Читать книгу Двум смертям не бывать - Наталья Шнейдер - Страница 3

– Благословляю тебя, сын мой. – Холодная ладонь коснулась лба.

Рамон поднес к губам узкую руку, поднялся с колен. Негромко звякнул доспех.

– Благодарю, матушка. Если позволишь, последняя просьба.

Голова, покрытая черной кисеей, чуть склонилась.

– Матушка, когда я… – Молодой человек осекся, поморщившись, продолжил: – Словом, не ищите тело. Доспехи и оружие наши люди привезут – если будет что привозить. А мне все равно, где лежать.

– Как скажешь.

За длинной вдовьей вуалью не разобрать выражения глаз. Сколько Рамон помнил, лицо матери скрывала эта полупрозрачная ткань. Мальчишкой он мог часами разглядывать портрет на стене зала: молодой человек с рыцарской цепью на груди, рядом совсем юная жена чинно сложила руки на коленях. Отца Рамон не видел никогда.

Он окинул взглядом непривычно тихих двор: детей заперли в комнатах под присмотром нянек, нечего мельтешить под ногами. Встретился глазами с братом, хотел было спросить – не передумал ли. Промолчал. И без того вон невестка вцепилась в локоть Рихмера, как будто боится, что сбежит. Чуть поодаль насупившимися галками застыли вдовы старших братьев… бабье царство. Не сбежит от вас Рихмер, духу не хватит, а жаль. Только и останется, что еще одна плита с именем в семейном склепе.

Рамон коротко поклонился:

– Прощайте.

Принял у оруженосца шлем, вскочил на коня, не дожидаясь, пока парнишка придержит стремя, тронул поводья. Хлодий, оруженосец, пристроил своего коня позади. По правую руку встал Бертовин, много лет водивший копье[1]. За спиной выстроились воины.

Проезжая мост, Рамон оглянулся. Во дворе ничего не изменилось, словно стоящие там люди были статуями.

– Не оглядывайся. Дурная примета, – проговорил Бертовин.

Рамон усмехнулся:

– Не мужчинам нашего рода бояться дурных примет.

– Знаю. Но ты не один. Люди смотрят.

– А то они не знают, чем дело кончится. Но ты прав: люди смотрят. Я буду помнить об этом.

Какое-то время ехали молча, лишь мерно чавкали копыта по весенней распутице, да чуть поскрипывали колеса телеги с провиантом. Редкие встречные крестьяне торопливо сворачивали на обочину, низко кланяясь.

– Насчет Хлодия не передумал? – спросил вдруг Рамон. – Еще не поздно отослать парня. Пошлю за оруженосцем к кому-нибудь из вассалов, никуда не денутся.

Вспыхнувшего лица юноши он словно бы не заметил. Мальчик рвется доказать, что уже не ребенок, но впереди отнюдь не турнир.

– Говорили уже, – ответил воин.

– Говорили. Но у тебя больше нет наследников.

Семью Бертовина два года назад унес мор, изрядно погулявший в этих краях. Сам Рамон тогда лишился жены, с которой успел прожить несколько месяцев. На могиле он был лишь во время похорон: увидел, как закрылась плита склепа, отделяя мертвых от живых, выслушал молитвы священника вперемешку с причитаниями матери: жаль, что детей не нажили. И ушел, чтобы больше не возвращаться. Он не выносил кладбища. А вот Бертовин у своих бывал частенько.

– Тогда спрошу прямо: тебя смущает только это? Или то, что оруженосец – не юноша знатного рода, как того требует обычай, а сын бастарда твоего деда?

Рамон поморщился:

– Брось. Я же сам взял его в оруженосцы пару лет назад, когда вернулся с запада. Хоть матушка и фыркала. И ни разу не пожалел: парень смышлен и расторопен. Но…

– Что ж, если говорить о благе моего сына, – сказал Бертовин, поняв, что продолжения не последует, – то повторю то, о чем уже говорил: замок превратился в болото. Хлодию будет полезно посмотреть, что да как у других. Пообтереться в обществе.

– И привыкнуть к пересудам за спиной, – хмыкнул Рамон. – Хотя нашей семье и прощают то, что никогда бы не сошло с рук другим, сплетен все равно будет предостаточно. И все же он молод, а в Агене, помнится, не так уж тихо.

– Скажи-ка, а сколько лет было тебе, когда господин посвятил в рыцари вопреки всем правилам?

– Пятнадцать. Нашел, что в пример взять. Мне деваться некуда было.

– Вот и ему – пятнадцать, – хмыкнул Бертовин. – Всем нам некуда деваться. И у всех впереди погост. Что ж теперь, всю жизнь только туда и глядеть?

Рамон пожал плечами:

– Ты отец. Поступай как знаешь.

– Да. И у меня была возможность увидеть, что вырастает из мальчишек, которых слишком оберегают.

Рамон помрачнел.

Он любил брата, насколько вообще можно любить человека, с которым удается свидеться от силы седмицу[2] за год. Вплоть до последнего времени, когда Рамон поселился в родном замке, дома рыцарь бывал лишь урывками. Но как бы он ни относился к родичу, приходилось признать, воином тот был никудышным. Соседи и вовсе отзывались о Рихмере с изрядной долей пренебрежения: чего ждать от человека, который, не посоветовавшись с маменькой, ступить боится? Старшие – те люди как люди, а этот – ни в мать, ни в отца. Не будь двойняшки на одно лицо, точно бы про заезжего молодца разговоры пошли. А так… кабы нечисть какая подменила, облик приняв, – тогда бы, ясное дело, в церковь зайти не мог, а этот как все, каждую седмицу. Выходит, в семье не без урода… В лицо братьям никто, конечно, ничего подобного не говорил, но Рамон умел слышать недосказанное.

До семи лет близнецы росли не разлей вода. А когда пришло время отдавать их в ученье, матери стало жаль отпускать от себя младшенького, даром, что младше он был на четверть часа. И сколько ни уговаривал Бертовин, воспитывавший этих двоих с рождения, не разлучать братьев, переубедить госпожу не смог. Рамон отправился в столицу пажом к герцогу Авгульфу, Рихмера отдали в замок соседа, престарелого барона.

Следующие десять лет Рамон бывал дома лишь наездами, когда позволял господин. Да еще на похоронах старших братьев. Последние три года он и вовсе провел на Западе, сначала сопровождая сюзерена в качестве оруженосца, потом – как полноправный вассал водил копье под его знаменами. Вернувшись, Рамон хотел остаться дома насовсем. Даже женился. Невесту выбрала мать – но какая, в общем, разница? Была бы девица из приличной семьи, да с приданым, за последние пять поколений богатый некогда род изрядно оскудел. Но жена вскоре умерла, а сам Рамон постоянно ощущал себя лишним. То, что в его представлениях считалось доблестью, в глазах матери и брата выглядело нелепой прихотью взрослых детей, сменивших деревянных солдатиков на настоящие армии. И письмо от сюзерена, требовавшего к себе вассалов с трехмесячным запасом провианта, показалось посланием свыше.

Мать, узнав о предстоящем отъезде, лишь молча кивнула.

В последнюю ночь в замке Рамон проснулся от грохота. Откуда-то сами собой вернулись старые привычки, и он скатился с ложа, подхватив лежащий у изголовья нож, раньше, чем вспомнил, кто он и где. Дальше тело снова сработало бездумно: метнуться на слух к человеку в комнате, уронить, прижать коленом к полу, держа нож у горла…

– Сдурел? – раздался полузадушенный голос брата.

Рамон выругался, убирая колено с его лопаток.

– Какого рожна тебя принесло? Зарезал бы спросонья как куренка… – Он снова ругнулся.

Надо было вечером с вином поаккуратнее, допился, спросонья не помнит что и где. Вроде последние два года не водилось привычки просыпаться с ножом в руке, а тут – на тебе! Может, дело было в том, что мыслями Рамон уже был там, на Западе, где из-за любого дерева нужно было ждать стрелы, а чужой в комнате мог оказаться только убийцей.

Светца[3] на обычном месте не нашлось. Он обнаружился на полу, куда его в потемках смахнул Рихмер. Рамон вставил лучину в чугунный расщеп, высек огонь. Повторил, глядя на брата:

– Какого рожна ты тут делаешь?

– Не спится, – буркнул Рихмер, глядя снизу вверх и отчего-то не торопясь подниматься с каменного пола.

– Когда не спится, нужно к бабе под бок, а не по замку шататься. Или жена снова из постели выставила? Так нашел бы девку какую…

– Да ну ее, – брат махнул рукой. – Никуда не денется. Это ведь ты завтра уезжаешь, не она. Останусь тут опять один. В этом бабьем царстве. Пока не помру.

Он встал, пошатнулся, снова едва не смахнув на пол светец. Оперся о стол:

– Знал бы ты, как я тебе завидую… Ноги в руки – и поминай как звали. А мне тут с этими… расхлебывать.

Только сейчас Рамон сообразил, что от близнеца ощутимо несет хмельным. Вздохнул: похоже, выспаться перед дорогой не получится. Придержал Рихмера за локоть, усаживая на скамью.

– Погоди, сейчас приду. Попрошу, чтобы принесли горло промочить.

Брат мотнул головой, льняные волосы едва не задели огонь:

– Угу. Только вино не лезет. Пиво спроси, что ли.

– Я сейчас, – повторил Рамон и пошел будить слугу, от всей души надеясь, что, пока ходит, брата успеет сморить хмель. Каждый раз одно и то же. Сперва пьяные причитания, мол, как же все это надоело, пора, пора что-то делать. Потом отговорки, маменька заругает, жена пилить будет. Наутро – то ли притворные, то ли настоящие слова о том, что не помнит, что он ночью молол, да и спьяну чего только нести не начинают. Почему Рихмер слова поперек матери не скажет, Рамон не понимал, да и не пытался понять.

Он нарочито медленно шел до комнаты, где спали слуги, вместо того чтобы просто позвонить в колокольчик. Потом ждал, пока принесут хлеб, пиво и холодное мясо, оставшееся с вечера.

Рихмер сидел, опустив лицо на скрещенные на столе руки. Рамон решил было, что брат все-таки уснул и будить его не стоит, но тот поднял голову, едва слуга вышел, прикрыв за собой дверь.

– Пить будешь? – спросил Рамон. Не дожидаясь ответа, налил пиво в две кружки, положил ломоть мяса на хлеб. И так понятно, что будет, стоило бы иначе посередь ночи за хмельным ходить.

– Кажется, оставшийся год я не дотяну, – сказал Рихмер, принимая пиво. – Сопьюсь раньше.

– Год?

– Ну да. Даже меньше – двадцать нам когда стукнуло?

– Два года. Неполных. Но мне легче думать, что два.

– Думай – не думай… – Рихмер опустил кружку. – Авдерик погиб через день после того, как ему исполнилось двадцать один. А ты говоришь: два…

– В ту ночь многие погибли. На то она и война.

– Ты видел, как он…

– Нет. Я тогда изо всех сил пытался не отдать концы и не наложить в штаны. Утром узнал.

Рихмер кивнул. Покрутил кружку между ладоней, вздохнул:

– Видел бы ты, что с матушкой творилось, когда тело привезли. Я грешным делом думал – рассудком повредилась. Вызвала меня от господина, а как приехал – вцепилась, ни на шаг не отпускает. Барон приехал обратно просить, она в ноги кинулась – мол, не забирай младшенького, старшие в чужих краях, хоть один в горе опорой будет. Чуть со стыда не умер.

– А что барон? – поинтересовался Рамон.

– А что барон? Помялся-помялся, да и согласился. Так и остался при мамкиной юбке.

– Ты раньше об этом не рассказывал.

– А ты не спрашивал. – Рихмер заглянул в опустевшую кружку, потянулся за кувшином. – А когда про Лейдебода весть пришла, совсем плохо стало. Матушка, видать, все семейные хроники подняла, и началось. На реку нельзя, утонешь. На охоту нельзя – зверь загрызет.

Рамон хмыкнул:

– Книжки читать не запретила? А то двоюродный дед, если не врут, книгу на ногу уронил. Оковкой ступню рассадил, через неделю от горячки умер. И мыться бы надо запретить, один из наших предков…

– Смешно тебе. А я не знал, куда от соседей деваться. Зовут то в гости, то на охоту, а я мямлю, точно красна девица, – мол, маменьке плохо, в другой раз.

– Так не мямлил бы. Встал да уехал. Взрослый уже на маменьку оглядываться.

– Однажды попробовал. Чуть не сутки прорыдала, пришлось за лекарем посылать, испугались, что нервная горячка случится.

– Да ладно тебе. Она, говорят, ни на одних похоронах не плакала. Что над мужем, что над сыновьями – ни слезинки.

– Вот тебе и ладно, – вздохнул Рихмер. – Какое там «уехал», шагу боюсь ступить.

Брат помолчал, медленно выстукивая пальцами по столу неведомую мелодию. Подался вперед:

– Собирайся. Завтра поедешь со мной. Или сгниешь в этом болоте.

– Тебе легко говорить. Ты-то свободен.

Рамон усмехнулся:

– Свободен? Просто до меня никому нет дела. Вот и вся цена той свободе. Но если то, что она сделала с тобой, называется любовью – в гробу я видал такую «любовь». Собирайся. Третий раз предлагать не буду: времени на раздумья не осталось.

Рихмер опустил голову:

– Не могу. Спокойной ночи, брат.

* * *

Замок стоял на одном из холмов, окружавших огромную зеленую чашу долины. Дорога шла по дну чаши среди клочков крестьянских полей, потом снова поднималась, кружа между холмами, а после пряталась в лес.

Рамон со спутниками ехали под низкими ветвями. Здесь дорога казалась ненаезженной, еще не разбитой, да она и была такой в это время года, когда пора весенних ярмарок еще не наступила. Именно поэтому Бертовин обратил внимание на две цепочки следов, четко выделяющиеся в мокрой грязи. Следы сворачивали в самую гущу леса.

Всадник придержал коня, спешился. Увидев вопросительный взгляд Рамона, негромко проговорил:

– Проверю. Некому в это время по лесу шастать.

Рамон кивнул. Лесничие, конечно, свое дело знали, но уезжать, не проверив, не стоило. За дровами его крестьяне могли ходить лишь на особо отведенные делянки. И то среди соседей разрешение рубить дрова в господском лесу считалось неслыханным послаблением. Правду сказать, таких богатых лесов на соседских землях не было, там господа сами дрова покупали на вес.

Бертовин с парой спутников исчез среди подлеска, Рамон остался ждать. Долго скучать не пришлось: люди выволокли на дорогу парня и девушку.

Рамон хмыкнул было: заняться вам нечем, пусть их резвятся. Но следом за парочкой один из людей вынес наполовину ободранную косулю.

– Так, – произнес рыцарь, в упор глядя на парня. – Ты знаешь, что бывает с браконьерами? Девку-то зачем с собой потащил – больше посторожить некому было?

Крестьянин плюхнулся на колени:

– Не виноват я, господин. Мы в лес по другому делу шли. Свадьба осенью… дожидаться, что ли? А тут – в силках, дохлая уже… не утерпел, не пропадать же мясу. Пощади, господин.

– Дохлая, говоришь? – Рамон вопросительно посмотрел на Бертовина.

– Врет, – ответил тот. – Да сам посмотри: у нее горло перерезано. И теплая совсем.

Рыцарь не поленился спешиться, склонился к туше, сняв перчатку, прикоснулся к покрытой шкурой ноге. Выпрямился, пристально посмотрел на парня:

– Ну?

– Это не я! Мы на поляну вышли. Там человек какой-то был. Увидел нас, нож бросил и убежал. – Парень пополз на коленях, норовя обнять ноги. – Господин, пощади!

Рамон брезгливо отодвинулся.

– А шнур для силков тебе в мошну тоже какой-то человек подкинул? – поинтересовался Бертовин.

Крестьянин схватился за поясной кошель и понял, что попался. Взвыл, рухнул ниц.

– Девку-то зачем взял? – повторил Рамон. – Сторожить? Неужели больше некому было? Или впрямь думал, отговориться – мол, до свадьбы не дотерпели, а дома негде?

Не дожидаясь ответа, подошел к девушке, приподнял за подбородок, заглянул в лицо. Видно было, что ей понадобилось усилие, чтобы не шарахнуться прочь.

– Он и в самом деле твой жених?

– Да, господин, – прошелестела она.

Рамон перевел взгляд на парня:

– Отдай ее мне.

Девушка дернулась и тут же замерла, остановленная жесткой рукой.

– Будет ласкова – глядишь, и смилостивлюсь, – медленно проговорил рыцарь, не отрывая взгляд от перемазанного грязью, поросшего редкой бородкой лица.

– Забирай, господин, – вскинулся тот. – Делай что хочешь, только пощади!

Рамон долго молчал. Потом отпустил девичий подбородок, шагнул к парню.

– Что ты за мужчина, если готов откупиться честью своей женщины? Бертовин, этого – повесить. Она пусть идет.

– Господин! – теперь в ноги кинулась девушка. – Я буду ласковой, господин! Только отпусти его! Я сделаю все, что ты скажешь!

– Уходи, – отчеканил Рамон. – И быстро. Иначе мне, чего доброго, взбредет в голову отдать тебя моим людям.

Она охнула, подхватилась с колен, порскнула прочь. Двое подняли упирающегося парня, поволокли к дереву.

– Да чтоб ты сдох, сволочь!

– Сдохну, – ответил рыцарь. – Но позже, чем ты.

За спиной шевельнулся Хлодий:

– Рамон… господин, я прошу о милосердии.

– Нет, – не оборачиваясь, ответил тот.

Рамон взобрался в седло, тронул поводья, не дожидаясь, пока повисшее на веревке тело перестанет дергаться. Когда ветви деревьев скрыли повешенного, придержал коня, в упор глядя на оруженосца.

– Ты говорил о милосердии. Так вот, то, о чем ты просил, – это не милосердие. Он нарушил закон. Спусти это один раз, настанет и другой. Потом закона не станет вообще, а следом не станет и нас. Просто сожрут. Понял?

– Да. Но… зачем ты издевался над ним? Если не собирался его отпускать, зачем предлагал откупиться девчонкой?

Рамон усмехнулся.

– Хотел, чтобы ты увидел, до чего может дойти человек, пуще всего на свете ценящий свою жизнь. Увидел и запомнил.