Читать книгу 3 ряд, 17 место - Наталья Славина - Страница 9

В детстве Боб был известным в районе Остаповского шоссе хулиганом. На пару со своим закадычным другом Славкой он сражался с пацанами за территорию и красивых девчонок, подбирал бычки, курил в подворотнях, сплевывая, как взрослый, бил в подъездах лампочки. Если в соседних домах или в школе вылетало окно, то неизменно доставалось Бобу и Славке. Они не оправдывались и не возражали, даже если и не были виноваты – проступком меньше-больше, без разницы.

Боб и Славка были детьми войны. Отцов, как правило, у таких мальчишек не было: кто не пришел с фронта, кто попал под сталинский каток, кто остался жить в другом городе. А вернувшиеся с фронта часто и быстро спивались – то ли от тяжести пережитой войны, то ли из-за слишком тихого наступившего мира. Мамы работали сутками, дома хозяйничали лишь бабушки, которые только и умели, что любить и жалеть.

У Боба отец после войны был депортирован из-за немецких кровей, мама работала на заводе инженером и приходила домой поздно. У старшей сестры Наташки бурлила девичья жизнь, и ей было не до брата. А бабушка оставалась всегда дома, и Боб называл ее Мама Соня. Настоящая мама была недосягаемой – строгой, уставшей, закрытой, не до чувств и ласк. А Мама Соня жила и дышала своим Боренькой – мягкими кудрями, голубыми глазами и пахнущей пыльным двором кожей.

После школы Боб провалил вступительные экзамены в Медицинский институт, поработал год электромехаником и сразу повзрослел. Увидев, как и чем живут простые работяги, он понял – либо получает высшее образование, либо затянет его это липкое Остаповское болото, не вырваться.

Так Боб оказался в педагогическом, там на вступительных к мальчишкам относились снисходительно: школам нужны были учителя-мужчины. Боба в институте сразу окружили девочки, распахнутые для парней душой и телом. Как раз началась хрущевская оттепель, и девушки, будто первые весенние цветы, вырвавшиеся из-под снега, слепили яркостью, ароматом, свежестью, короткими юбками, открытыми желаниями и горячей романтикой.

У Боба кружилась голова от новой жизни, так не похожей на подворотни Остаповки. Студенчество звучало как модный тогда рок-н-ролл: преподаватели сводили с ума бывших детей войны объемом знаний, возможностью взросло рассуждать и иметь собственное мнение. После сталинских и военных лет молодые люди торопились жить и творить, сочиняли стихи о любви, пели о чувствах, танцевали свободу, учились всему, чего были лишены их родители. Быстро женились и спорили до хрипоты о весне, войне, мире, Западе и музыке. Это был рок-н-ролл – быстрый, ритмичный, веселый, легкий и стильный. Это была их молодость. И их музыка.

Боб неожиданно для самого себя быстро женился на забеременевшей сокурснице. Появился малыш, денег было в обрез, и они с женой решили добиваться повышенной стипендии. Так Боб из заядлого хулигана и двоечника превратился в отличника и семьянина.

От многочисленных девочек его спасала трепетная и не по годам мудрая жена, а философия – от бесконечных тусовок и праздников, которыми тогда так увлекались шестидесятники. Боб запоем читал – от древних греков до немцев и современников, купаясь в их мыслях, как в бурных водах океана, захлебываясь от восторга и еще неизведанной глубины. После вуза он пошел работать сначала школьным учителем истории, затем преподавателем в вуз, и очень быстро для окружающих Боб стал Борисом Фёдоровичем.

А потом была целая жизнь. Наука, защита диссертаций, звания, степени, преподавание, руководство научными институтами, журналистика, профессура, политика, рождение детей, внуков, правнуков…

– Но знаешь, – говорит он, оглядываясь назад. – Мне до сих пор кажется, что я только готовлюсь к чему-то. Что скоро наконец начнется она – та жизнь, ради которой прошли все эти годы. Но смотришь назад – и понимаешь, сейчас только понимаешь, что никакой подготовки-то и нет. Все набело, все сразу, с чистого листа, и все ошибки и огрехи, все твои поступки – добрые и не очень – вот они, на поверхности, не стереть, не переписать, не перечеркнуть. А время сжимается и несется все быстрее… Вот и Славка, друг мой закадычный, так быстро стал солидным, успешным и спокойным. Тяжелым таким. Как? Когда это произошло? Когда мы успокоились и потяжелели? Мы ведь до сих пор вроде дети? Где эти Боб и Славка? Откуда отчества, регалии и тяга к морализаторству? Ведь проезжаю мимо Остаповского шоссе, и в душе все перевертывается – мое детство, малая родина, вот она, можно дотронуться и ощутить на кончиках пальцев… Даже чувствую эти запахи – еще пахнет весной, пыльным двором, чистым постельным бельем из комода. Еще слышу рок-н-ролл и вижу отплясывающих его звуки сверстников. А многих-то уже и нет… Но больше всего вот ведь… Чем дальше живешь, тем все сильнее я скучаю. Так скучаю по Маме Соне… Она ж у меня на руках умерла. Я держал тогда ее, как маленькую девочку, сжимал ее крохотную ладошку, просил не уходить, а она смотрела на меня теплыми глазами и любила. Даже тогда любила… И вновь хочется ощутить себя ее ребенком, оказаться рядом, подышать теплом. Когда тебя кто-то сильно любит, то можно и ошибаться и оступаться – все зачеркнет и сотрет эта любовь, и опять можно жить, не оглядываясь. Скучаю я по Маме Соне, ее рукам, глазам и запаху – запаху дома, любви и вселенского прощения. По такому сладкому ощущению детства, когда впереди вся жизнь и все в первый раз. И за спиной Мама Соня…