намытые и высушенные полиэтиленовые пакеты, блокноты, уголь, карандаши, рисунки.

– Дочка, ты только посмотри, что он принёс! – воскликнула мать, когда Янита появилась в проёме двери.

Яня скривилась: мать называла её дочкой, только когда собиралась сказать или сделать что-то дурное. Эти материнские повадки, умелые извороты залягут в сознании девушки навсегда, и первым позывом на нежное обращение станет желание спрятаться и защититься.

Отец курил на балконе, время от времени проводя по рыжей голове огромной ладонью. Яня подобралась к столу, на нём лежала туго набитая холщовая сумка.

– Немедленно отойди! – крикнула мать.

– Не трогай, – вяло согласился отец.

Белов был человеком покладистым, поэтому часто уступал упрямой жене. Через окно, разделяющее балкон и кухню, Яня уловила виноватый взгляд отца. Она свела брови, мгновенно протянула руку и отодвинула край сумки. Лицо вспыхнуло от изумления, а сердце застучало с такой силой, словно выскочило из тела и повисло в воздухе, возле самого уха. Янита на секунду закрыла глаза, чтобы убедиться в реальности происходящего, набрала в лёгкие воздуха и на выдохе ещё раз взглянула на сумку. Около десяти чёрных гранат так буднично тёрлись друг о друга выпученными боками, будто это были мандарины в сетке.

– Зачем они нам? – вымолвила Яня.

– Твой отец всего боится, – мать махнула полотенцем, которое не выпускала из рук и которым, надо думать, до этого лупила мужа.

– Чего боится? Что происходит?

Пока мать раздумывала над ответом, Белов втиснулся на кухню и рывком взял сумку со стола. Мать от испуга взвизгнула. Отец, не мешкая, поднял сумку над головой и поставил её на антресоль в прихожей.

– Пусть пока побудет здесь, – заключил он.

Янита отошла на несколько шагов, как отходят от мольберта, чтобы воспринять всю картину целиком, и принялась наносить на невидимый холст мазки. Отец был красив – высокий, широкий, с греческим профилем – он крепко обнял пухлую жену, которая неустанно колотила его по спине. Белова была человеком азартным, не любила проигрывать, в любом конфликте последнее слово должно было оставаться за ней. И несмотря на то, что отец якшался с уголовниками, именно она в их семье властвовала, деспотично отстаивая мещанское мировоззрение. Отец же стал жертвой её манипуляций, но этого, кроме них троих, никто не знал. Быть может, именно поэтому, что Янита знала правду о тиранических наклонностях матери, но не разделяла её убеждений, их отношениям так и удалось сложиться.

Янита провела в воздухе невидимой кистью и поспешила покинуть ставшую интимной кухню.

– Ты куда это собралась? А ну, вернись! – крикнула ей вслед мать, но девушка успела выскочить из квартиры с рюкзаком в руке.

Неудивительно, что на фоне крупных художественных фантазий, занимающих Яню целиком и полностью, домашние события проходили мимо неё. Они не то чтобы её не касались, просто неуловимо ускользали, и только иногда, словно репейники, цепляли внимание на крохотные крючки, но и тогда вызывали в ней не больше, чем лёгкое недоумение. Оттого так сильно и потрясут девушку случившиеся в недалёком будущем необратимые жуткие события.

*

Солнце только принялось, но воздух уже налипал на кожу. Богдан попытался его стряхнуть, но лишь сильнее вспотел. Передвигаясь от тени деревьев к тени зданий, он, наконец, добрался до любимого из-за глухой тиши парка. Яня сидела на траве, прислонившись к дереву, вглядывалась в камыши, что росли у кромки воды, потирала ладонью высокий лоб.

Богдан медленно подкрался.

– В какой руке? – он прятал руки за спиной.

– В левой, – весело отозвалась Яня.

– Угадала!

Он показал ей маленький блокнот, на обложке красовался раздавленный инжир. Янита приняла блокнот и залилась смехом.

Из-за травмы плеча, которая случилась в начальных классах, Яните пришлось бросить художественную школу. Любое движение поднявшейся руки отдавалось внутри ожогом, поэтому приходилось изощряться, укладывать альбом на диван рядом с собой и рисовать, шевеля только кистью. Родители были так сильно расстроены болезнью, что не придавали значения тому, что дочь теперь не могла стать художником. Мать дни напролёт заставляла разрабатывать руку, Яня согласно кивала, закрывалась в комнате, но вместо лечебной физкультуры рисовала. Девочка не понимала, что тем самым вредить себе. Точнее, её так захватывало рисование, что она не могла думать ни о чём другом. Мать хоть и переживала из-за того, что болезнь усугубляется, но была против хирургического вмешательства. Так недуг, от которого можно было излечиться, с годами крепчал. Для Яниты это означало полную смену планов: не стоило надеяться ни на академию художеств, ни на почётное место среди других творцов. Однако расстраивалась она недолго и вскоре, примирившись с новыми обстоятельствами, стала наслаждаться рисованием как никогда прежде. Ведь теперь не нужно уподобляться другим, быть как все, точнее, это физически стало невозможным. И в лёгкой печали, что её рисунки никогда не смогут иметь масштаба, Яня часто оставляла зарисовки в маленьких блокнотах.

Богдан обратился к рисункам, внимательно рассмотрел каждый их них, но ничего не почувствовал.

– Классно, – без энтузиазма сказал он.

Яня понуро кивнула, сокрушаясь, что главное вновь не проявилось. Не пробрало щекотание, что вздымалось снизу и пронизывало до костей, хватало за затылок и потрясывало, не открылись те неповторимые пути, которые ежедневно проходила она.

Девушка взялась за рюкзак и нашарила белое вафельное полотенце и хлопковый мешочек. Полотенце аккуратно расстелила на земле, высыпала на него свои богатства – сушёные травы. Уложив растения на положенные места, Яня принялась зарисовывать их в новый блокнот. Богдан, бросив под голову кофту, растянулся у её ног и снова принялся разглядывать рисунки.

– Ты так часто изображаешь лист крапивы, – вслух произнёс он, когда ему в третий раз попались непохожие между собой рисунки с крапивой.

– Потому что изумруд искрится в этих гребнях, – засмеялась Яня.

Он неопределённо вскинул брови, повёл острым носом и отложил рисунки в сторону. Наблюдал, как Яня старательно придавала объёмы, штриховала, копировала потемневшие на листочке области, пятна в виде кратеров, побуревшие изломы, скрученные края. В напряжённом возбуждении непроизвольно хмурила брови или открывала рот. Его поражала настойчивость, с которой она рисовала, несмотря на то, что правая рука практически не двигалась, она раз за разом бралась за непосильную, казалось бы, работу. Он часто рассматривал её преисполненные нервной красотой кисти, при довольно невысоком росте они выглядели чересчур крупными и жилистыми. Богдан восхищался Яней, поскольку никогда не встречал человека, находившегося в такой гармонии со своим внутренним голосом.

Янита на секунду замерла, затем в беспокойстве достала из кармана пузырёк с таблетками. С закрытыми глазами подождала, пока боль не снимется, не спрячется, а тело не укроется химическим маревом.

– Больно? – спросил он, приподнимаясь.

– Ничего.

Янита подмечала, что с годами её особенность тонко воспринимать красоту раскрывалась, позволяла проникать в предметы глубже, становиться с ними чуть ли не одним целым. Ещё минуту назад она была камышом, который накаляло щедрое солнце, теперь она стала корой дерева, с вырывающейся из-под неё густой смолой. Но полностью отслоиться, ускользнуть из реальности не позволяло тело: резью в плече оно всё время возвращало обратно.

– Почему не перестанешь рисовать? Неужели это важнее твоего самочувствия? – бурчал он, вглядываясь в побелевшее лицо любимой.

– Я и так рисую не каждый день.

– Не обижайся, я понимаю, что это важно, но я устал каждый день видеть тебя больную.

Яня не понимала, чем заслужила любовь Богдана, ведь она была его недостойна, он был добр, красив, а она – калека. Поэтому, чтобы сократить расстояние между ними, нужно было рисовать лучше, как можно лучше, и хотя бы так суметь принести в его мир немного радостного изумления. Чуть ли не каждый месяц она торжественно дарила ему рисунки, но не была уверена, что этого достаточно, поэтому раз за разом горько сетовала, что так и не закончила художественную школу.

Богдан, силясь сменить тему, поинтересовался, как дела дома.

– Не знаю, что происходит у родителей, – Яня подвинула на полотенце клевер, – они ничего мне не говорят, оберегают, видимо.

– Мы все тебя оберегаем, – облизнул губы и запрокинул голову. Время близилось к полудню, жара становилась нестерпимой даже в тени. – Мне кажется, что в нашем городе мало счастья. Я не только про людей. А про то, как это совпало здесь, что любые его проявления проходят мимо.

Парк заполнился пением кукушки.

– Слышишь? – она вытянулась, призывая к тишине.

– Ты о чём?

– Кукушка-кукушка, сколько мне жить осталось? Один, два, три…

Богдан считал вместе с ней.

Вдалеке звучал голос бабушки:

– Богдан пригожий. Волосы пышные, как у девочки. Но Богдана любят не за красоту, а за то, что он добрый. Даже во сне Богдан помогает перевозить чужие вещи. Ему кажется, что он похож на подорожник. Потому что любит дороги и раны. Но своих болей у Богдана больше. Их он любит ещё сильнее. Если бы боль была водой, то Богдан превратился бы в рыбу. Богдан обожает музыку и не выносит книг. Он не любит всё маленькое и поэтому закрывает уши от муравьёв. Нужно целовать Богдану ступни, но люди этого никогда не делают, губят его. Особенно те, кто рядом. Потому что пригожее хочется под корень срезать, а не ласкать.

Яня попыталась встать. Богдан не позволил. Он придавил её плечи к дереву и шёпотом спросил:

– Чего ты хочешь больше всего?

От его янтарного цвета кожи исходило тёплое свечение. Пульсирующее волнение поднялось в ней:

– Научиться отражать красоту.

Он на мгновение задумался, а затем проговорил:

– Нам нужно не это, нам нужна белизна, чтобы очиститься.

Тоненькие и лёгкие, они вспорхнули с места и, взявшись за руки, скрылись в зарослях камыша.