Читать книгу Вельяминовы. За горизонт. Книга четвертая - Нелли Шульман - Страница 4

Из недр грязноватого лотка с надписью «Пирожки» упоительно пахло жареным тестом и жирным мясом. Продавщица в поношенном белом халате, замотанная крест-накрест пуховым платком, ловко отрывала куски чековой ленты:

– Два с ливером, два с капустой…  – певучим московским говором сказала она, – с вас двадцать четыре копейки, девушка…  – в ладонь женщины лег яркий рубль:

– Хрущевский фантик…  – она невольно улыбнулась, – я деньги поменяла, сколько моих денег, но вот другие…  – ходили слухи, что директор вокзального ресторана даже лег в клинику нервных расстройств, не справившись с горечью утраты почти всех сбережений:

– У него трехэтажная дача в Кратово и новая «Волга», – хмыкнула продавщица, – он сидел на полной кубышке, но не хотел светиться перед властями миллионами…  – она окинула покупательницу долгим взглядом:

– У нее больше рублевки в кармане никогда не водилось, – со знанием дела решила женщина, – наверное, она из Лавры приехала. Такая молодая, а богомолка…  – электричка из Загорска пришла на Ярославский вокзал десять минут назад. Девушка, с брезентовым рюкзаком за плечами, носила драповое пальто и растоптанные сапоги. Голову она замотала дешевым платком. Одинокий белокурый локон падал на точеную, темную бровь. Она блеснула голубым глазом:

– Спасибо, гражданочка…  – девушка немного окала:

– Или она из Ярославля, – покупательница ссыпала сдачу в дерматиновый кошелек, – вроде недавно и оттуда был поезд…  – продавщице, стоявшей на бойком месте у входа в вокзал, было недосуг следить за расписанием:

– За деньгами бы уследить…  – она подышала на пальцы в обрезанных шерстяных перчатках, – на вокзале всегда всякая шваль отирается…  – проводив девушку глазами, она услышала развязный голос:

– Два с мясом, только заверните в бумагу…  – рыжеватый парень, в прохладной не по сезону замшевой куртке, держал букет пышных астр:

– Пижон какой, – подумала женщина, – на свидание идет, решил пофорсить перед барышней. Но пирожки он все равно покупает, пусть и не при ней…  – она сунула пирожки в ленту:

– Бумаги нет, – отозвалась продавщица, – ничего, не обляпаешься…  – что-то буркнув, парень направился вразвалочку к обитой дерматином скамье рядом с газетным киоском. Передовица «Правды» на прилавке сообщала об открытии XXII съезда партии:

– Небывалым, героическим подъемом промышленности и сельского хозяйства встретил Советский Союз знаменательную дату…  – женщина за лотком широко зевнула, – в съезде участвует почти пять тысяч делегатов, представителей рабочего класса, советского крестьянства и трудовой интеллигенции…  – за стеклом ларька красовалась новая «Роман-Газета» с фотографией вальяжного мужчины: «Василий Королёв. Партизанские были». На обложке красная кавалерия сминала строй белых, под копытами коней валялись изуродованные пулеметы.

Бросив скептический взгляд на киоск, давешний юноша вытянул из кармана пестрый томик в бумажной обложке. Продавщица решила:

– Пижон, он и есть пижон. Делает вид, что читает на иностранном языке…  – кусая сразу от двух пирожков, юноша зашелестел страницами. Продавщица обвела глазами высокий, зал:

– Богомолка тоже здесь, – поняла она, – она, кажется, приехала в Москву с отцом…  – невысокий, крепко сбитый мужичок лет пятидесяти, носил черную повязку, закрывающую утерянный глаз. На непокрытой голове серебрился короткий ежик:

– Инвалид войны, – женщина отвела взгляд, – неудобно его разглядывать…

Инвалид тоже щеголял в самых обтрепанных вещах, сером ватнике и подшитых валенках. Они с девушкой расстелили салфетку на скамейке. Из рюкзака богомолки появились вареные вкрутую яйца, черный хлеб и заветренные коржики:

– Фляга у нее тоже при себе, – прищурилась продавщица, – аккуратная девушка…  – мужик неожиданно изящно очистил яйцо:

– У него повадки другие, – поняла женщина, – наверное, он из реабилитированных. По лицу видно, что он не простой человек…

Несмотря на полуседую щетину, покрывавшую впалые щеки, лицо незнакомца казалось отдохнувшим. Выкинув куски ленты в урну, парень замотал вокруг шеи дорогой, мягкий шарф. На улице сеял мокрый снег вперемешку с дождем. На следующей неделе, к годовщине революции, ожидались первые заморозки. Проводив глазами выскочившего на улицу пижона, продавщица увидела, что девушка грызет коржик. Прибрав салфетку, инвалид вытащил пачку папирос:

– Здесь курить нельзя, дядя…  – тихо сказала Маша. Герцог усмехнулся:

– Я умею читать…  – он почти весело фыркнул, – как говорится, не учи ученого…  – сверившись с вокзальными часами, он велел:

– По коням. Хорошо, что ветка прямая, меньше проболтаемся в метро…  – Маша удивилась:

– Вы хотели поехать в Марьину Рощу, нам надо сесть на троллейбус…  – герцог нахлобучил на голову поношенную кепку, прикрывающую уши:

– Сначала нам надо в парк Сокольники…  – быстро собрав остатки провизии, он вскинул на плечо рюкзак:

– Надеюсь, карта твоего отца верна и за пятнадцать лет никто его схроны, как говорили на войне, не тронул…

Покинув вокзал, инвалид и девушка пошли к неоновой букве «М», переливающейся над входом в метро.

Сложнее всего оказалась отыскать подходящее место для свидания.

Сунув астры под расстегнутую куртку, Павел нащупал в кармане связку ключей. Приводить Дануту, как звали девушку, на Патриаршие пруды, было невозможно:

– Надя еще на гастролях… – Павел сверился с табло Ленинградского вокзала, – но Аня здесь. Она может вернуться в квартиру в любой момент. И вообще, в подъезде вечно торчат милиционеры…  – у него имелся паспорт гражданина Бергера, Павла Яковлевича, с московской пропиской, но москвичам номера в гостиницах не сдавали:

– То есть сдают, наверное, – хмыкнул Павел, – но надо предъявлять ходатайство организации…

В любом случае никто бы не поселил в одну комнату постояльцев разного пола, без свидетельства о браке:

– В гости Дануту тоже бы не пустили, – вздохнул юноша, – тем более, она иностранка…  – полька, по ее словам, приехала на год в Москву по студенческому обмену. Павел в очередной раз порадовался своей предусмотрительности. Гражданин Бергер по паспорту отпраздновал совершеннолетие. Данута оказалась всего на год его старше:

– Ерунда, – улыбнулся подросток, – год большого значения не имеет. Она решила, что мне двадцать лет, или даже больше…  – девушка удивилась его изысканным манерам:

– Ты не похож на русских парней, – с милым акцентом сказала она, – по крайней мере на тех, кого я встречала…  – Павел отговорился любовью к истории:

– И вообще, – весело добавил он, – не все мужчины в СССР болеют за хоккей и пьют пиво…  – Данута призналась, что Павел напоминает ей героев Толстого:

– Князя Андрея Болконского, – девушка задумалась, – или…  – она пощелкала пальцами, – Долохова…  – Павел даже смутился. Данута встряхнула черноволосой головой:

– Или дворянина из романов Сенкевича…  – Павел читал дореволюционное издание «Огнем и мечом»:

– Данута хорошо знает русскую классику, – понял он, – с ней интересно и без…  – он почувствовал, что краснеет. Пока они только несколько раз целовались, когда Павел провожал девушку в новый район рядом с Университетом:

– Она делит квартиру с другой студенткой…  – он выбросил окурок, – ей неудобно приглашать меня даже на кофе…  – нежелание приводить Дануту домой Павел объяснил тем, что живет с сестрами:

– Мы сироты, – заметил он девушке, – как и ты. Наши родители погибли после войны…  – больше о семьях они не разговаривали, но Павел знал, что Данута выросла в приюте:

– Она понятия не имеет, кто ее родители, – помрачнел юноша, – они могли быть партизанами, или евреями…  – Данута больше напоминала еврейку, чем он сам:

– Она похожа на Аню и Надю, – подумал Павел, – только у нее волосы совсем черные…  – вьющиеся локоны спускались на стройную спину, нос девушки украшала изящная горбинка:

– Но она католичка, то есть тайная католичка…  – о встрече в костеле они тоже не говорили. Данута объяснила посещение церкви чистым любопытством. Павел понимал, что девушка не хочет признаваться в религиозности:

– Она комсомолка, учится в университете, а меня она едва знает. Она не расскажет мне, что ходит на мессу или исповедуется…  – крестик девушка, правда, не носила.

До прибытия поезда оставалось пять минут. Данута уехала на выходные в Ленинград:

– Она жила в студенческом общежитии, – подумал Павел, – даже если бы я туда отправился, мы бы не смогли увидеться, как положено…  – он в очередной раз покраснел. Павел, в общем, знал, что надо делать:

– В ГУМе я тоже побывал, – рядом с ключами лежала картонная упаковка, – то есть в туалете ГУМа…  – в туалете ГУМа ловкие ребята продавали с рук заграничные сигареты и жвачку, презервативы и яркие журналы. Павел предполагал, что с его знанием языков, он может сделать неплохие деньги, отираясь у гостиниц, где селили иностранцев:

– Но за нами следит Комитет, – напомнил он себе, – нельзя рисковать. Хорошо еще, что меня, подростка, они почти не сопровождают. За Аней всегда таскаются топтуны, как она их называет…  – сестра, как и сам Павел, ловко отрывалась от слежки. Павел не пожалел денег на британские презервативы, с раскинувшей крылья птицей на эмблеме компании «К и К». Советские изделия, по слухам, никуда не годились. Он купил и журнал на английском языке:

– Данута вряд ли такое видела…  – ему пришло в голову, что для девушки это тоже может стать первым разом, – хотя в Польше такие вещи, наверное, найти легче…  – журнал, с шампанским и виноградом из Елисеевского гастронома, ожидал их в комнате коммуналки в Трубниковском переулке, неподалеку от давно закрытого храма Спаса-на-Песках и резиденции американского посла:

– Поленов писал вид из окна, – ухмыльнулся Павел, – но дворик давно заставили всяким хламом…  – с ключами от комнаты помог, неожиданным образом, так называемый родственник Павла, гражданин Бергер. Прошлой неделей Павел привез в Кащенко открытку от Фаины Яковлевны. Спокойно добравшись до Киева, жена Лазаря Абрамовича обустроилась в еврейской семье:

– Люди здесь хорошие, – писала Фаина Яковлевна, – меня взяли на кухню в синагогу. За Исааком и Сарой есть кому присмотреть. Исаак просил передать, что он каждый день занимается с прописями…  – дальше она добавила что-то на идиш. Получив открытку, дойдя до конца весточки, Бергер нахмурился, но потом улыбнулся:

– Господь о них позаботится, – он вернул Павлу открытку с видом моста через Днепр, – как сказано, в добрый час…  – Павел подозревал, что Фаина Яковлевна опять ожидает ребенка:

– Но Лазарю Абрамовичу я ничего не сказал, а потом зашла речь о комнате…  – соседа Бергера по палате, тихого человека в очках, отвезли в Кащенко после очередного маниакального приступа:

– Сейчас он в депрессии…  – обретаясь по больницам, Лазарь Абрамович хорошо выучил медицинский лексикон, – с его болезнью настроение меняется, как на качелях…  – Бергер помолчал:

– Он воевал, сидел в немецком плену, был в концлагере…  – после возвращения на родину в сорок пятом году, бывшему заключенному в Маутхаузене отвесили еще десятку за измену родине:

– Жена его сошлась с другим человеком, – Бергер помялся, – забрала сына… В общем, неудивительно, что он заболел…  – вне приступов сосед Лазаря Абрамовича работал в «Металлоремонте» на Арбате:

– Он просил поливать цветы…  – Павел вытащил из-под куртки астры, – соседям он не доверяет, считает, что они работают в КГБ…  – получив ключи, Павел прибрал комнату: – Там нет кровати…  – вспомнил подросток, – только диван. Ладно, на месте разберемся, что к чему…  – он пошел по перрону навстречу приближающемуся поезду.

Фонарик был самый дрянной, советского производства. Черный пластик почти быстро раскололся, лампочка еле светила.

По дороге из Ярославля в Загорск, в тряском вагоне дизеля, герцог, матерясь под нос, возился с отошедшими контактами:

– Выкрасить и выбросить, – сочно сказал его сосед, пожилой мужчина с корзинкой грибов, – китайский товар лучше, но говорят, что скоро его будет не достать…

В Свердловске Джон видел длинную очередь, вившуюся рядом со «Спорттоварами»:

– Давали китайские фонарики и термосы, – хмыкнул он, – но у нас не было времени толкаться за дефицитом, как здесь говорят…  – грибник зашуршал «За рубежом»:

– Китайцы скоро окончательно с нами поссорятся, – заявил мужчина, – надо их поставить на место. У меня дочка вышла замуж за офицера, пограничника…  – по словам зятя грибника, китайцы занимались провокациями в полном виду советских застав:

– Переходят границу, – он загибал пальцы, – пасут скот на наших лугах, ловят рыбу на нашей стороне реки… Но, как говорит мой зять, достаточно одного танкового выстрела и они разбегутся. Китайцы не гитлеровцы, до конца войны не сложившие оружия…  – по соседству оживились мужички с бутылками пива. Разговор перешел на военные воспоминания:

– Я молчал, – хмыкнул Джон, – во-первых, у меня акцент, – его акцент смахивал на прибалтийский, Джон не хотел рисковать расспросами собеседников, – а во-вторых, пока грибник штурмовал Зееловские высоты, я таскался по берлинскому метро в компании покойного Самуила…

Фонарик кое-как, но работал. Несмотря на послеобеденный час, в Сокольниках почти стемнело. Москву накрыла тяжелая туча. Ветер мотал голые верхушки деревьев в парке, носил по дорожкам окурки и фантики. Проржавевшая урна скрипела, раскачиваясь под вихрем, холод забирался под кепку. Леденела голова, с не заметным под ежиком шрамом.

Джон понятия не имел, что за операцию ему сделал предатель Кардозо, как он про себя называл родственника. Подышав на руки, он вытащил складной туристический ножик:

– Но что бы это ни было за вмешательство, думать я стал гораздо яснее…  – он не знал, откуда у него в голове появились сведения о новой фамилии выжившего Максимилиана, о ребенке, сыне фон Рабе и Ционы:

– Но я не знаю, где сейчас сама Циона. Где, где, в могиле, – разозлился он, – куда ей и дорога. Она перебежала к русским в Будапеште, чтобы спасти свою шкуру, чтобы найти Максимилиана. Раскрыв ее планы, русские не оставили бы ее в живых…

Он искренне надеялся, что бывшая жена мертва. Промерив пальцами пожелтевшую траву, герцог воткнул ножик в дерн:

– Полине я ничего не скажу, пусть считает, что ее мать умерла в Банбери. Маленький Джон…  – он задумался, – я с ним поговорю позже, парень все поймет. И вообще, надо еще добраться домой…  – до Софийской набережной, где размещалось британское посольство, отсюда было меньше часа пути, но пока бывший особняк миллионера Харитоненко мог с тем же успехом стоять на Луне.

За обедом в загорской столовой, с жидкими щами и шницелем, где было больше хлеба, чем мяса, герцог сказал племяннице:

– Ты этих дел не знаешь, а я знаю. Поверь моему опыту, едва мы появимся рядом с посольством…  – он указал на свой обтрепанный ватник, – как нас загребут, выражаясь словами твоего отца. В таких местах всегда дежурят машины Комитета, не говоря о том, что мои снимки есть у всех милиционеров от Бреста до Владивостока…

Всю дорогу из Сибири они избегали появляться в вокзальных залах ожидания или в больших магазинах:

– Мы словно дедушка Николай Воронцов-Вельяминов, – понял герцог, – он тоже скитался по России, потеряв память. Старообрядцы передавали его с рук на руки…  – они с племянницей ночевали и у старообрядцев и у обыкновенных православных, по надежным адресам. Маша хорошо знала церковную службу. Племянница пела каноны, помогала женщинам с детьми, готовила и стирала. Джон тоже не сидел сложа руки:

– В Ярославле я вообще ремонт затеял, – он почувствовал, что краснеет, – у нее пятеро детей, мал мала меньше. Откуда ей взять деньги, чтобы привести домик в порядок…

В Ярославле они ночевали у еще молодой женщины, вдовы местного баптистского пресвитера. Катерина Петровна достала из-за рамки семейной фотографии аккуратно сложенную справку:

– Я туда поеду, – голубые глаза заблестели слезами, – привезу его тело домой. Здесь похоронены его родители, Ваня должен упокоиться рядом с ними…  – муж женщины, получивший два года назад срок за незаконную религиозную пропаганду, согласно справке, умер от воспаления легких на зоне, в Казахстане:

– Согласно справке, – мрачно подумал герцог, – на самом деле могло случиться все, что угодно…  – оказавшись у протестантов, он вспомнил итонские годы и службы в школьной часовне:

– Баптисты для тебя еретики, – весело сказал он племяннице, – а я с ними с удовольствием помолюсь…  – Маша смутилась:

– Они хорошие люди, но не истинной веры. Хотя Бог, как говорится, для всех один…  – воскресную службу в Ярославле устраивали в домике Катерины Петровны. Вдова пресвитера неловко сказала:

– Я слышала, как вы читали малышам Библию, Иван Иванович…  – Джона все принимали за реабилитированного эстонца или латыша, – может быть, поговорите с нами, с общиной…  – он помолчал:

– Давно я этого не делал, Катерина Петровна…  – герцог почувствовал мимолетное прикосновение загрубевших от домашней работы пальцев:

– Господь всегда с нами, – Катерина Петровна опустила глаза, – даже в минуты невзгоды слово Божье никогда нас не покидает…  – он выбрал отрывок из Евангелия от Иоанна:

– Волк тоже эти строки любит…  – слежавшийся дерн легко поддавался лезвию ножа, – он помнит, как ему читали о воскресении Лазаря, когда он еще был безъязыким:

– Не сказал ли Я тебе, что если будешь веровать, то увидишь славу Божию…  – он опустил руки в отрытую ямку, – я тоже говорил, что мы увидим, как Советский Союз изменится…

За скромной трапезой после службы, Катерина Петровна вздохнула:

– Вы могли бы стать пресвитером, Иван Иванович. Люди вас слушают, тянутся к вам…  – Джон видел по ее глазам, что женщина хочет сказать что-то другое:

– Но такого делать нельзя, – невесело подумал он, – это недостойно джентльмена. Хотя она мне нравилась, очень нравилась…  – несмотря на протесты Катерины Петровны, они оставили женщине почти всю наличность:

– Вам деньги нужнее, – сварливо сказал Джон, – а в столице о нас позаботятся…  – он, по крайней мере, на это надеялся:

– Хотя если здесь, или в другом тайнике ничего нет…  – второй схрон находился в Лосином Острове, – то придется идти к дружкам Волка с пустыми руками. Живы ли они, эти дружки, пятнадцать лет прошло…  – руки скользнули по металлу. Неверный луч фонарика осветил облезлую жестяную банку: «Spiced Luncheon Meat». Джон лично ел такие консервы в Северной Африке:

– В СССР мы их поставляли по ленд-лизу. Правильно, Волк закладывал тайники осенью сорок пятого года. Банка пустая, иначе быть не может…  – он даже не хотел поднимать американскую тушенку. Нож подцепил крышку, он услышал сзади тихий голос:

– Дядя, что это…  – луч фонарик осветил тусклое золото часов, заиграл в бриллиантах колец. Герцог поднялся:

– Твое приданое, Мария Максимовна, но придется из него кое-что потратить…  – забросав ямку землей, он сверился с трофейными часами, полученными от Катерины Петровны. Швейцарский хронометр привез с войны ее покойный муж, служивший танкистом:

– Катерина Петровна говорила, что он уверовал на фронте, – вспомнил Джон, – до войны он был комсомольцем…  – стрелка подходила к четырем дня:

– Теперь в Лосиный остров, – распорядился герцог, – а оттуда в Марьину Рощу…  – сунув банку под немногие вещи в рюкзаке, они зашагали к метро.

– Очей прелестных огонь я обожаю, скажите, что иного я счастья не желаю…

Пластинка похрипывала, вертясь на старомодном патефоне. Сладкий голос Лемешева наполнял сумрачную комнату, заставленную пышными цветами. Блестели глянцевые листья фикусов, под стеклянным колпаком трепетала белыми лепестками орхидея в горшке. Рядом с разоренным диваном, валялись раздавленные ягодки винограда. На потертом ковре стояла полупустая бутылка советского шампанского. Платье и чулки скомкав, бросили в угол. Джинсы и кашемировый свитер оказались под столом.

Осторожно пошевелившись, Данута скосила глаза к стене. Он по-детски уткнул лицо в подушку, рыжеватые волосы растрепались. Данута послушала уютное сопение:

– Сейчас видно, что ему восемнадцать. Сначала я думала, что он меня старше…

Она вытянула из-под сбившейся простыни яркий американский журнальчик. Девушка видела такие издания у интеллигентов, с которыми она работала в Кракове. Она, разумеется, не рассказала Павлу, что знакома с журналом:

– Я разыграла смущение, он, кажется, поверил…  – по голой спине пробежал неприятный холодок, – но если меня опять проверяют, если он не тот, за кого себя выдает…  – Данута видела его паспорт, с пропиской где-то на Миусах:

– Он студент художественного училища. Он действительно отлично рисует…  – Павел делал наброски ее лица и фигуры, – он сирота, живет со старшими сестрами…  – Данута не могла просить коллег о справке касательно гражданина Бергера, Павла Яковлевича:

– Придется все объяснять, а такие контакты нам запрещены. Тем более, я иностранка…  – она успокоила себя тем, что навещала костел по служебному заданию:

– Пусть проверяют, – хмыкнула девушка, – они хотят направить меня на работу среди религиозных кругов. Понятно, что без посещения церкви я не обойдусь. Но я уверена, что Павел не имеет отношения к Комитету…

О принятии обетов пока речь не шла:

– Торопиться некуда, – сказали ей на совещании, – пока поработайте с местными прелатами. Вернувшись в Краков, вы начнете подготовку основного задания…  – Дануту ждало пострижение, но девушку это нисколько не занимало. Потянувшись, она зевнула:

– Ерунда, отсталая чушь. Выполнив задание, я вернусь в Польшу, и все. Обеты, ничего не значащий пережиток прошлого…  – Павлу она не рассказывала правды. Для него девушка была обыкновенной студенткой, филологом, приехавшей по обмену в Москву.

Шелестя журналом, Данута увидела, что юноша улыбается. Она подавила желание залезть под теплое одеяло, устроиться у него под боком:

– Спит и улыбается, – девушка скрыла вздох, – с ним хорошо, спокойно. Он не товарищ Матвеев, – Данута дернула уголком припухших губ, – который меня проверял. Павел меня младше, но с ним лучше, чем с другими…  – отложив журнал, она обхватила коленки руками:

– Я не давала ему телефона на квартире Светы…  – Данута боялась комитетских жучков, – а ему звонить можно, но только в мастерскую его наставника…  – Павел предусмотрительно попросил у Неизвестного разрешения пользоваться телефоном:

– Сколько угодно, – отмахнулся учитель, – как говорится, свидания, встречи, расставания…  – Павел полюбовался изящной головой Нади на деревянном постаменте:

– Стиль непохож на французского скульптора…  – кусок старой газеты с фотографией бюста Марианны пришпилили к щиту, где Неизвестный собирал, как он говорил, задумки, – но Надя очень напоминает эту женщину, кем бы она ни была…  – Неизвестный заметил:

– Твоя сестра вернется с гастролей и займемся фигурой…  – голос Лемешева оборвался, Данута встрепенулась:

– Восемь вечера. В девять меня ждут рядом с МИДом…  – в студенческом общежитии ленинградского пединститута, где поселили девушку, Данута получила телеграмму из столицы. Зайдя, как и было предписано, в Большой Дом на Литейном, она услышала по телефону о новом задании. Разговаривал с ней сам товарищ Матвеев:

– Вы временно переселяетесь на загородную дачу, – сухо сказал он, – займетесь девушкой, участником важной операции. Подружитесь с ней, ей нужна женская компания…  – Данута понятия не имела, сколько продлится задание:

– Надо сказать что-то Павлу…  – подумала она, – хотя зачем? Товарищ Матвеев обещал, что по выходным я смогу ездить в Москву. Я позвоню Павлу, мы увидимся…  – по словам юноши, комната принадлежала его дальнему родственнику:

– Он в больнице, нам никто не помешает, и вообще квартира тихая, – весело сказал он на перроне, забирая у Дануты сумку. Багаж стоял в углу комнаты, рядом с ее смявшимся платьем. Девушка подняла с ковра белье:

– Надо одеваться. Я оставлю Павлу записку, извинюсь…  – она вздрогнула. Ласковые губы коснулись ее спины, он потерся щекой о мягкое, белое плечо:

– Не убегай…  – Данута откинулась в его руки, – не убегай, прекрасная полячка…  – он шептал что-то нежное, глупое, привлекая ее к себе, зарываясь лицом в спутанные, вороные волосы:

– Он ничего никогда не узнает, – пообещала себе Данута, – и вообще, через год все закончится. Я уеду, он забудет обо мне…  – обнимая Павла, она шепнула:

– Только быстро, я должна идти…  – в серых глазах юноши мелькнула усмешка:

– Так и быть, но в следующий раз я тебя никуда не отпущу. Я тебя больше никуда не отпущу, Данута…  – девушка незаметно сглотнула: «Я тоже о нем забуду. Забуду».

Пыльные клавиши старинного пианино заныли на разные голоса. Пройдясь по краю инструмента, черный котик ловко прыгнул на колени сидящего за круглым столом плотного мужчины. Наборный орех обеденного гарнитура когда-то искололи ножом, о стол явно тушили окурки. Хозяин дома, как думал о нем Джон, перехватил взгляд герцога:

– Люди дураки, – скрипуче сказал его собеседник, – они выбрасывают антикварную мебель на помойку, а через полсотни лет их внуки будут за такими стульями ездить на запад…  – опрокинув стопочку ледяной водки, Джон понюхал соленый огурец:

– Марта в Мейденхеде, в подвале, держит дубовые бочки, заказанные в Бордо у виноделов, – вспомнил герцог, – она на участке развела укроп и черную смородину. У нее лучшие огурцы в Лондоне, то есть единственные, как она смеется…

Неприметный домик стоял неподалеку от деревянного барака, где, по словам хозяина, размещалась синагога. По соседству возвышалось облезлое, унылое здание таксопарка, выстроенное в двадцатые годы. По ближней улице грохотали потрепанные трамваи, над мостовой развевались кумачовые лозунги. На газетных щитах висела «Правда», с бесконечными сообщениями о съезде КПСС:

– Здесь словно ничего этого нет…  – Джон обвел глазами тесную комнату, – словно мы в другом веке или в другом мире…  – получив шкурку от сала, котик удовлетворенно заурчал. В голом дворе домика, правда, стояла черная, забрызганная грязью «Волга». Крепкие ребята в машине, покуривая дешевые сигареты, изучали журнал «За рулем»:

– Это его охранники, – подумал Джон, – шестерки, как говорит Волк…  – он только знал, что его собеседника зовут Алексеем Ивановичем:

– Дядя Теодор рассказывал о нем, – вспомнил Джон, – он тоже участвовал в нападении на воронок на Садовом кольце, когда они освободили покойного Степана. В этом домике они прятались перед побегом из Москвы…  – кроме адреса, у Джона имелся еще и безопасный телефон:

– Удивительно, что, с моей операцией, я все помню…  – он почесал шрам под волосами, – но Волк очень толково объясняет, судебная практика дает о себе знать…  – кузен сказал, что на телефоне будет сидеть кто-то, не вызывающий недоверия у посторонних:

– Чья-то матушка или тетушка, – добавил Волк, – она скажет, что тебе делать дальше…  – выслушав Джона, пожилой женский голос велел ему ждать у метро Сокольники:

– Опишите себя, – собеседница зашлась хриплым кашлем давней курильщицы, – к вам подойдут, скажут, что они от Алексея Ивановича…  – подошел к ним приятный, приветливый паренек, представившийся Виктором:

– Он лет шестнадцати, – подумал герцог, – он родился после войны, или в самом ее конце…  – Виктор проводил их с Машей в ту самую «Волгу», в компанию молчаливых ребят. Алексей Иванович ожидал машину в домике. По тому, как он обращался с Виктором, герцог понял, что перед ним отец и сын:

– Интересно, где его жена, то есть сожительница, – мимолетно подумал Джон, – Волк говорил, что им нельзя официально жениться. Он с Мартой венчался тайно, такое позволено…  – племянницу он оставил на кухне домика, где Виктор накрыл чай, со свежей пастилой и тульскими пряниками:

– Мы на второй бутылке водки…  – Джон бросил взгляд на стол, – но пока прямо ничего не сказали, ходим вокруг да около. Волк предупреждал, что так и случится. Надо потерпеть, Алексей Иванович, то есть его люди, меня проверяют…  – герцог начал с рассказа о побеге из психиатрической больницы в Новосибирске. Алексей Иванович нарезал натертое черным перцем сало:

– Максим Михайлович был здесь, – уважительно сказал он, – и дальше отправился. То есть вы с ним разминулись…  – герцог развел руками:

– Меня привезли в Суханово с Урала, а потом отправили на юг, в Среднюю Азию, – он понял, что не знает, где находится госпиталь, владения профессора Кардозо:

– На Аральском или Каспийском море, – задумался Джон, – погода всегда стояла жаркая….

Алексей Иванович потер подбородок:

– О месте, где вы сидели, вы мне еще расскажете. Ладно…  – он соорудил бутерброд с салом, – пока, Иван Иванович, подождем вестей из Новосибирска…  – в Новосибирске стояла глубокая ночь, но это, как подозревал Джон, было неважно. Один из парней четверть часа назад принес в комнату заклеенный конверт. Пробежав глазами записку, Алексей Иванович извинился:

– Все в порядке. Поймите и вы нас…  – он слегка улыбнулся, – мы, так сказать, настороже…  – узнав, что Марта живет в Лондоне, Алексей Иванович кивнул:

– Волк и Федор Петрович о ней много говорили, да и моя…  – он замялся, – Нина тоже. Она сидела в одной камере с Марфой Федоровной. Нина тогда Виктора…  – мужчина кивнул на дверь, – ждала. Марфа Федоровна добилась для беременных дополнительного пайка, прогулок…  – выяснилось, что Виктор приемный сын Алексея Ивановича:

– Нину мою с Украины угнали в Германию…  – он выпил еще водки, – она встретилась в Мюнхене с французом, тоже рабочим…  – Джон не хотел спрашивать, что случилось с женщиной:

– Понятно, что ее нет в живых. Зачем бередить старые раны…  – Алексей Иванович вздохнул:

– Нина умерла родами, в год смерти Сталина. И она, и наша девочка. У Волка тоже девочка…  – он помолчал, – и сын у него растет. Счастливый он человек…  – герцог про себя хмыкнул:

– Алексей Иванович уверен, что Волк добрался до границы и сейчас в безопасности. Будем надеяться, что это именно так…  – банка из-под американской тушенки красовалась на столе между ними. Джон захрустел огурцом:

– Через пятьдесят лет, Алексей Иванович, отсюда…  – он повел рукой в сторону окна, – тоже никого, кроме комитетчиков и партийных бонз, не выпустят…  – его собеседник помотал лысеющей головой:

– Нет, все еще изменится. Жаль только, что мы этого не увидим…  – он пропустил сквозь пальцы пару золотых часов:

– С другой стороны, хорошо, что в Лосином Острове вас псы спугнули…  – он подвинул Джону банку, – милиционерам вам показываться на глаза не след…  – котик согласно мяукнул, – а тамошний схрон пусть остается на месте. Мало ли кто здесь еще появится, вдруг сам Волк опять приедет. Квартиру в Хлебниковом переулке спасти не удалось…  – комнаты конфисковали после ареста кузена, в сорок пятом году, – но золото его по праву…  – герцог отодвинул банку:

– Очень надеюсь, что он сюда и ногой не ступит. Надо кое-что продать на наши нужды…  – Алексей Иванович затянулся неожиданной в заброшенной комнате американской сигаретой:

– В Москве все можно достать, – он усмехнулся, – только плати, а мне и платить не надо. Продавать мы ничего не станем, – подытожил он, – это Волка вещи, не мои. Обойдемся, – он подмигнул герцогу, – у меня затруднений с деньгами нет…

Алексей Иванович разложил на столе подробную карту центра Москвы: «К делу».

Телефон-автомат на стене курительной комнаты научных залов Библиотеки Ленина прочно заняла академическая дама в строгом костюме, при очках и папке. Читательница громко наставляла, судя по всему, сына-подростка:

– Лёня, котлеты лежат в эмалированной кастрюльке. Зажги плиту, поставь на огонь сковородку, но не отвлекайся, иначе повторится твое фиаско прошлой недели…  – дама, наконец, повесила трубку. Аня Левина, терпеливо ожидавшая своей очереди, весело сказала:

– Моему младшему брату четырнадцать. Подростки, что с ними делать? Сколько лет вашему Лёне…  – дама поджала губы:

– Пятьдесят два…  – Аня едва удержалась от смешка. Затягиваясь американской сигаретой из их обычного продуктового набора, она ждала, пока Павел снимет трубку:

– Вообще он бывает таким, как этот Лёня…  – Аня все-таки улыбнулась, – если он рисует, он может не услышать звонка. Но котлеты он умеет разогревать…  – голос брата был сонным:

– Неудивительно, – вздохнула Аня, – такая погода на улице, что только спать…  – она тоже боролась с зевотой, сидя над стопкой брошюр, отпечатанных на дешевой бумаге:

– Отчет наркомата легкой промышленности СССР за 1928 год…  – Аня дрогнула ноздрями:

– Но что делать, иначе курсовую никак не написать…  – тему о советской швейной промышленности ей утвердили без лишних вопросов. Не желая вызывать подозрений библиотекарей, Аня, который день подряд, заказывала советские источники:

– Но сегодня я подала заявку на французские журналы, – хмыкнула она, – хорошо, что у меня имеется ходатайство от научного руководителя, с печатью деканата…  – издания из особого хранилища не выдавали без разрешения учебного заведения, с объяснением причин интереса к таким материалам:

– Особое хранилище для светских журналов, – презрительно подумала девушка, – они боятся платьев от Шанель…  – судя по ярлычку на ее костюме, она тоже носила творение из ателье мадам. Аня потрогала коричневый твид пиджачка:

– С другой стороны, с них станется украсть покрой и сшить наряд в Москве, в закрытом ателье. Нами правит партия воров и лгунов, вроде нашего так называемого отца…

Пока синагогальные архивы, если можно было так назвать картонные ящики с запыленными бумагами, ничего интересного ей не открыли. Аня два раза в неделю занималась с раввином ивритом. Чтобы добраться до Маросейки незамеченной, ей приходилось покидать троллейбус у Большого театра. Аня ныряла в толпу на первом этаже ЦУМа:

– Мои топтуны получают выволочки за то, что меня теряют, – смешливо подумала девушка, – на этот раз я их стряхнула в ГУМе…  – Аня предполагала, что Лубянка узнает о теме ее курсовой:

– Но ничего подозрительного нет, – сказала она брату под шум воды в ванной, – «Развитие моделей одежды в советской легкой промышленности», отличная тема. Однако я не хочу, чтобы они интересовались моим библиотечным формуляром…  – на случай интереса Аня приготовила непробиваемое объяснение:

– Как советская мода отличалась от буржуазной…  – девушка закатила темные глаза, – понятно, как. Наши фабрики все еще клепают ситцевые халаты для пролетариата. В импортных товарах ходят жены партийных бонз, или нужные люди, вроде нас…  – брат мрачно заметил:

– Они ожидают, что мы расплатимся за джинсы и кашемир, но я не собираюсь с ними сотрудничать, ни за какие деньги…  – Аня взъерошила его волосы:

– Иногда речь идет не о деньгах, милый…  – Павел помолчал:

– Да. Они могут шантажировать меня вашей с Надей судьбой…  – Аня угрюмо отозвалась:

– Или нас тем, что случится с тобой…  – она обняла брата:

– Но, как мы говорили в интернате, один за всех, и все за одного…

Пока в синагогальных материалах она не нашла записи о их с Надей рождении. Аня и сама не знала, что хочет отыскать в западных журналах:

– Павел приносил домой кусок газеты из мастерской Неизвестного, – вспомнила она, – модель для бюста Марианны очень похожа на маму. Если она была моделью, могли сохраниться и другие ее фотографии. Роза Левина, восемнадцатого года рождения, а больше мы о ней ничего не знаем…

Издания из особого хранилища запрещалось фотографировать или размножать на библиотечном ротаторе, но Аня все продумала. Староста курса, неприятный парень с известной фамилией, не давал ей прохода, приглашая на вечеринки и закрытые просмотры в Доме Кино. На университетских субботниках и концертах Аня видела у него маленький, импортный фотоаппарат:

– Достаточно было похлопать ресницами, согласиться на пару поцелуев…  – она коснулась стеганой сумочки, черной кожи, – и золотой ключик у нас в кармане…  – Аня сделала вид, что хочет заняться фотографией:

– Он предложил давать мне уроки…  – девушка скривила губы, – придется опять с ним целоваться, когда я верну технику…  – фотографировала Аня не хуже профессионального репортера, обучившись мастерству в интернате:

– Пленку мы с Павлом проявим в ванной. Остается только найти фотографии, которые стоит переснять…  – брат признался, что действительно спал:

– Пьеро и Арлекина я выгулял…  – девочками, Аня с Надей назвали мопсов в честь героев «Золотого Ключика», – они отказались даже вокруг пруда пройтись. На дворе мокрый снег, я их понимаю…  – Аня ласково отозвалась:

– И ты отдыхай, ты еще растешь…  – по словам Павла, Надя пока не звонила:

– Они выступают с концертами перед тружениками села, – дикторским голом провозгласил брат, – советское искусство, принадлежащее народу, отражает чаяния и устремления граждан нашей великой страны…

Фыркнув, Аня повесила трубку. Она достала сигарету, с обеих сторон появилось сразу два огонька зажигалок. Коротко кивнув мужчинам, она встала у зарешеченного окна. Потеки снега сползали по стеклу. Аня поежилась:

– Надо потом зайти в кафетерий. Такая погода, что без маленького двойного не обойтись…  – поднявшись по лестнице, она прошла налево, в читальный зал особого хранилища. На стойке ее ждала картонная коробка: «Франция, 1930—1939». Аня перебирала немногие журналы:

– Осенью тридцать девятого началась война. Модных изданий здесь нет. La Vie Parisienne, L’Usine Nouvelle, Vu, Match… – журнал выскользнул из пальцев, Аня замерла:

– 27 июля 1939 года. Мадам Роза Тетанже распахивает двери своих изысканных апартаментов…

С пожелтевшей обложки журнала на нее смотрела мать.

Трудовая книжка гражданина Лопатина, Алексея Ивановича, беспартийного, освобожденного от военной обязанности по плоскостопию, дважды судимого за мелкие кражи, спокойно хранилась в сейфе директора ресторана на Ярославском вокзале. Гражданин Лопатин который год числился кладовщиком. В ресторане Алексей Иванович не появлялся, предпочитая встречаться с директором, как и с другими подопечными, в более уединенных местах.

Мерно шуршали дворники «Волги». Он покуривал в полуоткрытое окошко:

– Волк говорил, что такой бизнес придумали американцы. То есть приехавшие в Америку из Италии мафиози, как о них пишут…  – газеты кричали о подъеме преступности в США, о страшной нищете и безработице, об угнетении прав коренных жителей Америки, индейцев и чернокожих жителей страны. Алексей Иванович ни в грош не ставил такую муть:

– Волк успел рассказать нам о жизни на западе, – он вздохнул, – как бы Витьку туда отправить? Парень все-таки наполовину француз…  – Алексей Иванович не скрывал от пасынка правды, но покойная Нина не знала адреса возлюбленного в Париже:

– Только имя, фамилию и дату рождения, – вспомнил Алексей Иванович, – но у них тоже должен быть какой-то адресный стол. Хотя до Франции парню пока далеко, если он вообще туда попадет…  – Витя учился во французской спецшколе, в Спасопесковском переулке:

– По прописке, как положено, – весело подумал Алексей Иванович, – Волк у нас рогожский, а мы, Лопатины, испокон века на Смоленке крутились…

Алексей Иванович жил скромно. Они с Витей занимали две комнаты в бывшей барской, а ныне коммунальной квартире, неподалеку от резиденции американского посла. Соседи считали Лопатина положительным, непьющим человеком:

– Даже наш сумасшедший со мной здоровается…  – усмехнулся он, – интересно, кто его цветы будет поливать, пока он сидит в Кащенко…

Поговорив с Витей, Иван Иванович похвалил его произношение:

– Мария Максимовна…  – Лопатин называл дочку Волка уважительно, – с ним позанимается, пока мы готовим операцию…  – Алексей Иванович, в отличие от Волка, не считал себя специалистом в мокрых делах, как он сказал британскому гостю:

– Кражи ерунда, – заметил он, – по молодости я воровал в трамваях, но потом меня поставили смотрящим вместо Волка, отсюда все и началось…  – Лопатин предполагал, что в Америке его тоже бы назвали мафиози:

– Хотя до революции, да и после нее, в России тоже так делали, – вспомнил он, – купцы платили лихим ребятам и спали спокойно…  – в последний раз Лопатин брал в руки оружие пятнадцать лет назад, при нападении на фургон гэбистов на Садовом кольце. Разговаривая с Иваном Ивановичем, он взвесил в ладони пистолет Макарова:

– Сейчас дуры нам не понадобятся, по крайней мере, я на это надеюсь. Однако придется вам с Марией Максимовной окунуться в осеннюю Москву-реку…  – через доверенных людей Алексей Иванович получил фотокопию плана канализационных труб, выходящих на реку в окрестностях бывшего особняка Харитоненко:

– С земли в посольство вы не прорветесь, – заметил он герцогу, – на площади всегда торчат машины гэбистов. Но остается еще вода…  – Иван Иванович согласился с его планом:

– Один мой родственник так ушел от гестапо после убийства Гейдриха в Праге, в сорок втором году…  – гость улыбнулся, – но мы, можно сказать, не уйдем, а придем…  – им предстояло разобраться с решеткой, перекрывающей трубу:

– Технические работы мы проведем, – успокоил Лопатин гостя, – ночи сейчас темные, а у ребят есть опыт…  – он повел рукой, – в таких делах…  – Ивана Ивановича и Марию Максимовну поселили подальше от глаз милиционеров, на уединенной дачке в Кратово:

– Приняли мы их радушно…  – Лопатин следил за входом в Ленинку, – Волк останется доволен…  – он был уверен, что подельник жив:

– Максим Михайлович не такой человек, чтобы сгинуть на границе, – сказал он британцу, – он вас ждет, в вашем Лондоне…  – Лопатин вспомнил единственную фразу, которую он знал на английском языке, выученную до войны, в школе: «London is a capital of Great Britain»:

– Я к языкам неспособен, а Витька молодец, он звучит, как настоящий француз. Но поступать он пойдет в Плехановку, то есть в бывший Коммерческий Институт…  – Алексей Иванович понимал важность образования:

– Тем более сейчас, когда мы стали опекать цеховиков. Они не довоенные кустари, у людей работают свои производства, пусть и подпольные. У директора Перовской текстильной фабрики, по слухам, шестьдесят цехов. Один устроили в психиатрической лечебнице…  – Лопатин даже улыбнулся, – убили двух птиц одним камнем…  – больные на трудотерапии строчили модные юбки и кофточки, директор фабрики получал прибыль:

– Надо следовать за требованиями бизнеса, как выражался Волк…  – подытожил Лопатин. У дверей библиотеки он никого подходящего не заметил. Лопатин не хотел привозить Ивану Ивановичу профессионалку:

– На них пробы негде ставить, – поморщился он, – по нему видно, что он не такой человек, ему нужно самое лучшее…  – гость не просил об отдыхе, но Лопатин рассудил, что он не откажется:

– Волк женатый человек а Иван Иванович вдовец, как и я. Отвезем его в уютную квартирку на несколько дней, пусть расслабится после скитаний. Им с Марией Максимовной еще предстоит отсюда выбраться…  – по уверениям британца, обо всем должно было позаботиться посольство:

– Он мне скажет спасибо…  – Лопатин вспомнил, что в кафетерий библиотеки пускают всех подряд, – здесь занимаются студентки, аспирантки… Какая у них стипендия, одни слезы. И я ничего дурного не предлагаю, только хочу познакомить девушку с важным гостем…

Заперев машину, нахлобучив на голову твидовое кепи, он зашагал ко входу в Ленинку.

Филологический факультет педагогического института, где Генрих посещал вечерние занятия располагался в Хамовниках, на Малой Пироговской улице. Обычно после пар он возвращался в общежитие пешком, легко отмахивая несколько километров по Садовому Кольцу и набережной Москвы-реки. Только в непогоду Генрих садился на «букашку», переполненный троллейбус маршрута Б, медленно ползущий по кольцу в сторону Смоленки.

Сегодня, отпросившись со второй лекции, о русской литературе прошлого века, Генрих нырнул в метро на «Парке Культуры». День был будничный, среда. На перроне скопилась толпа служащих окрестных учреждений. Ожидая поезда, Генрих сверился с часами:

– Остается ровно сорок минут…  – товарищи по работе подсмеивались над его пунктуальностью, – десять минут до «Охотного Ряда», пять минут на пересадку, и я на месте. Хватит времени на очередь в гардероб и на чашку кофе в буфете…

Профком и комитет комсомола, вернее, его культмассовый сектор, пару раз в месяц распространяли среди рабочих театральные билеты с большой скидкой. Товарищи Генриха по стройке, впрочем, предпочитали кино, футбол и стоящие в комнатах отдыха общежития телевизоры:

– В театр, кроме меня, почти никто не ходит…  – толпа сама внесла его в вагон, – только девчонки бегают в оперетту…  – за осень Генрих успел побывать почти во всех театрах Москвы:

– Все равно мне больше делать нечего…  – на «Библиотеке имени Ленина» машинист даже не открыл двери поезда, – мистер Мэдисон больше не приходит в Нескучный Сад, тайник исчез…  – Генрих несколько раз пытался оставить в парке материалы, однако, насколько он понял, тайника больше не существовало. На его попытку позвонить в посольство никто не ответил:

– Надо подождать, – велел себе Генрих, – они обязательно выйдут на связь…  – паспорт его почти полного тезки, товарища Миллера, лежал вместе с наличными деньгами в неприметном чемоданчике. Эту неделю багаж проводил на Ярославском вокзале.

Рассматривая свое отражение в темной двери поезда, Генрих пригладил коротко стриженые, каштановые волосы. До лекций он успел забежать в парикмахерскую:

– Галстук у меня импортный, – он улыбнулся, – костюм тоже. Социалистического производства, но импортный…  – у Генриха, с его невысоким ростом, приятели редко одалживали костюм, но его галстук успел побывать на десятке свиданий:

– Парни здесь надевают галстук только в театр или встречаясь с девушкой, да и то не со всякой…  – он вспомнил хмурый голос соседа по комнате. Юноша пытался завязать перед зеркалом галстук. Генрих вздохнул:

– Стой спокойно, я сам все сделаю. Нечего волноваться, это всего лишь знакомство с родителями…  – штукатур отозвался:

– С москвичами, а я лимита, как нас называют. Еще решат, что я за пропиской охочусь…  – Генрих сбил пылинку с лихо завязанного узла:

– Ты говорил, что у них в двух комнатах теснится пять человек. Они совсем не богачи, а ты неплохо зарабатываешь…  – приятель хмыкнул:

– Не богачи, но москвичи, что важнее…  – Генрих скосил глаза на «Известия» в руках соседа справа. Несмотря на давку, пассажир пытался читать газету:

– Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме…  – провозглашали жирные буквы, – доклад председателя ЦК КПСС товарища Никиты Сергеевича Хрущева…

С докладом их познакомили вчера, на занятиях в Академии. Два раза в неделю по утрам, вместо стройки Генрих ехал на Лубянку. Высшая Разведывательная Школа, как официально называлась Академия, размещалась в неприметном доме, в глубине близлежащих к зданию Комитета дворов. На занятиях они мало говорили друг с другом:

– Ребята учатся, работают, как и я…  – он скользил глазами по строкам доклада, – а что касается местных кадров, то они делают вид, что впервые с нами встретились…  – товарища Матвеева, Паука, он пока в Академии не заметил, но фальшивая Света невозмутимо сидела на занятиях:

– Данута делит с ней квартиру, – вспомнил Генрих, – хорошо, что эта Света оставила меня в покое…  – костел святого Людовика стоял неподалеку от Комитета, но Генриху нельзя было заглядывать в церковь. За дверью замелькала набитая людьми платформа «Охотного Ряда»:

– Хотя на мессу могут ходить британские дипломаты. Почему посольство не отозвалось на сигнал тревоги…  – Генрих еще не решил, стоит ли ему повторить попытку:

– Неясно, что происходит в посольстве с жучками. Если у них стоят подслушивающие устройства, мой голос могут узнать…  – двери раскрылись, он очутился в бурлящей толпе:

– При коммунизме у каждого появится личный автомобиль, – развеселился Генрих, – и личная квартира. Хотя если каждый москвич получит по машине, по городу будет не проехать…

Пока пробки в Москве случались только у вокзалов и на Садовом Кольце. Привыкнув к многолюдному Лондону, Генрих не обращал внимания на давку:

– Они в Нью-Йорке не бывали, где все еще хуже, – юноша ввинтился в людскую массу, осаждающую эскалаторы, – давай, товарищ Рабе, поднажми…  – спектакль начинался в семь. Генрих шел в Малый Театр, на «Вишневый сад»:

– Особого выбора не было, – подумал он, – либо Чехов, либо товарищ Королёв во МХАТе, с очередной пьесой о прадедушке. Пусть на Королёва ходят делегаты съезда…  – в конце эскалатора копошилась бабка, при сумке на колесиках. Багаж она перевязала деревенской веревкой:

– Час пик, – Генрих закатил глаза, – нашла время болтаться по метро, в ее возрасте…  – у бабки, правда, была неожиданно прямая спина. Голову она завязала простым платком.

Ловко приподняв сумку, Генрих подхватил пассажирку под локоть:

– Мама с Волком встретились на этой станции метро четверть века назад, – пронеслось у него в голове, – но тогда они еще не знали друг друга…  – Генрих замер.

Высокая девушка, покраснев, опустила голубые глаза. Белокурый локон, выбившись из-под платка, спускался на нежную щеку. Губы у нее были розовые, красиво вырезанные. Взмахнув длинными ресницами, подавшись вперед, она открыла рот. Девушка ничего не успела сказать. Пассажиры валили вперед, людской поток разделил их. Генриха оттеснили к стене, незнакомка пропала в толпе. Привалившись к холодному камню, он едва справился с часто бьющимся сердцем:

– Какая она красавица, словно из русской сказки. Но где ее теперь искать…  – он попытался вглядеться в людские головы:

– Нет, никого не видно. Но Волк нашел маму и я ее найду…  – подытожил юноша, – пусть мне придется обыскать весь Советский Союз…  – он зашагал в сторону «Театральной».

Джон был против вояжа Маши, как назвал это герцог, на Даниловское кладбище, но девушка настояла на своем:

– Вы не понимаете, – упрямо сказала она, – матушка Матрона святая…  – племянница перекрестилась, – она благословила папу, благословила тетю Марту. Она защитила меня, спасла от гибели на перевале, послала мне навстречу папу…  – собирая кошелку, Маша добавила:

– Папа мне много о ней рассказывал. Я обязана съездить на ее могилу, дядя Джон…  – герцог прошелся по скрипучим половицам, на веранде кратовской дачки. Домик стоял за высоким забором. Никто не совался на заросшую облетевшими кустами жасмина тропинку, ведущую к калитке. Оказавшись здесь, Джон почувствовал себя словно в пьесе Чехова:

– Круглый стол, кресло-качалка и самовар вместо чайника…  – племянница ловко управлялась с самоваром, растапливая его шишками. Алексей Иванович выгрузил из багажника «Волги» полные сумки провизии:

– Из Елисеевского гастронома, – он подмигнул Джону, – и от вашего соседа, то есть моего начальника…  – Лопатин добродушно рассмеялся. Неподалеку от дачки, за железным забором, возвышался особняк, могущий украсить дорогие пригороды Лондона. Директор ресторана на Ярославском вокзале зачем-то возвел средневекового вида башенку с черепичной крышей и узкими бойницами.

Джон с Машей, из соображений безопасности, не покидали дачку. Дым самовара не был заметен за высокими соснами на участке. Готовили они на плите с газовыми баллонами. Джон изучал технические планы операции, как называл их Лопатин, или читал единственную книгу, найденную в кладовке, растрепанное издание Чехова:

– Я стал совсем русским, – усмехнулся он в разговоре с племянницей, за чаем, – осталось привезти гитару…  – несмотря на долгое молчание, его голос не изменился. Напев высоким тенорком:

– По тундре, по железной дороге…  – герцог кивнул на пыльное фортепиано в углу:

– Ты говорила, что хорошо играешь…  – Маша зарделась:

– Я давно не подходила к инструменту и руки у меня…  – она кивнула на загрубевшие ладони, – теперь не те…  – Джон улыбнулся:

– Доберемся до Лондона, и все пойдет по-другому. Ты вернешься к музыке, сядешь в седло…  – племянница рассказала ему о своем увлечении конным спортом:

– Правильно, – весело отозвался Джон, – я тебя в первый раз увидел на московском ипподроме, осенью сорок пятого года. Ты выступала на потомке наших лошадей, а сейчас побываешь в конюшнях, откуда родом твой Лорд…  – девушка поджала губы:

– Это суетное, – строго сказала Маша, – у меня другая стезя…  – Джон не стал спорить, успокоив себя:

– Ей всего девятнадцать лет, а она прошла через такие испытания, что не по силам и взрослому. Она оттает в Лондоне, под крылом у отца, среди семьи. Пойдет в Кембридж, начнет учиться музыке или языкам…  – о младшей, приемной сестре Маши он с племянницей почти не говорил:

– Ясно, что это наша Марта, – вздохнул Джон, – но нельзя пороть горячку. Журавлев на хорошей должности, сталинские времена миновали, никто его не сместит. Марта в безопасности, чего нельзя сказать о нас самих…  – им надо было как можно быстрее покинуть СССР:

– Мы со старшей Мартой подумаем, как вытащить отсюда девочку, – решил Джон, – а если мы с Машей отправимся в Куйбышев, это будет чистое самоубийство…  – племянница и не рвалась увидеться с приемной семьей:

– Они Антихристы, как Горский, – мрачно сказала Маша, – вы говорили, что они отправили невинного ребенка в пасть Вельзевула…  – герцог рассказал девушке о судьбе ее старшего брата по матери:

– Они издевались не только над Виллемом, – Маша раздула ноздри, – Журавлев с другими коммунистами распинал мученицу Зою, аки во времена нероновы, а она…  – Маша скривилась, – она послала в тюрьму женщину, истинно верующую…  – наблюдая, как племянница складывает сладости в сумку на колесиках, герцог поинтересовался:

– Я думал, что Виктор тебе шоколад и печенье привез…  – младший Лопатин смотрел на них, благоговейно открыв рот. Радио на дачку не провели. Приезжая в Кратово на занятия языком, Виктор тащил кошелку со свежими газетами для герцога и сладостями к чаю, как выражался парень, уютным московским говорком:

– Мария ему нравится, по-детски, – усмехнулся герцог, – он воспитанный юноша, словно и не в СССР вырос…  – племянница замотала сумку найденной в кладовке веревкой:

– Скоро Рождественский пост, – сурово отозвалась девушка, – а сие все скоромное. На могиле матушки, должно быть, нищие обретаются. Я им припасы раздам, сие дело богоугодное…  – герцог вспомнил:

– Волк с Максимом на наше Рождество всегда постятся. В этот раз к ним присоединится Мария…  – Джон рассчитывал до Рождества оказаться дома. Впрочем, надежды на семейный праздник не было. Герцог ожидал, что его загонят на дебрифинг в самую глухую Шотландию:

– Или отправят на острова, как покойных мистера и миссис Смит, – хмыкнул он, – но, может быть, Маленькому Джону с Полиной разрешат ко мне прилететь. Парню шестнадцать, а бедной девочке всего одиннадцать…  – он не сомневался, что в Лондоне его считали погибшим:

– И будут считать, пока мы не окажемся на территории посольства, – сварливо заявил он племяннице, – а твои паломничества к могилам святых, тем более без документов, попросту опасны…  – Мария наотрез отказывалась от паспорта. Алексей Иванович мог привезти в Кратово надежные бумаги:

– Там стоит печать Антихриста, – помотала головой девушка, – грех таким пользоваться…  – Джон подозревал, что племянница не стала бы слушать и радио:

– К газетам она тоже не прикасается, ни здесь, ни, когда мы выбирались из Сибири…  – он шел к дому, неся плетеную корзину с шишками. День выдался серым, на сухой траве блестели капли мелкого дождя. Джон прислушался:

– Вроде музыка какая-то…  – он узнал ноктюрн Шопена, – Марта его любит…  – на террасе валялась пустая сумка на колесиках, племянница бросила пальто на кресло-качалку. Он осторожно подошел к двери гостиной:

– Говорила, что не будет играть, а сама раскраснелась, глаза блестят…  – он полюбовался красивым профилем девушки. Серый платок спустился на скромную кофту, белокурые волосы выбились из туго заплетенной косы. Она закусила губу, темные ресницы подрагивали. Рука Маши внезапно сорвалась с клавиши. Джон, не думая, наклонился над ее плечом:

– Я не умею играть на фортепьяно, я никогда не учился…  – пронеслось у него в голове, – что я делаю…  – девушка недоумевающе взглянула на него:

– Вы не говорили, что вы…  – Джон отдернул пальцы от клавиш. Ему меньше всего хотелось думать о том, почему он сумел сыграть отрывок ноктюрна без нот:

– Я и нот не знаю, – он отступил от инструмента, – папа все подбирал на гитаре по слуху, и я тоже…  – он откашлялся:

– Ерунда, не обращай внимания. Как ты съездила…  – на ее щеках полыхал румянец, девушка растерянно опустила руки: «Я, кажется, видела в метро Теодора-Генриха, дядя».

Приладив на голову особую конструкцию с мощной лупой, Павел внимательно рассматривал четкую, сыроватую фотографию. Рядом лежал переплетенный в бархат альбом. Отец, наклонившись, обнимал за плечи раскинувшуюся на диване мать. Мраморная лестница уходила на второй этаж виллы:

– Я тогда еще не родился, – мать удерживала два кружевных свертка, – здесь написано: «С Новым, 1946 годом»…  – за семь лет Роза Левина, бывшая мадам Тетанже, почти не изменилась:

– Даже платья у нее похожи, только на фотографии с Дальнего Востока она носит мех…  – несмотря на месячных близняшек на руках, мать надела наряд с рискованным декольте. Павел изучал довоенное фото:

– Здесь у нее хронометр, ожерелье, серьги, два кольца, обручальное и венчальное. То есть она еврейка, она, наверное, не венчалась…  – на послевоенном снимке мать тоже блистала драгоценностями. Поморгав уставшими глазами, Павел снял конструкцию, позаимствованную в комнате пребывающего в Кащенко мастера из «Металлоремонта». Аня считала, что он принес вещь из школьной мастерской:

– И пусть считает, – вздохнул Павел, – не надо им с Надей знать о Дануте…  – он ожидал встречи с девушкой на выходных. Подросток поймал себя на улыбке:

– Я волновался, что она догадается о моей неопытности, но все прошло хорошо, даже очень хорошо…  – он помнил низкий стон девушки, горячий шепот:

– Еще, еще, милый…  – акцент становился сильнее, она хватала губами воздух:

– Кохам че, бардзо кохам…  – его не интересовало, с кем Данута встречалась раньше:

– Главное, что теперь мы вместе. Потом я ей во всем признаюсь. Когда мне исполнится восемнадцать, мы сможем пожениться…  – вспомнив о Комитете, Павел дернул щекой: —

Пошли они к черту. Однако надо вести себя осторожно, иначе меня могут навсегда разлучить и с Надей и Аней, и с Данутой…  – такого он позволять не собирался. Взяв у сестры сигарету, Павел затянулся ароматным дымом:

– У нее другое кольцо, – подросток помолчал, – обручального нет, а венчальное другое. Я все промерил…  – он повертел ювелирный пинцет, – у колец разная ширина…  – Аня вглядывалась в счастливое лицо матери на послевоенной фотографии. Отец тоже улыбался:

– Но не так, как она, – поняла девушка, – он смотрит на маму, словно победитель, словно он ее завоевал…  – мать опустила взгляд к спокойно спящим младенцам. За диваном, в роскошной гостиной виллы, стояла наряженная елка. Присев на край стола, Аня в который раз взялась за отпечаток довоенного фото:

– Понятно, что другое, – задумчиво отозвалась девушка, – отец подарил ей новое кольцо, когда они поженились. То есть мы не знаем, заключали ли они официальный брак…  – первый муж матери, если верить журналу, был именно, что официальным:

– Банкет на пять сотен человек в отеле «Риц», медовый месяц на семейной вилле на Лазурном Береге…  – Аня потушила окурок, – здесь говорится, что Тетанже богатейшие виноделы…  – о происхождении матери в статье не упоминалось:

– Но это она на обрывке газеты с бюстом Марианны, – вспомнила Аня, – в журнале пишут, что она позировала скульптору для конкурса, что стала второй по красоте девушкой Франции…  – до замужества мать работала моделью в ателье хорошо известной Ане мадам Скиапарелли. С Парижем они никак связаться не могли:

– Неизвестно, что случилось с месье Тетанже, – сказала Аня брату, – скорее всего, он умер или погиб на войне. Мама стала подпольщицей, встретила папу…  – она добавила:

– Может быть, мама решила отомстить немцам за смерть первого мужа…  – все письма, уходящие за границу, перлюстрировались:

– Даже если передать конверт кому-то из французских туристов, то семья Тетанже не сможет нам ответить, – хмыкнула Аня, – да и что мы хотим от них услышать… Ясно, что мама и наш отец познакомились после смерти месье Клода…  – она потрепала Павла по рыжеватой голове:

– Не расстраивайся. Теперь мы знаем, что мама действительно была из Франции. Рано или поздно мы разыщем и остальные сведения…  – они рассматривали фото за рабочим столом Павла в гостиной. За окном свистел ночной ветер, мопсы уютно сопели на диване. Аня кинула взгляд на вентиляционную отдушину:

– Если нам и всадили камеры, они ничего не разберут, я загораживаю стол спиной…  – ей достаточно было пары минут, чтобы щелкнуть кнопкой спуска на фотоаппарате:

– Но мама только на обложке. Журнал, кажется, больше интересовался обстановкой апартаментов…  – Аня не стала снимать интерьеры квартиры матери:

– Буржуазная роскошь, – она смотрела на лицо Розы Левиной, – Павел прав, платья похожи, но у нее другое выражение глаз…  – на послевоенном снимке мать не потеряла классической красоты:

– Однако видно, что она воевала, – поняла Аня, – у нее глаза такие, как были сегодня у меня в кафетерии Ленинки…  – Аня жалела, что не исполнила свою угрозу и не позвала дежурного милиционера:

– Мерзкая тварь, – брезгливо подумала девушка о подсевшем к ней лысоватом мужчине, – если Комитет меня проверял, то они не на ту нарвались…  – опасно сощурив темные глаза, почти не понижая голоса, Аня отчеканила:

– Вы сутенер и больше ничего. Меня не интересуют ваши сомнительные предложения…  – незнакомец мямлил что-то о высокопоставленном госте Москвы, – если вы продолжите меня преследовать, я обращусь в милицию…  – Аня простучала низкими каблуками к выходу:

– Наверняка, Комитет, – решила она, – они пробуют воду. Нет, все должно случится только по любви…  – она была уверена, что мать не любила их отца:

– Если он вообще был нашим отцом, – подумала Аня, – может быть, у мамы был и второй муж. Может быть, мы именно его дети, а Павел…  – она прижалась щекой к теплым волосам брата, – Павел родился потому, что у мамы не было другого выхода…  – пока они больше ничего узнать не могли:

– Остаются синагогальные архивы, – напомнила Аня брату, – посмотрим, что найдется там. Убирай фото, надо его показать Наде…  – телефон мелодично тренькнул. Пьеро и Арлекин, не просыпаясь, клацнули зубами:

– Может быть, Надя…  – обрадовалась Аня, – они вернулись в Новосибирск…  – голос сестры был усталым:

– Все хорошо, – прижав трубку к уху, Аня слушала, как брат гремит посудой на кухне, – не волнуйтесь, отсюда мы летим в Иркутск и Красноярск…  – Аня ласково сказала:

– Не утомляйся. В Москве тебя ждет подарок, – она нашлась, – помнишь скульптуру, которая тебя интересовала…  – на том конце линии сестра помолчала: «Да». Аня деловито сказала:

– Мы нашли в журналах другие работы этого мастера. Ты приедешь и все увидишь. Сейчас позову Павла…  – она не успела передать трубку брату. В аппарате что-то зажужжало, голос Нади оборвался. Неизвестный мужчина, вклинившись в разговор, сухо велел:

– Ожидайте через четверть часа на посте охраны, вместе с вашим братом. За вами выслана машина…  – комитетчик, как о нем подумала Аня, добавил:

– Вы поедете на торжественный ужин. Наденьте вечерний наряд, товарищ Левина…  – Аня аккуратно положила трубку на рычаг:

– Торжественный ужин. С делегатами съезда, что ли…  – она крикнула брату: «С Надей все в порядке! Доставай костюм и галстук, нас везут во Дворец Съездов!»

Облетевшие цветы шуршали под холодным, почти зимним ветром. Скрипела мраморная крошка на дорожке розария. Вихрь мотал из стороны в сторону закрытые брезентом лодки, пришвартованные у серых камней освещенного яркими прожекторами мола. На другом берегу озера, за покрытой барашками волн водой, Надя разглядела дальнюю полоску леса.

Ее привезли сюда из военного аэропорта, где приземлился новосибирский рейс. В «Волге» затемнили стекла, она понятия не имела, где находится. Девушка придерживала изящной рукой воротник собольей шубки:

– Где-то под Москвой, но неясно где. Ни товарищ Матвеев, ни врачи, ни змеюка…  – она покосилась на спутницу, – мне ничего не скажут…

После ужина ей позволили телефонный звонок домой. Стол накрыли в старомодной столовой, украшенной античными колоннами светлого мрамора и яркой фреской. Разглядывая картину, Надя поняла, что раньше композиция была другой:

– Они замазали Сталина, – девушка скривилась, – теперь советские пионеры и школьники несут цветы непонятно кому…  – оглядев накрахмаленную скатерть, антикварное серебро приборов, Надя хмыкнула:

– На дворе космический век, товарищ Матвеев, но вы, кажется, решили разыгрывать аристократа…  – в сумочке Нади завалялась подхваченная в Академгородке пачка импортной жвачки. Девушка не могла отказать себе в удовольствии. Громко жуя, устроив безукоризненные ноги на соседнем стуле, она махнула официанту с непроницаемым лицом:

– Принесите мне аперитив. Мартини…  – Надя пощелкала длинными пальцами, – с оливкой…  – товарищ Матвеев откашлялся:

– Алкоголь и сигареты вам запрещены, не пытайтесь их заказать. Вам все равно ничего не подадут. Налейте нашей гостье зеленого чая… – спокойно велел он официанту. Шумно вздохнув, Надя ловко выдула пузырь жвачки.

В тюрьме, как она про себя именовала дачу Комитета, ее ждал врачебный осмотр. Доктора ничего не сказали девушке, но за ужином товарищ Матвеев заметил:

– Все проходит отлично. Больше вы никуда не полетите…  – он сам тоже воздерживался от курения в столовой, – проведете время счастливого ожидания…  – Надя незаметно передернулась, – здесь, под нашим присмотром…

Налив себе кофе, он расхаживал по дубовым половицам:

– Вы будете звонить семье раз в неделю…  – тварь, как о нем думала Надя, остановилась, – объясните, что вас перевели в Пермское хореографическое училище…  – Надя не сомневалась, что комитетчик читал ее досье:

– Девочкой я занималась именно там, – вздохнула она, – потом в интернат привезли своего преподавателя хореографии…  – товарищ Матвеев добавил:

– У вас появится подруга, вы встретитесь за десертом…  – на десерт подали марокканские апельсины и узбекский виноград. С отвращением потягивая зеленый чай, Надя заметила:

– На западе есть кофе без кофеина. Я уверена, что врачи мне его позволят, но советская промышленность пока такого не выпускает…  – товарищ Матвеев поджал губы:

– Вам привезут напиток из цикория…  – Наде хотелось утопить мерзавца в этом напитке:

– Осторожность превыше всего, – напомнил она себе, – сначала надо усыпить подозрения змеюки…  – никак иначе девушку она назвать не могла. Комитетская сука, как о ней думала Надя, оказалась даже хорошенькой:

– Она похожа на еврейку…  – Надя незаметно разглядывала черные волосы, нос с горбинкой, – но она не из СССР, у нее акцент. Она из Польши или из Венгрии…  – девушку, говорившую на хорошем русском языке, товарищ Матвеев представил, как Дору:

– У вас одинаковые имена, – тонко улыбнулся он, – это знак, что вы подружитесь…  – фальшивая Дора была ниже Нади:

– И она не такая тренированная, как я…  – девушка оценила фигуру змеюки, – она не стояла десять лет у балетного станка, не занималась гимнастикой и акробатикой…  – Надя прищурилась:

– Через ограду бы я перебралась, но туда еще надо добежать…  – с террасы виллы ограда была не видна, – а у меня нет никакого оружия. Тварь даже отобрала у меня сапоги на шпильке…  – товарищ Матвеев наставительно сказал:

– Доктора считают, что в вашем положении каблуки опасны. Подходящую обувь вы найдете в личной гардеробной…  – в гардеробной Надя обнаружила западные вещи:

– Шубы советские, а остальное импортное…  – поняла она, – на меня не жалеют денег. Моя просьба покажется скромной, ее выполнят, а остальное в моих руках…  – Надя в себе не сомневалась:

– Никакого ребенка не будет, – твердо сказала она, – не знаю, зачем нужна моя беременность, то есть младенец, но я не собираюсь им потакать…  – девушка, впрочем, понимала, что послужила приманкой для маэстро Авербаха:

– Вряд ли доктора Эйриксена, – вспоминая ученого, она еще краснела, – он не такой человек, чтобы поддаться на шантаж. Мои таблетки не сработали…  – Надя задумалась, – потому, что тварь меня заставила принимать еще какое-то лекарство…  – сейчас змеюка тоже выдавала ей таблетки:

– Это витамины, – объяснил товарищ Матвеев, оставшись с ней наедине, – я должен уехать, у меня дела, но я буду вас навещать, Надежда Наумовна…  – застегиваясь, он потрепал девушку по голове:

– Такое во время беременности не запрещено…  – он невозмутимо прошел к телефону, – и я знаю, что вам это нравится…  – Надя подавила тошноту:

– Молчи, не прекословь ему…  – стоя у параллельного аппарата, комитетчик слушал ее разговор с сестрой. Положив трубку, Надя заметила:

– Связь прервалась. Впрочем, такое случается…  – она заставила себя безмятежно улыбаться

– Другие работы этого скульптора…  – сердце забилось, – Аня отыскала какие-то сведения о маме…  – Саша не знал, почему Куколок разъединили:

– Вряд ли это наша инициатива, ничего подозрительного они не говорили, болтали об искусстве. Техническая заминка, ничего страшного…  – он предполагал заняться Анной Наумовной позже:

– Пока у меня есть ее сестра и пани Данута…  – он весело улыбнулся, – жаль, что не удастся провести время втроем…  – он оценил хладнокровие польской девушки:

– Она меня знала, только как освобожденного секретаря с «Мосфильма», но и глазом не моргнула, когда я ей позвонил в Ленинград. Из нее выйдет хороший агент в Ватикане…  – Саша предполагал, что еще увидится с пани Данутой:

– Но сначала меня ждет Невеста, то есть Пиявка…  – безопасную квартирку рядом с «Мосфильмом» за время его отсутствия привели в порядок. Сашина «Волга», прилетевшая из Новосибирска грузовым рейсом, отправилась в гараж Комитета. Он сверился с часами:

– Товарищ Матвеев скромный человек, он ездит на метро. Надо оставлять Куколку на попечение пани Дануты и отправляться к товарищу Котову, – наставник, пребывающий на другой даче, ждал Сашу для планирования будущей операции с леди Кроу.

Куколка накрутила на палец темный локон:

– Вы говорили, что мне привезут все необходимое для приданого…  – Саша кивнул:

– Но шить или вязать вам разрешается только в присутствии вашей тезки, то есть товарища Доры…  – Надя не собиралась спорить:

– С товарищем Дорой, комитетской сукой, я справлюсь…  – она повернула к дому, – главное, что у меня в руках окажутся спицы…  – сопровождающая сухо заметила:

– Время вечерней прогулки тридцать минут, товарищ. Надо соблюдать расписание…  – Надя бросила через плечо:

– Здесь ветер. Вокруг дома не так зябко…  – режущий глаза луч прожектора следовал за ними по пятам. Надя сжала руку в кулак, в кармане шубки:

– Я бы хотела завтра заняться шитьем и вязанием, – невинно сказала девушка, – это разрешено…  – ее спутница отозвалась:

– По инструкции, я буду присутствовать рядом…  – Надя смерила сопровождающую надменным взглядом:

– Здесь хорошая библиотека. Можете читать мне вслух классику…  – она издевательски добавила:

– Вам нужна практика, милочка. У вас запинки с грамматикой и произношением, в русском языке…  – Надя пошла к гранитным ступеням террасы.

Стылый ветер ударил по ногам Ани, заиграл подолом шелкового платья цвета глубокого граната. Каблуки девушки застучали по дорожке. Павел подхватил ее под руку:

– Это совсем не Дворец Съездов, – шепотом сообщил брат, – куда нас привезли…  – Аня оценила классические колонны здания светлого камня. В высоких окнах первого этажа переливались огоньки хрустальных люстр:

– Понятия не имею, – тихо отозвалась она, – какая-то закрытая дача…  – машина пошла с Патриарших Прудов на север, по Ленинградскому проспекту. Стекла затемнили, но Аня хорошо помнила дорогу:

– Словно нас везли в новый аэропорт, Шереметьево, – в газетах писали о воздушных воротах Москвы, – но автомобиль поехал дальше, за Химки…  – по дороге к особняку молчаливый шофер миновал пропускной пункт в мощной ограде. Аня подумала, что на вилле могут жить иностранные гости съезда:

– Мы с Павлом знаем языки, но у Комитета хватает профессиональных переводчиков, – девушка хмыкнула, – или нас привезли сюда для развлечения гостей? Мы будем изображать простых советских комсомольцев, а сами внимательно слушать застольные разговоры…  – остановив «Волгу», шофер повел рукой:

– Прошу вас, товарищ Левина, товарищ Левин. Вас встретит мой коллега…  – коллегой оказался неприметный человек с бесстрастным лицом. Аня даже не успела понять, как их с Павлом ловко повернули в сторону боковой двери:

– Сначала нам необходимо с вами поговорить, – заявил незнакомец, – прошу сюда…  – если вилла и была роскошной, то служебные помещения здания об этом никак не свидетельствовали. Аня оглядела ободранный канцелярский стол с привинченным жестяным номерком:

– Дома у нас тоже вся мебель с номерами, – зло подумала она, – словно в тюрьме или на зоне…  – под потолком кабинета болталась запыленная лампочка в жестяном абажуре:

– Присаживайтесь, товарищи…  – скрипуче сказал комитетчик, – инструктаж не займет много времени…  – Павел попытался подтащить стул ближе к столу: