Читать книгу Вельяминовы. Время бури. Часть вторая. Том третий - Нелли Шульман - Страница 5

Сосны поднимались к медленному темнеющему, летнему небу. Палая, прошлогодняя хвоя пружинила под ногой. На небольшом холме было сухо, болота остались позади. Привыкнув за несколько месяцев окружения к осторожности, Максим, все равно, смотрел на землю, прежде чем сделать следующий шаг. Легкий ветер шевелил белокурые волосы. Остановившись, оглядевшись, он чиркнул спичкой.

Немецкие сигареты оказались неожиданно хорошими. Они напоминали Максиму американский табак, который он курил до войны, покупая пачки у спекулянтов. Присев, он прислонился к обросшему мхом камню:

– Наверное, еще старые запасы, – Волк выдохнул ароматный дым, – США полгода как в боевых действиях участвует. Интересно, где сейчас рав Горовиц, где Наримуне? Надеюсь, не сражаются друг против друга… – об атаке на Перл-Харбор они слышали:

– В декабре Япония войну открыла… – Волк, блаженно, вытянул уставшие ноги, – а в феврале началась неразбериха, – Максим поморщился, – и с тех пор мы даже не знаем, что на соседнем участке фронта происходит… – неразберихой, Максим, сдерживаясь, называл попытку бывшей Второй Ударной Армии, где он служил, взять, наконец, Любань, и прорвать блокаду Ленинграда.

В середине марта армия сгрудилась в узком, пятнадцатикилометровом коридоре, у деревни Мясной Бор. Немцы захлопнули котел, а остальное, как горько думал Волк, стало делом истории. Он сам у Мясного Бора не воевал. К марту Максим и его разведчики находились на немецкой территории, между реками Вишерой и Мстой, ближе к Новгороду. Связи с командованием у них не было. Только начав двигаться на север, в направлении места, где стояла вторая ударная армия, они поняли, что случилось. Любань находилась в тридцати километрах от передовых частей, но, с тем, же успехом, могла находиться на Луне.

Коридор у деревни Мясной Бор, где сгрудились советские войска, немцы, безжалостно расстреливали. Люфтваффе посылало на пятачок штурмовики, прицельно поливавшие солдат из пулеметов. Техника вязла в болотах, машины жгли, продовольствия не осталось. В армии ели лошадей, и варили суп изо мха. Солдаты, бросив оружие, блуждали в лесах, пытаясь выйти из котла. Никто не знал, где сейчас пятьдесят девятая армия, с которой они должны были соединиться, под Любанью, и где, собственно, находится фронт. Бесконечные леса тянулись вдоль Волхова, уходя на север и восток.

Максим, аккуратно, потушил окурок. Табак надо было экономить.

– Неизвестно, когда нам в следующий раз большой военный чин попадется… – в разведке он позволял себе две галеты в день. Продовольствие требовалось для раненых. Галеты тоже были немецкими, половина отряда шла в форме вермахта, со споротыми нашивками. После всего, что он видел за год на фронте, Максиму невыносимо было даже смотреть на свастику или эсэсовские руны.

Провизию, как и боеприпасы, они берегли. Из сотни человек в отряде, треть была с ранениями. Многие ребята шли сами, и даже участвовали в вылазках, но тяжелораненых они несли. В начале окружения, Максим твердо сказал:

– Соединение под моим командованием никого не бросает. Если мы на деревню наткнемся, то можем оставить кого-то, в надежных домах… – никаких деревень здесь не стояло. Вокруг простиралась глухая, как ее назвали сибирские ребята, тайга. Максим, в общем, видел леса только в своем вояже в Литву. До войны он предпочитал туристским походам пиво, на палубе ресторана-поплавка, на Москве-реке. Он ощутил вкус пышной пены темного портера, ржаных, соленых сухариков, золотистой воблы:

– Ты еще вспомни, как ты шампанское распивал, в Каунасе… – кисло сказал себе Волк, дожевывая галету:

– Хотя у немцев… – при свете заката он рассматривал карту, – шампанское, наверняка, имеется… – галеты, табак и кофе нашлись в багажнике машины полковника вермахта, неосторожно решившего проехаться из Чудова до деревни Апраксин Бор. Немногие дороги, в котле, хорошо охранялись немцами, что не помешало отряду Максима устроить удачную засаду.

Они даже взяли кое-какие медикаменты. Полковник, по документам оказался инспектором немецкой санитарной службы:

– Они тифа боятся, – угрюмо думал Волк, – эпидемий. В здешних лесах сейчас труп на трупе… – у него в отряде пока тифа не случалось. Волк настаивал, чтобы погибших, или умерших от ран бойцов, хоронили, как положено. У начальника штаба хранился сводный список потерь, с именами и адресами ребят. Волк надеялся, к концу лета, прорваться за линию фронта.

Он возвращался с востока, из Чудова, где сидели немцы, контролировавшие железную дорогу, на Ленинград. В самом городке и на станции Волку появляться было нельзя. Он ходил в разведку в форме РККА, штатского костюма здесь взять было неоткуда. По манерам немцев, виденных им на улицах города, стало понятно, что здесь глубокий тыл. Максим смотрел на карту:

– И в Любани глубокий тыл, и в Киришах, хотя они еще дальше, к востоку… – на военном совете, как они громко называли собрание из Максима, начальника штаба, доктора, на самом деле бывшего фельдшером, и двух командиров рот, они решили идти на север:

– Мы в десяти километрах от Чудова, – заметил Максим, – а от него до Киришей еще шестьдесят… – шестьдесят километров, как напомнил Волк совету, отсчитывались по автомобильной дороге:

– Это не в пионерлагерь ехать, на автобусе, – кисло заметил Волк, – умерьте свой энтузиазм, так сказать… – он провел пальцем по карте:

– Пешком, километров сто по буеракам, таким же, как здесь, среди болот. И в Киришах, наверняка, тоже немцы… – он был уверен, что немцы стояли и на севере, в Любани. До Любани было сорок километров, строго на север, по железной дороге. Волк усмехнулся:

– До войны, на перегоне от Чудова до Любани, мне едва успевали закуски принести, в вагоне-ресторане «Красной Стрелы» … – в землянке было сухо, тепло, пахло сосновыми ветками. Прислушавшись, Волк уловил высокое сопрано. Гитары у них не имелось, в армии ничего такого не завели, но Тони пела ребятам испанские песни:

– И советские песни тоже… – Волк все смотрел на карту, – ладно. Такое хорошо, для поддержания боевого духа… – он понимал, что стоит немного расслабиться, и отряд превратится из военной единицы в банду дезертиров. Максим ничего подобного позволить не мог. Он отвечал за свою сотню человек, за раненых, и был твердо намерен вывести отряд в расположение Красной Армии. Как бы он не относился к советской власти, и лично Сталину, сейчас требовалось спасти страну. У него воевали ребята, пережившие, прошлым летом, окружение на Западном фронте. Максим знал, что на севере, после Любани, если они туда доберутся, их ожидают бесконечные допросы в Особом отделе:

– Армия в кольце немцев… – Волк, убрав карту, поднялся, – Ленинград в блокаде, а все равно, они бдительности не теряют, так сказать… – он сплюнул на мох. Переходить фронт, миновав Любань, означало оказаться в еще одном окружении. Максим заметил ребятам, что Ленинград держится уже год. Не похоже было, что немцы возьмут город:

– Это менее опасно, чем брести до Киришей, за которыми тоже немецкая территория… – Волк надеялся, что фильтрационных лагерей, о которых тоже шептались ребята, на Ленинградском фронте пока не завели. Политруков у него в отряде не было. Из офицеров у Волка воевал только начальник штаба, молодой лейтенант. Волк уходил в печально закончившуюся разведку старшим сержантом. Парнишка, девятнадцати лет, не стал претендовать на командование отрядом:

– Вы опытнее, Максим Михайлович, – вежливо сказал мальчик, как о нем думал Волк, – люди вам доверяют… – татуировок от ребят было не скрыть, да Волк и не пытался. Его разведчики, в общем, догадывались, чем командир занимался до войны, но подобное они не обсуждали:

– Потому что сейчас не о таком надо думать… – Волк пошел дальше, – Господь потом всех рассудит, по делам их. Сейчас сражаться надо… – он, все равно, возвращался мыслями к рассказам ребят, служивших на Западном фронте.

Врача в отряде не имелось. Фельдшера, недоучившегося студента медицинского института, звали Гришей. Волк сразу велел ему побрить голову. Он приставил к Грише бойца, армянина, велев тому обучить фельдшера родному языку, хотя бы немного:

– Документы твои я лично сжег, – хмуро сказал Волк, – придумайте с Левоном тебе новую фамилию… – окинув взглядом юношу, он, почти весело, добавив: «Григор». Максим строго велел ребятам ничего не говорить Грише о расстрелах евреев, в Белоруссии, и под Смоленском. Несколько ребят, в отряде, прошлой осенью в окружении, своими глазами видели, что делали немцы в деревнях.

– Не стоит ему о таком слышать… – семья Гриши осталась в оккупированном немцами Брянске:

– На всякий случай, – успокоил Волк фельдшера, – немцам мы попадаться не собираемся, но ты знаешь, что в Германии происходило, до войны… – мальчик только кивнул.

При свете заката Волк увидел поляну, с лесной земляникой. Несмотря на войну, в лесу исправно росли ягоды, грибы и орехи, водились тетерева, в речушках плескалась рыба:

– Подножный корм… – он опустился на колени, – надо ребятам принести, Тони побаловать… – Волк проклинал себя за то, что взял Тони в разведку. В феврале она приехала в расположение бывшей дивизии Максима. Он подозревал, что от самой дивизии, как и от Второй Ударной Армии, ничего не осталось. Они уходили к Новгороду, когда командующим был генерал-лейтенант Клыков, вручавший Волку его Красную Звезду. «За отвагу» Максим получил в конце лета прошлого года:

– А сейчас получишь разбирательство в Особом Отделе. Не думай, что тебя по голове погладят, Максим Михайлович, даже учитывая спасение ста человек личного состава, корреспондента «Красной Звезды», и трофеи отряда… – он не мог отказать любимой женщине, да и разведка обещала быть легкой.

По рассказам ребят, попавших в окружение позднее, вряд ли существующей сейчас армией, с апреля, руководил генерал Власов, заместитель командующего фронтом. Волк его никогда не видел, но Тони встречалась с ним, в тылу. Она говорила, что Власов опытный командир:

– Даже самый опытный командир ничему теперь не поможет… – он позволил себе одну ягоду.

– Легкое задание… – Волк ссыпал ягоды в карман гимнастерки, – пятый месяц мы здесь болтаемся, а мальчишка мать ждет… – Тони уверила его, что оставила сына в хорошей семье:

– Я не могла, не могла не поехать на фронт, милый… – шептала она, – я все время думала о тебе… – Волк собирался вывести отряд на север и немедленно отправить Тони, каким-нибудь образом, обратно в Куйбышев:

– Я заберу вас, – повторил он свое обещание, – когда война закончится. Заберу, и мы с тобой уедем. Пока война мой долг… – Максим вздохнул, – а твой долг, быть с ребенком, Тони… – он услышал легкие шаги, сзади.

Волк, недовольно, сказал:

– Зачем ты одна бродишь? До базы недалеко, оружие у тебя есть, но все равно… – она носила мужскую, солдатскую форму, белокурые волосы падали на плечи. Тони погладила его по заросшей светлой щетиной щеке:

– Не могла спать, пока ты не вернешься, милый… – в отряде считали, что они познакомились на фронте. Волк сразу сказал Тони, что при ребятах он ничего такого себе позволить не может:

– Начнутся… – он повел рукой, – разговоры, сплетни. Мало ли что… – они встречались изредка, в лесу:

– Как сейчас… – он вложил в мягкие губы землянику:

– Поешь, остальное ребятам принесем… – высокая грудь, под гимнастеркой, была совсем рядом, она ловко расстегивала пуговицы, на вороте:

– Я за тебя беспокоилась, милый… – стемнело, в соснах шуршали птицы, пахло земляникой и мускусом, Тони обнимала его: «Что в Чудово?».

Они опустились на теплую землю, Волк почувствовал под рукой нежную, гладкую кожу. Она вся была влажная, она шептала что-то ласковое:

– В Чудово СС… – Максим прижался губами к стройной шее, – полицейская дивизия. Но нас Чудово не касается. Мы отсюда пойдем на север, на Любань, когда Гриша разрешит раненым передвигаться… – фельдшер попросил еще несколько дней:

– Я не врач, Максим Михайлович, – грустно сказал юноша, – и медикаментов у нас мало. Не хотелось бы, чтобы кому-то на марше стало хуже… – Максим согласился. Они были в десятке километров от Чудова, но холм окружали болота. Немцы вряд ли бы сюда заглянули.

– На следующей неделе, милая… – Максим услышал ее низкий стон, – я люблю тебя, люблю… – Тони, прикусив губу, сдавленно отозвалась:

– Я тоже… – широко открытые, прозрачные, голубые глаза смотрели на восток, где над холмом всходила полная, яркая луна. Тони вспомнила карту:

– Здесь прямая дорога до Чудова… – ловко перевернувшись, наклонившись над Волком, она прижалась щекой к его плечу, чувствуя слезы на глазах:

– Еще, еще, пожалуйста… – ночная птица, вспорхнув из гнезда, закружилась над их головами. Максим гладил стройную, горячую спину, острые лопатки:

– Кольцо она в надежном месте оставила. Все будет хорошо, мы поженимся… – Максим не видел мимолетной улыбки Тони:

– Он всегда после разведок отсыпается. Сделаю вид, что стирку хочу организовать, искупаться… – внизу, под холмом, бил родник: «Меня никто не заметит, к полудню окажусь в Чудове…».

Она крепко удерживала Максима за плечи. Волк подумал:

– У нее глаза переливаются, при луне. Какая она красивая, моя Тони… – девушка, целуя его, сдерживала облегченный, радостный крик:

– Немцы мне после такого сразу поверят, – усмехнулась Тони, – а они… Пусть с ними что хотят, то и делают… – тяжело дыша, она шепнула: «Люблю тебя!»

Волхов переливался под ярким, полуденным солнцем. Штандартенфюрер Максимилиан фон Рабе рассматривал, в полевой бинокль остатки изящных башен, обрамлявших лестницу. Ступени вели к хорошо спланированному, английскому парку и барской усадьбе, тоже белокаменной, выстроенной в классическом стиле. Штаб полицейской дивизии СС располагался в Чудово. В Грузино, бывшем имении сподвижника императора Павла, Аракчеева, бригадефюрер СС, Альфред Вюнненберг, командующий дивизией, устроил офицерский дом отдыха.

– Все-таки разбили башни, – Максимилиан положил бинокль на крахмальную скатерть, – жаль, они отлично бы смотрелись, после войны… – в хрустальных бокалах сверкало золотистое шампанское. Они ели холодный, щавелевый суп, и свежую рыбу, из Волхова. На десерт повар СС обещал землянику, со сливками. Приятель Макса, штурмбанфюрер Хельмут Дернер, махнул серебряной вилкой:

– Русские здесь камня на камне не оставили. Они зубами цеплялись за берега реки, однако мы, все равно, загнали их в леса и болота… – бывшая Вторая ударная армия прекратила существовать. Макса возили в Долину Смерти, у деревни Мясной Бор. Коридор, шириной в какие-то пару километров, устилали трупы советских солдат. Армия боялась эпидемий. Местных жителей и военнопленных заставляли хоронить тела, в спешно вырытых рвах. Прижав к носу надушенный сандалом платок, Максимилиан сказал бригадефюреру Вюнненбергу:

– Вы правильно делаете, что заставляете их работать, – он указал на истощенных, медленно двигающихся людей, – они, хотя бы, не зря едят свой хлеб… – хлеба во временных лагерях, возведенных на границах котла, не давали. Людей держали на похлебке из павших лошадей и кормовой брюквы. Максимилиан считал, что и того им много:

– Надеюсь, вы сразу ликвидируете евреев, военнопленных, – он проследил глазами за каким-то юношей, брюнетом. Чертами лица он напомнил Максу мертвого шахтера, в Мон-Сен-Мартене:

– Помните… – штандартенфюрер вытащил пистолет, – евреев, политруков, всю шваль, мы уничтожаем в первую очередь… – они стояли на гребне рва, за наскоро размотанной колючей проволокой. До пленных оставалось метров триста. Максимилиан всегда славился меткостью, выигрывая состязания СС по стрельбе. Юноша, нелепо взмахнув руками, упал.

Макс убрал оружие:

– Церемониться не надо, – подытожил он, – военнопленных много, а ожидается еще больше… – по дороге на Восточный фронт, Макс навестил Польшу. К Отто он не заезжал, торопясь успеть к разгрому в новгородском котле, но посетил тренировочный лагерь СС в Травниках, деревне под Люблином, рядом с концлагерем Майданек. По предложению руководителя «Операции Райнхард», Глобочника, здесь обучались будущие надзиратели, из числа советских военнопленных. Рейхсфюрер Гиммлер настаивал, что участие в массовых расстрелах, или сопровождение евреев в газовые камеры, плохо влияет на душевное состояние членов СС. Заботясь о здоровье подчиненных, Гиммлер велел устроить в лагерях особые отряды, из евреев, призванные убивать соплеменников. В зондеркомандах лучше кормили, работники могли протянуть немного дольше. Отто написал, что в Аушвице зондеркоманде даже разрешили посещать лагерный бордель, куда отправляли женщин, после опытов по стерилизации:

– Мужчин мы с доктором Менгеле тоже стерилизуем, для пущей безопасности… – Макс отпил шампанского:

– Отличный букет. В общем, Генрих передает тебе привет, мой дорогой… – он принялся за суп, – Глобочника переводят на Адриатику, для борьбы с партизанами, а Генрих обоснуется в Варшаве, – Макс поднял бокал:

– Выпьем за то, чтобы моя миссия оказалась удачной… – вернувшись из Праги в Берлин, Макс пошел на прием к Гиммлеру. Рейхсфюрер согласился с предложением о создании русских соединений:

У нас много хиви, как их называют… – они расположились на личной террасе Гиммлера, с кофе, – добровольных помощников, из числа военнопленных, – но вы правы, штандартенфюрер. Надо все организовать, упорядочить. Славяне ценят сильную руку, они привыкли к Сталину… – сейчас хиви насчитывалось двести тысяч человек. Из них можно было сформировать двадцать дивизий.

Макс принес Гиммлеру протоколы допросов высших офицеров Красной Армии, находящихся в плену, со своими заметками. Они внимательно просмотрели машинописные листы. Гиммлер покачал головой:

– Риторика. Кричать о ненависти к большевизму может каждый, но у них, – он опустил руку на папку, – нет нужной харизмы, умения вести за собой людей. Аристократического происхождения у них тоже нет, – добавил Гиммлер, – эмигрантские круги с ними не станут разговаривать… – после возвращения с Восточного фронта, Макс надеялся получить хорошие новости из Франции:

– Барбье арестует мерзавцев, – думал он, – и месье Корнеля, и мальчишку. Мы узнаем, где сокровища Лувра, я получу синий алмаз… – уверив отца и Эмму, что с Генрихом все в порядке, Максимилиан не сказал ничего о беременности невестки:

– Генрих захочет сам сообщить радостные новости… – решил Макс, – он гордится, что будет отцом… – Макс, намекнул рейхсфюреру, что готов отправиться в свой любимый Рим. Святой отец Виллем гнил в концлагере. Ничто не мешало Максу насладиться картинами Уффици, отличным кофе, мастерством портных, в Милане, и выбрать себе невесту. Гиммлер вздохнул:

– Надо подождать, штандартенфюрер. Мы не хотим нажимать на дуче или адмирала Хорти, с наступлением на Волгу и Кавказ… – итальянские и венгерские соединения воевали на Восточном фронте. Макс, недовольно, покрутил светловолосой головой, но спорить с начальством не стал. Он сводил Эмму и отца в отличный ресторан на Кудам, с удовольствием играл в теннис, плавал в бассейне, и гулял с Аттилой.

В Польше Макс удостоверился, что все местные отделения гестапо снабдили приметами доктора Горовиц. Женщину он велел брать живой. Макс даже наметил себе во внутренней тюрьме, на Принц-Альбрехтштрассе, подходящую камеру:

– Потом отправлю ее к Отто, в подопытные крысы… – зло думал он, – пусть сдохнет в борделе, с язвами от радиации… – Отто исследовал влияние рентгеновских лучей на репродуктивную функцию.

Гиммлер послал Макса на Восточный фронт с заданием найти подходящего советского генерала. Они были уверены, что с двумя котлами, на севере и юге, в плену, непременно окажется, кто-то нужный.

Хиви обслуживали и офицерский дом отдыха. До кухни их не допускали, но Макс видел русских, с нашивками добровольных помощников вермахта, за уборкой территории. За кофе и земляникой он сладко потянулся:

– В такую погоду, Хельмут, хочется взять лодку, и прокатиться по реке, с красивой девушкой, а не говорить о делах… – дел, в общем, никаких не осталось. СС прочесывало близлежащие леса, в поисках партизан. По словам бригадефюрера Вюнненберга, вокруг Чудово стояла относительная тишина:

– Есть какая-то банда, – Макс щелкнул золотой зажигалкой, – однако их скоро разгромят… – он считал, что деморализованные русские, истощенные несколькими месяцами окружения, просто не в состоянии сопротивляться. Макс ждал новостей о пленении кого-то из руководителей Второй Ударной армии. У него в блокноте имелся список высших офицеров соединения. Дернер усмехнулся:

– Я предлагал привезти сюда девушек из Прибалтики. Они расово близки, фюрер подобное разрешает. Однако здесь прифронтовая зона. Придется ждать отпуска… – вздохнул приятель. Дернера позвали к телефону. Вытянув длинные ноги, полулежа в плетеном кресле, Макс любовался рекой:

– Скоро мы на Волге начнем отдыхать… – лениво подумал штандартенфюрер, – каспийская нефть потечет в рейх. Мы непобедимы… – он обернулся, заслышав голос Дернера: «Макс, тебя!». Звонили из Чудова, из штаба дивизии. На северной границе котла, в одной из деревень, местные жители видели человека, по описанию похожего на командующего Второй Ударной армией, генерала Власова.

Макс положил трубку:

– Землянику тебе придется доедать одному, Хельмут. Пусть готовят мою машину, и грузовики конвоя, в Чудово… – штандартенфюрер широко улыбнулся:

– Очень надеюсь, что нас ждут хорошие новости… – оправив безукоризненный, сшитый итальянским портным, китель, Макс посмотрел на часы. Он помнил карту. Отсюда до деревни с непроизносимым названием было не больше полутора сотен километров. Даже учитывая плачевное состояние русских дорог, штандартенфюрер рассчитывал оказаться на месте к вечеру. Шоссе шло через Новгород, но Максимилиан ехал с охраной. Он не собирался умирать от партизанской пули, здесь, или в Европе.

Закрытый, укрепленный броней мерседес подогнали к террасе. Попрощавшись с Хельмутом, устроившись на заднем сиденье, Макс велел унтершарфюру СС, личному шоферу:

– Гнать незачем, у нас много времени… – закурив, Максимилиан помахал Дернеру: «Скоро увидимся!»

Штаб полицейской дивизии СС, расквартированной в Чудове, помещался в здании бывшего городского комитета ВКП (б). В поездках в лагеря НКВД Тони часто навещала партийные учреждения. Оглядывая чистый, прибранный коридор, она тихо усмехнулась:

– Заменили портреты Ленина и Сталина, на фото Гитлера, а больше ничего не изменилось.

Тони сидела на расшатанном, венском стуле, в компании двух молчаливых солдат, в эсэсовской форме. Ускользнуть из лагеря оказалось легко. Волк, после разведок, вставал поздно, к полудню. Собрав у ребят грязные вещи, заглянув к начальнику штаба, Тони, небрежно, сказала:

– Я к роднику, товарищ лейтенант. Устрою стирку… – Тони захватила трофейный вальтер, полученный в ноябре, в Калинине. Ей больше месяца пришлось болтаться по тылам, ожидая оказии на линию фронта, в дивизию, где служил разведчик, старший сержант, Максим Михайлович Волков. Тони знала номер его соединения, однако просить направить ее прямо туда, было бы подозрительно.

Послав в «Красную Звезду» несколько репортажей о восстановлении освобожденного Калинина, и о борьбе партизанских отрядов против оккупантов, Тони, наконец, дождалась поездки на фронт. Армия готовилась к печально закончившейся Любанской операции, в боевых частях стояло затишье. К началу февраля Тони оказалась в дивизии Волка:

– Остальное было просто… – она, действительно, постирала белье ребят, и вымылась сама. Тони знала, что немцы ценят опрятность. Девушке требовалось расположить к себе тех, кто будет ее допрашивать. Документы сеньоры Эрнандес она надежно зашила в тайнике, в солдатской гимнастерке. Едва увидев старшего сержанта Волкова, Тони поняла: «Он сделает все, что я попрошу». Тони ухитрилась остаться с ним наедине, в маленькой землянке, где ее поселили. В углу тлели угли, в переносной печурке, снаружи завывал зимний, колючий ветер. Тони вспомнила блиндаж в Теруэле, перезвон гитарных струн, тихий голос Виллема:

– Я боялся, что ты уедешь, а у меня не хватит смелости, с тобой познакомиться. Это словно солнечный удар, Тони… – девушка дрожала, спрятавшись в его руках, – словно я всю жизнь ждал, когда тебя увижу, и, наконец, дождался… – Максим целовал ее. Слыша его ласковый шепот, Тони думала о Виллеме. Девушка была уверена, что он снимет обеты:

– Можно уехать в Испанию, в Латинскую Америку… – она обнимала Волка, походная, брезентовая койка поскрипывала, – забрать Уильяма, навсегда забыть о войне, о Германии и СССР. Я хочу быть с любимым человеком, хочу, чтобы мы воспитывали нашего ребенка, хочу еще детей… – Тони, внезапно, остро, поняла:

– Все из-за войны. Испанской войны, и этой. Мы с Виллемом расстались из-за ошибки, непонимания. Если бы ни все они… – девушка, незаметно, поморщилась, – нацисты и коммунисты, мы с Виллемом спокойно бы жили в Мон-Сен-Мартене, я бы рожала детей… – Тони ничего не сказала Максиму о ребенке.

Перед отъездом в Калинин она отправила короткое письмо Воронову, на Западный фронт. Тони сообщала, что девочка умерла. Она объяснила, что не может больше оставаться в городе, где все напоминает о ребенке:

– Володя живет в семье Журавлевых, не волнуйся за него. Я должна быть с теми, кто кует победу, милый мой, кто бьет немецко-фашистских захватчиков… – Тони думала, что муж заберет Володю в Москву:

– Судя по всему, вермахт собирается двинуться на Волгу. Куйбышев уже не так безопасен. Вряд ли Воронов начнет меня на фронте искать, а если даже и начнет… – девушка улыбнулась, – то я буду далеко отсюда… – за сына Тони не беспокоилась. Она знала, что Воронов никогда не оставит мальчика:

– Я приеду, с Виллемом, и заберу малыша. Можно пристрелить Воронова, человечество ничего не потеряет… – Тони, предусмотрительно, оставила мужу только адрес управления тыла, в Калинине. Развешивая мокрое белье по деревьям, она хихикнула:

– Пусть пишет. Пусть даже приезжает. Мы пятый месяц в окружении. Воронов меня не найдет, как бы ни искал… – Тони рассчитывала, что Максим переведет ее через линию фронта. Он согласился взять Тони в разведку. Девушка сделала вид, что хочет написать статью, для «Красной Звезды». Однако оказавшись, с взводом Волкова, в расположении немецких частей, Тони поняла, что не стоит заикаться о переходе на сторону противника:

– Он не коммунист, – недовольно думала Тони, – что ему Советский Союз? Почему он считает себя обязанным защищать Россию? Он верующий человек, носит крестик. Его родителей убили большевики. Его семья потеряла все, в революции. Он стал сиротой, из-за коммунистов… – Тони казалось странным, что Максим может захотеть остаться в СССР:

– У меня была возможность уехать… – сказал ей Волков, однажды, – но я этого не сделал. И очень хорошо… – Максим привлек ее к себе, – потому что я, тогда бы, не встретил тебя. Мой дом там, где ты, где малыш, где родятся наши дети… – Тони, незаметно, закатила глаза:

– Если он думает, что я ему разрешу всю жизнь рядом болтаться, то он ошибается. Я с ним распрощаюсь, когда окажусь у немцев… – Тони не хотела покидать отряд Волкова, не выяснив, куда ей надо идти. Кроме того, в котле не затихали бои. Тони не испытывала иллюзий касательно поведения немцев или окруженных русских частей. Одинокая женщина, пусть и с оружием, никогда бы не смогла себя защитить. Тони не собиралась закончить свои дни трупом в новгородских болотах:

– Надо выждать, – сказала она себе, – котел захлопнется, бои прекратятся. Немцы вернутся к обычной организованности… – закончив стирку, Тони, неслышно скользнула на тропинку среди болот, ведущую к разбитой, проселочной дороге на восток, в Чудово. Ей было жаль выбрасывать трофейный вальтер, но пистолет вызвал бы у немцев подозрения. Оставь она при себе оружие, ее вполне могли посчитать партизанской разведчицей. Револьвер, булькнув, скрылся в болоте. Тони, отмахиваясь от комаров, пошла дальше, по прогнившим доскам старой гати.

Завидев на дороге первый попавшийся немецкий грузовик, Тони, ступив на шоссе, подняла руки. В кузове сидел эсэсовский патруль. Тони отправили в кабину, в компанию молоденького офицера, напомнившего Тони лейтенанта, так называемого начальника штаба, у Волкова:

– Штаб, роты, военный совет… – презрительно усмехнулась она, – делают вид, что война еще идет. В котле не осталось регулярной армии. В подобных условиях войска превращаются в банды. Волк их просто удерживает, авторитетом… – Тони видела, как Максим обращается с людьми:

– Это у него врожденное, – думала девушка, – но я не верю в легенду о потомке Робеспьера. У Волка, в девятнадцатом веке, детей не было. Однако, если все правда, то Максим ближайший родственник кузена Мишеля. Он один остался, из де Лу… – Тони предполагала, что с ней не станут разбираться в Чудове, а пошлют в Новгород, в абвер, военную разведку.

На допросе она поняла, что бригадефюрер Вюнненберг растерялся. Тони даже стало жалко офицера. Он долго вертел испанский паспорт. Тони заранее подготовила историю о том, как ее насильно вывезли в Советский Союз, после разгрома республиканских сил:

– Я поддерживала войска Франко, господин генерал… – махнув длинными ресницами, Тони покачала носком кирзового сапога, – но, на мою беду, я понравилась русскому офицеру… – эсэсовец выслушал легенду о несчастной жертве обстоятельств, не по своей воле, оказавшейся, в СССР. Тони вздохнула:

– Он принудил меня выйти за него замуж, угрожая расстрелом, лагерем. Он забрал меня на фронт, когда началась война… – Тони, было, хотела выдать Волкова за своего несуществующего мужа. Девушка напомнила себе:

– Никто не поверит, что Волков служил в НКВД. У него татуировки. Сразу видно, кто он такой… – Тони объяснила, что ее мужа, наконец, убили, а она дождалась удачного момента, чтобы перебежать на сторону немцев. Эсэсовец косился в сторону ее высокой груди.

Вюнненберг, действительно, не знал, что делать. Фрау Эрнандес говорила на безукоризненном немецком языке. Генералиссимус Франко искусно лавировал между силами оси и союзниками, сохраняя, как писали в немецких газетах, вооруженный нейтралитет. У бригадефюрера не было никаких причин арестовывать фрау Эрнандес, подданную дружественного государства. Вюнненберг решил, что девушка получила хорошее воспитание. Несмотря на солдатскую, русскую форму, она вела себя скромно, и набожно крестилась.

Бригадефюрер даже растрогался:

– Бедняжка. Столько натерпеться, от варваров… – фрау Антония с готовностью указала на карте местоположение лагеря банды, откуда она, по выражению девушки, бежала, как только поняла, где находится:

– Я хочу вернуться домой, в Мадрид… – большие, голубые глаза наполнились слезами, – меня увезли из Испании шесть лет назад, господин генерал. Я страдала, мучилась на чужой земле, в руках зверя, насильника, коммунистического мерзавца… – бригадефюрер велел напоить девушку хорошим кофе, и принести обед, из офицерской столовой.

Он собрался позвонить в Грузино, личному представителю Гиммлера, штандартенфюреру фон Рабе, но вспомнил, что Максимилиан уехал на север котла, где, по слухам, видели человека, похожего на генерала Власова. Вюнненберг решил:

– Ладно. Незачем ее здесь держать. Надо отправлять ее в тыл, в Новгород… – справившись в таблице с номерами телефонов штаба армии, бригадефюрер чуть ни хлопнул себя по лбу:

– Как я мог забыть! В Новгороде ее соотечественники, очень хорошо… – в Новгороде расквартировали добровольческую испанскую дивизию. Официально силы Франко в войне не участвовали, но генералиссимус не запрещал своим подданным сражаться в составе германских войск.

Вюнненберг позвонил в абвер, в Новгороде. Его уверили, что, после необходимого допроса, фрау Эрнандес передадут на попечение испанцев. Вызвав ординарца, бригадефюрер распорядился принести одежду, для фрау Эрнандес, со склада реквизированных вещей. Вюнненберг ожидал, что девушка не захочет оставаться в столь ненавистной ей русской форме. Акцию по уничтожению банды бригадефюрер решил провести после отъезда фрау Эрнандес. Русские прятались в десяти километрах от Чудова. По словам женщины, отряд оставался среди болот на несколько дней, ожидая выздоровления раненых.

Дверь скрипнула. Охранники Тони поднялись, она тоже встала. Когда солдат принес тюк с платьями, и туфлями, Тони, невольно, вздохнула:

– Кашемира и шелка ждать не приходится… – она выбрала наименее уродливое платье, светлого сатина, с коротким жакетом. Туфель на высоком каблуке в Чудове не водилось, но даже простая модель показалась Тони изысканной, после пяти месяцев в кирзовых сапогах и портянках. Эсэсовец захватил дамскую сумочку, с маленьким зеркалом внутри:

– Провинциальные модели… – подумала Тони, – но скоро я окажусь в Берлине… – она ожидала, что испанцы, с фронта, отправят ее под крыло посольства. Тони хотела найти Максимилиана фон Рабе, и, с его помощью, добиться освобождения Виллема:

– Можно даже замуж за него выйти, – решила Тони, – если он не женат. Но вряд ли, с войной… – она вспомнила холодные, голубые глаза:

– Фон Рабе, конечно, не Воронов, и не был в меня влюблен, но война меняет людей… – отдав ей паспорт, эсэсовец щелкнул каблуками сапог:

– В Новгороде вас ждут, фрау Эрнандес. Не бойтесь, дороги охраняются… – бригадефюрер знал, что женщина пять месяцев была в окружении:

Фрау Антония села в закрытую машину, в сопровождении конвоя:

– Все равно, она дама, надо о ней позаботиться. Женщина на войне беззащитна. Мы немецкие офицеры, носители арийского духа, а не большевистские варвары… – бригадефюрер взглянул на часы. Пора было поднимать два батальона СС, для акции. Он хотел раз и навсегда покончить с бандой, окопавшейся в окрестностях Чудова.

Мерседес вильнул, выезжая на западное шоссе, ведущее в Новгород. Скосив глаза налево, Тони узнала тропинку, по которой выходила из леса:

– Отлично… – она закинула ногу за ногу, – все, как я и хотела. В Германии найду фон Рабе. Виллема освободят, мы заберем малыша, и уедем, в спокойное место. Панама, Коста-Рика… – Тони взглянула на верхушки сосен, уходящие в жаркое, полуденное небо:

– Пусть они все сдыхают. Волков, Воронов… Они мне неинтересны… – молодой офицер СС, приданный Тони в сопровождающие, смотрел на нее с нескрываемым восхищением. В машине пахло хорошим табаком, юноша попросил разрешения закурить.

Тони, лукаво, сказала:

– Поделитесь со мной, лейтенант. Привычка вредная, но такая приятная… – молодой человек, немного, покраснел. С наслаждением вдохнув ароматный дым, девушка откинулась на обитое кожей сиденье. Сзади шел грузовик с вооруженным конвоем. Тони опустила длинные ресницы:

– У меня все получится. Я делаю все ради Виллема, ради нашего сына, и будущих детей. Бабушка Марта меня похвалила бы. Она тоже на все была готова, ради семьи… – она услышала робкий голос немца: «Испания, должно быть, очень красивая страна, фрау Эрнандес…»

Тони согласилась: «Совсем, как я, лейтенант…». Тони тряхнула белокурой головой:

– Давайте, я расскажу вам, о Мадриде… – шоссе было неплохим. Мерседес шел со скоростью в почти сто километров. Тони вспомнила карту:

– Через час будем в Новгороде, даже раньше. Большой город, испанцы обо мне позаботятся… – она похвалила себя, за то, что утром помылась, и привела в порядок голову. В зеркале отражалась красивая девушка, в скромном платье, с изящным узлом волос:

– Идальго… – весело подумала Тони, – испанцы все рыцари. Я в надежных руках… – выбросив окурок в окно, она взяла предложенный лейтенантом шоколад. Розовые губы улыбались. Томно потянувшись, девушка уютней устроилась на сиденье.

Волк пристально разглядывал следы от солдатских сапог, в подсохшей, болотной грязи, на досках гати. Июль выдался жарким, послеполуденное солнце припекало. Они с лейтенантом стояли в расстегнутых гимнастерках. Пахло тиной, над поросшей ряской, темной жижей, жужжали мухи, тонко звенела мошкара. Волк аккуратно вел календарь:

– Девятое июля, – подумал он, – макушка лета, как говорится… – начальник штаба разбудил его перед обедом. Волк увидел, что юноша прячет глаза. Он сразу спросил: «Что случилось?»

Мальчик развел руками:

– Товарищ Эрнандес обещала стирку организовать… – Волк, одеваясь, нарочито спокойно поинтересовался: «И?»

Волк видел удостоверение «Красной Звезды». В нем значилась та же фамилия, что и в советском паспорте Тони. Девушка объяснила, что ее готовили к внедрению в СССР со времен испанской войны:

– Я и в Мадриде была корреспондентом… – она потерлась щекой о плечо Волка, – наши страны, тогда, еще не стали союзниками… – из соображений безопасности, Тони не могла просить британское посольство вывезти ее из страны:

– Я больше не занимаюсь сбором сведений… – она целовала Волка, – но я должна справляться сама. Дипломаты обо мне не позаботятся… – начальник штаба переминался с ноги на ногу. Максим взял бритву: «Что такое?»

Волк брился каждый день, и от ребят требовал того же. Лезвие было трофейным, как и форма, фляги, легкие, алюминиевые миски, сигареты, консервы и почти все отрядное оружие. Скребя светлую щетину, перед маленьким зеркальцем, он услышал, что товарищ Эрнандес, уйдя под холм рано утром, в отряд не возвращалась:

– Белье мы сняли, Максим Михайлович, – зачем-то добавил лейтенант, – она все постирала… – следы ее подошв вели на восток. Гать заканчивалась проселочной дорогой, а та упиралась в шоссе из Новгорода в Чудово. Волк, возвращаясь из разведки, шел этим путем, прячась в кустах. Засунув руки в карманы бриджей, Максим погрыз травинку:

– Пистолет у нее есть, с патронами. Трофейное оружие, она вальтер в тылу получила… – немецкие пистолеты дарили командировочным, из Москвы, корреспондентам, а особенно много вальтеров числилось в Особом Отделе:

– Хотя зачем чекистам оружие, – кисло думал Волк, – они и на фронт не заглядывают… – их собственный, дивизионный уполномоченный, к Волку не цеплялся. В начале прошлой осени Волк получил «За отвагу». Вызвав его в блиндаж, шурша бумагами, особист заметил: «У вас две судимости, старший сержант».

– Могло быть больше, – любезно отозвался Волк, – но, когда я рос, товарищ уполномоченный, милиция работала по старому кодексу. Тогда двенадцатилетних детей не судили, просто ставили на учет… – подняв бровь, он полюбовался раскрытым ртом лейтенанта:

– Я советский гражданин, – холодно заметил Максим, – не поражен в правах, социально близок, судим за кражи, и смыл вину кровью, при ранении… – он, небрежно, поинтересовался: «Еще вопросы имеются?». Уполномоченный, сглотнув, махнул рукой.

– Она ушла с оружием, – Волк выплюнул травинку, – но зачем? Я только из Чудова вернулся, все выяснил. Для чего она отряд покинула, где она сейчас… – Максим велел себе не думать, о плохом исходе:

– Она знает, что мы на Любань отсюда идем, на север. Решила сама разведать обстановку? Но зачем она тогда на восток направилась… – по трофейным, швейцарским часам Волка время подходило к пяти вечера. Тони спустилась с холма, когда еще не пробило восьми утра:

– Надо было меня разбудить… – Волк чиркнул спичкой, они с лейтенантом закурили, – хотя это не ваша вина, конечно… – почуяв дым, комары отлетели подальше. Волк рассматривал золотистый отсвет солнечных лучей, на болоте:

– Она могла попасться немцам… – Максим не собирался представлять подобное, – могла рассказать, где мы обосновались… – он сплюнул в жижу:

– Давайте сниматься с места, Алексей Иванович… – Максим, по старинке, называл отряд, от фельдшера Григория Яковлевича, до начальника штаба, по имени-отчеству:

– Хорошее слово, товарищ… – вздыхал, про себя, Волк, – Пушкин о товарищах своих писал. Нет, надо было взять, все извратить… – он положил руку на простой крестик.

Волк не скрывал от ребят, что верит в Бога. Оказавшись в армии, он понял, что война меняет людей. В дивизии проходили партийные и комсомольские собрания, и политическая учеба. Пляски, как сочно называл их Волк, устраивались во время затишья. В наступлении, а, тем более, в окружении, времени ни на что подобное не оставалось. Он воевал рядом с крещеными людьми, такими, как он сам:

– Даже после революции малышей крестили, – он, незаметно, окинул взглядом лейтенанта, – наверняка, и Алексей Иванович у нас в церкви побывал, младенцем. А Гришу обрезали… – фельдшер, немного смущенно, заметил:

– В местечке все так делали, Максим Михайлович. То есть, это предрассудки, конечно… – Волк дернул чисто выбритой щекой:

– До моего возвращения будете временно исполнять обязанности командира отряда. Я знаю немецкий язык. Проберусь в Чудово, найду штатский костюм, и выясню, что с товарищем Эрнандес… – развернув карту, крупного масштаба, довоенного издания, Волк упер палец в точку, в десяти километрах на севере:

– Если сейчас сниметесь с места, к темноте там будете. Лесопилка какая-то. Надеюсь, что она заброшена… – Максим вспомнил лагерь деда, на холме, у литовской границы:

– Авраам, скорее всего, в партизанах, где-то в Польше. Он говорил, что мой самый ближайший родственник, месье Мишель, тоже воевал, в плен попал… – Максим прислушался. Неподалеку, над верхушками деревьев, вилась птица. Начальник штаба хотел что-то сказать, Волк приложил палец к губам. Он немного постоял, не двигаясь, ловя каждый звук: «Почудилось».

Волк хотел навестить какой-нибудь домик, на окраине городка, и прихватить гражданскую одежду:

– Получается мародерство, – угрюмо понял он, – такое меня недостойно, но что делать? А если Тони погибнет… – сердце, тоскливо, заболело, – или погибла? Мне надо позаботиться о мальчике, об Уильяме. У него дядя есть, в Англии… – Волк не думал, что от новгородских лесов до Лондона пять тысяч километров оккупированной нацистами Европы.

Ребенку не исполнилось четырех лет, он мог остаться круглым сиротой. Максим считал себя ответственным за сына любимой женщины:

– Да и просто потому, что он малыш, он совсем один… – кроме того, что мальчик остался в Куйбышеве, Волк больше ничего не знал:

– Тони, наверное, кольцо Ивану Ивановичу передала, – понял Волк, – он писал, что с ней все в порядке… – Максим хотел найти ребенка, и оставить его на попечение смотрящего, до конца войны. Ивану Ивановичу шел седьмой десяток. Для вида он служил скромным бухгалтером, на одном из куйбышевских заводов:

– В отцовские времена его Счетоводом звали, – усмехнулся Волк, – он, до революции подлогами занимался, банковскими аферами… – он подытожил:

– Завтра днем я вернусь, не волнуйтесь… – Тони, по соображениям Волка, вряд ли успели увезти из Чудова:

– Но здесь эсэсовцы… – напомнил себе Максим, – они не регулярная армия, они просто убийцы… – Волк, впрочем, знал, что и вермахт не отличается милосердием к пленным:

– Ребята рассказывали, как они в лагерях с людьми обращаются… – мрачно напомнил себе Волк, – хотя НКВД ничуть не лучше… – повернувшись к холму, он крикнул: «Григорий Яковлевич!». Растревоженные птицы заметались над болотом.

Фельдшер появился на откосе:

– Собирайте людей, – велел Максим, – Алексей Иванович предоставит крепких бойцов, для переноса раненых… – прихлопнув комара на щеке, не оглядываясь, он поинтересовался:

– Алексей Иванович, вы меня не слышали? Не стойте на месте, у нас… – за его спиной раздался сдавленный всхлип. Юноша покачнулся, медленно сползая на колени, падая вниз, к грязным, испачканным тиной сапогам Волка. Максим увидел темную кровь на гимнастерке лейтенанта, по болоту захлестали пули. Выдернув вальтер из кобуры, Максим пожалел, что спустился вниз без автомата:

– Но мы в хорошей позиции. Хотя если они холм окружат, то нам ничто не поможет. Грише надо уходить, с ранеными… – стрельба утихла, Волк насторожился. Уловив голоса, приближающиеся с востока, немецкую речь, Максим побежал наверх. Отряду требовалось срочно уводить раненых и занимать окопы, для обороны.

За рассохшимися стенами сарая в белесой, северной ночи тоскливо кричала птица. Пахло сеном, грязным, потным обмундированием, старой кровью.

Петр Воронов лежал навзничь, закинув руки за голову, затягиваясь папиросой. От отряда командующего Второй Ударной армией, генерала Власова, осталось два человека, он, и командующий, на противоположном топчане. При свете тлеющего табака Петр покосился на Власова, укрывшегося солдатской шинелью.

Генеральскую шинель, со знаками различия, Власов отдал вчера днем, начальнику штаба армии, полковнику Виноградову. Того ранило, несколько дней назад, при пересечении железнодорожного полотна. Полковник потерял много крови, его знобило. Последние два бойца в отряде, солдат и шофер, по приказанию Власова, понесли раненого в деревню Ям-Тесово. По карте до нее было километров пять, как и до деревни Туховежи, где Власов с Вороновым решили разыскать провизии. Петр подозревал, что ни начальника штаба, ни бойцов, они больше не увидят, как не увидят солдат и офицеров, прибивавшихся к отряду, и покидавших его, за время скитаний по новгородским лесам.

Петр прилетел во Вторую Ударную армию в начале марта. Письмо Тонечки дошло до Западного фронта в декабре, и застало его под Калугой. В конце месяца город планировали отбить у немцев, чтобы закончить первый, провальный год войны, хорошими новостями. Петр вернулся с Дальнего Востока, когда вермахт еще мог в бинокль разглядеть башни Кремля. Пропустив парад на Красной Площади, Воронов отметил годовщину революции на берегу Тихого океана, а, вернее, Татарского пролива.

Литерный поезд дошел до Хабаровска. Петр повез Кукушку к месту назначения, вниз по Амуру, торопясь успеть до ледостава. В точке имелась взлетно-посадочная полоса, Петр улетал оттуда на самолете, но Кукушку, по инструкции, на борт пускать запретили. Женщину, ночью, перевезли на бронированном транспортере, с пригородной, станции, в речной порт. Дорогу до точки она провела в трюме, в полной темноте.

Петр передал груз, как именовали Горскую в сопроводительных документах, начальнику специальной тюрьмы. Воронов понятия не имел, кого содержат в подземных камерах, на закрытой, огороженной территории зоны, располагающейся в предгорьях хребта, правильно названного Чертовым.

С террасы командирского особняка виднелась серая гладь Татарского пролива. Осень, из-за близости океана, здесь стояла теплая. Торжественный обед, седьмого ноября накрыли на свежем воздухе. Рыжие листья устилали гранит ступеней, солнце опускалось в бесконечный простор моря. За икрой и рыбой Петр напомнил начальнику зоны о дальнейшей судьбе груза. Приказ предписывал, в случае получения распоряжений, из Москвы, перевезти груз в еще более отдаленную точку, на Шантарские острова, в Охотском море:

– Оттуда не убежишь… – хмыкнул Петр, – впрочем, и отсюда тоже… – подземная тюрьма располагалась в старой, прошлого века каменоломне, на глубине в полсотни метров. Подъемников здесь не оборудовали. Начальник развел руками:

– У нас автономная энергетическая станция, на угле, но из соображений безопасности тюрьму не электрифицировали… – Петру показали одну из пустующих камер, площадью в четыре квадратных метра. Каменный мешок окутывала тьма. Температура не поднималась выше десяти градусов тепла, даже летом, а зимой стояла на отметке ноль. Кормили заключенных, два раза в день, держа на баланде и куске хлеба. При уборке камеры их приковывали кандалами к стене. Кукушка, впрочем, согласно приказу, должна была пребывать в кандалах постоянно, днем и ночью. Петр остался доволен местом заключения. Он предполагал, что груз, в подобных условиях, долго не протянет.

– Может быть, она сейчас мертва… – он медленно курил папиросу, слушая дыхание Власова, – все мертвы. И малышка, и Тонечка, и даже мы с генералом Власовым… – отправив жене, из Хабаровска, подарки, Петр полетел в Москву. Он рассчитывал приехать в Куйбышев после взятия Калуги, и увидеть сына, или дочку. Вместо этого, он получил письмо от Тонечки, о смерти ребенка. Жена уехала на Волховский фронт, корреспондентом.

Петр тогда плакал, запершись в кабинете, в штабе фронта, думая о девочке, которую он так и не взял на руки. Он хотел немедленно полететь вслед за Тонечкой, и утешить жену, но Калугу должны были взять со дня на день. Петру предписывалось организовать фильтрационные лагеря, для людей, подозреваемых в пособничестве оккупантам, и восстановить деятельность комиссариата, в городе и области. Работы ожидалось много. Совершенно невозможно было сейчас просить об отпуске. Позвонив в Москву, он поговорил с коллегой, старшим майором Журавлевым, и с Наумом Исааковичем Эйтингоном. Начальник вернулся из Мурманска, где видел в госпитале Степана. Петр судьбой брата не интересовался:

– Пусть спивается, калека. Но для моей карьеры хорошо, что ему Героя дали… – брата перевезли в Свердловск, в тамошний госпиталь для тяжелораненых, с ожоговым отделением. Петр подозревал, что никакие пластические операции Степану не помогут:

– Очень надеюсь, что он не дотянет до конца войны, – пожелал Воронов, – не хочется, чтобы малыш пугался, увидев подобного родственника… – послав телеграмму в Свердловск, пожелав брату скорейшего выздоровления, поздравив со званием Героя, Петр забыл о Степане. Он, правда, получил ответ, подписанный новоиспеченной невесткой, товарищем Елизаветой Вороновой, бывшей Князевой. Брат, на госпитальной койке, успел жениться.

Петр хохотнул:

– Нашел себе няньку, горшки выносить, и за водкой бегать… – тогда Петр еще не получил письмо, от Тонечки. Майор Журавлев успокоил его, сказав, что с Володей все в порядке:

– Ты не волнуйся, – заметил коллега, – моя Наталья присмотрит за мальчиком. Антонина Ивановна скоро вернется… – в управлении тыла Волховского фронта Петра уверили, что о жене заботятся. С Тонечкой он не смог поговорить, жена уехала в войска. Положив трубку, Воронов пообещал себе непременно прилететь в Калинин. Он так и сделал, в марте, закончив дела в Калуге. К тому времени Тонечка, с какими-то разведчиками, ушла за линию фронта. Началась Любанская операция, войска двигались вперед. Группу Тонечки найти оказалось невозможно.

Петр был готов лично перестрелять дармоедов, в разведывательном отделе Второй Ударной Армии, и заодно собственных коллег, понятия не имевших, о солдатах и офицерах, с которыми могла находиться Тонечка.

Начальник Особого Отдела армии, майор Шашков, пожал плечами:

– Петр Семенович, дивизии сформированы заново, пришло пополнение. Мы идем на соединение с пятьдесят девятой армий, прорываем блокаду Ленинграда. В подобных условиях работа с анкетами откладывается… – заставив себя сдержаться, Петр, холодно заметил:

– Александр Георгиевич, работа с анкетами не менее важна, чем наступление. Сейчас надо особенно тщательно следить за бойцами, вступающими в контакт с местным населением. Мы не можем доверять людям, жившим на оккупированной территории, – отрезал Петр, – войска должны помнить о бдительности, а вы не в состоянии даже точно сказать, что за группа разведчиков отправилась на задание, с моей женой… – связавшись с Лубянкой, Петр получил разрешение остаться во Второй Ударной армии до завершения наступательной операции. Он надеялся, что Тонечка скоро вернется.

Петра придали новому командующему Второй Ударной армией Клыкову, в качестве представителя комиссариата. В конце апреля больного Клыкова отправили в тыл. Его место занял заместитель командира Волховского фронта Власов, отличившийся зимой, под Москвой. Шептались, что он любимец Иосифа Виссарионовича. После успеха в Московской операции, Власов даже давал интервью американскому журналисту.

Окурок жег губы, за щелями в дощатых стенах пищали комары. Поворочавшись на топчане, Петр натянул шинель:

– Надо было воспользоваться самолетом, когда его прислали. Уговорить Андрея Андреевича улететь… – Петр, за это время, сдружился с генералом. Он, иногда, замечал, немного странный, испытующий взгляд Власова, будто генерал что-то хотел ему сказать, и не решался:

– Надо было улететь, – повторил себе Петр, – хотя зачем? Тонечки больше нет… – каждый раз, когда он думал, что жена мертва, Петр сдерживал слезы:

– Все потеряно… – он, в сердцах, ткнул окурком в земляной пол сарая, – немцы идут к Волге… – штаб Второй Ударной армии попал в окружение в конце апреля, почти сразу после нового назначения Власова. Тогда на юге еще царило затишье, но Петр понимал, что немцы не собираются топтаться под Харьковом.

Стрелка на часах Воронова приближалась к трем утра. В комиссариате, в Москве, был самый разгар работы. До войны Петр не часто ночевал дома. Он приезжал на Фрунзенскую, когда Иосиф Виссарионович отправлялся спать, ближе к утру. Петр помнил теплую, широкую постель, полутьму в спальне, нежное дыхание Тонечки. Жена, не просыпаясь, прижималась к нему ближе.

Он задремывал, обняв знакомые плечи, целуя белокурые волосы, на виске:

– Тонечки больше нет… – Воронов сглотнул слезы, – Советского Союза тоже, и никогда не будет… – три недели назад их едва не взяли в плен немцы. Штаб армии, вернее, то, что от него осталось, шел колонной, пытаясь, хоть как-то, вырваться из мешка. Петр мог наизусть повторить телеграмму, отправленную Власовым в ставку:

– Войска армии три недели получают по пятьдесят граммов сухарей. Последние дни продовольствия совершенно не было. Доедаем последних лошадей. Люди до крайности истощены. Наблюдается групповая смертность от голода. Боеприпасов нет… – телеграмму подписали Власов и комиссар армии Зуев. Через два дня Зуев застрелился, после боя, с эсэсовским патрулем. Немцев, совершенно откровенно, навели на колонну рабочие, восстанавливавшие железную дорогу, и видевшие колонну. Штаб армии шел в форме РККА, с партийными билетами. Петр вздохнул:

– Они, больше некому. От патруля мы отбились, но я видел, как Зуев в лес уходил… – перед тем, как застрелиться, комиссар написал поперек партийного билета, химическим карандашом: «Дело Ленина-Сталина погибло, не хочу больше жить».

– И себе на грудь положил… – Петра знобило, зубы постукивали:

– Рабочие, до войны, были коммунистами, комсомольцами. Зуев прав, советской страны больше не существует. Мы никому не нужны, немцы нас поставят к стенке, без жалости… – Зуев покончил с собой один, а начальник Особого Отдела, майор Шашков, пустил себе пулю в рот при Петре, из его табельного пистолета. Петр поежился:

– Он плакал, меня материл, просил его застрелить… – минометный огонь немцев накрыл колонну в болотах. Петра и Шашкова загнало в одну воронку. Майору оторвало руку и ногу, осколок ранил его в живот. Петр отделался только царапинами. Воронов потряс головой, пытаясь заглушить вой снарядов, страшный крик, бьющий в уши, забыть хлюпающую под ногами грязь, смешанную с кровью:

– У него пистолета не осталось, после взрыва. Он просил, а я не смог, не смог. Он у меня оружие вырвал. Как только сумел, одной рукой… – Петр вытер слезы, катящиеся по заросшему, бородой лицу:

– Мне нельзя погибать, у меня Володя. Нельзя оставлять мальчика сиротой. Немцы не пощадят детей работников НКВД… – Петр присел на топчане. Оставшись с Власовым вдвоем, они устало добрели до какого-то полуразваленного сарая, решив пойти в деревню с утра.

Последний раз они ели два дня назад, живот скручивало резкой болью. Табак, правда, у них еще не закончился. Облизав пересохшие, растрескавшиеся губы, Петр скрутил папиросу. Власов, кажется, спал:

– Он не застрелится… – Воронов подавил кашель, от горького дыма, – он не такой человек. Надо сдаваться, надо найти фон Рабе. Он мне поможет, защитит меня и мальчика. Я, в конце концов, работал на немцев, пусть и фиктивно… – Петр не мог себе представить, что больше никогда не увидит сына. Он бросил незаметный взгляд на коротко стриженую голову генерала. Власов снял очки, положив их на утоптанный пол сарая:

– А если завтра, в деревне, нас крестьяне немцам выдадут? Нас, может быть, видели… – Петр обругал себя за то, что не удосужился переодеться в солдатскую форму. Он оставался в гимнастерке и шинели с петлицами НКВД:

– Немцы меня расстреляют. Никто не собирается слушать о фон Рабе. Что ему здесь делать? Он, скорее всего, в Париже шампанское пьет… – вспомнив золотистый брют, в ресторане отеля на Лазурном берегу, оперу в Будапеште, куда он водил Тонечку, яхту на Московском море, мрамор и бронзу квартиры на Фрунзенской, Петр чуть ни застонал вслух:

– Все пропало, все… – он, внезапно, подумал:

– А отец? Отец был большевиком. Он бы не сдался, даже сейчас… – Петр вздрогнул. Власов, пошевелившись, взял очки:

– Куришь… – зевнул генерал, – сверни и мне папироску… – Власов был всего на десять лет старше Петра. Андрей Андреевич едва перевалил за сорок, но рядом с ним, как и с Наумом Исааковичем, тоже ровесником Власова, Петр, почему-то, чувствовал себя мальчишкой:

– И рядом с Янсоном и Горской так было. Им тоже едва за сорок. То есть исполнилось бы, дотяни они до сегодняшнего дня, предатели. Все наши беды из-за них, из-за проклятого Горского, развалившего оборону страны… – Петр был уверен, что Кукушка не пережила зимы:

– А я переживу, – упрямо сказал он себе, – я обязан, после смерти Тонечки, не оставлять мальчика… – он передал Власову прикуренную папиросу. Генерал глубоко, коротко затянулся, разглядывая заросшее бородой лицо старшего майора госбезопасности:

– У него сын. А если нас завтра предадут, если немцы появятся? Может быть, они в лесу сидят, окружили сарай. Надо рассказать ему, пусть знает… – Власов усмехнулся, про себя:

– Двадцать лет ты молчал, а сейчас решил заговорить? Никого в живых не осталось, кроме меня. Семена, то есть не Семена, через три дня убили. Другие бойцы тоже наступления не пережили. Интересно, Сталин знал? Конечно, они в ссылке жили, с Вороновым. То есть не с Вороновым… – по лицу Петра Семеновича, было видно, что майор плакал.

Птица, за стенами сарая, затихла, повеяло предрассветным, свежим ветерком. В полуоткрытую дверь слышался шелест деревьев, над высокой травой стоял влажный туман. Они, молча, курили. Петр сглотнул:

– Андрей Андреевич, вы на Перекопе воевали, я помню. Вы моего отца не знали, в Крыму? – он махнул куда-то на юг. Власов плотнее запахнул шинель:

– Надо, – велел он себе, – я, может быть, до завтра не доживу, и он тоже… – Власов хорошо помнил Евангелие. Генерал учил его юношей, в Нижегородской семинарии:

– Сталин тоже в священники готовился… – он стряхнул пепел, – и вот, что вышло. Иисус не заповедовал скрывать правду… – он тяжело вздохнул:

– Знал, Петр. Ты послушай меня… – не отводя взгляда от лазоревых, припухших глаз, Власов начал говорить.

На деревянном, выскобленном столе, в алюминиевых, немецких мисках зеленели крапивные щи. В крохотном поселке Туховежи, местные староверы не голодали. Суп сделали на курином бульоне, с вареными яйцами. Власову и Петру принесли жареную курицу, со свежим хлебом. Хозяин дома, молчаливый, бородатый мужик, даже предложил им самогон.

После двух месяцев на сухарях и палой конине, Петр не мог поверить своим глазам. Они ели жадно, не обмениваясь ни единым словом. Утром, перед тем, как войти в деревню, по проселочной дороге, Петр остановился. Матерясь сквозь зубы, он выдрал из гимнастерки петлицы НКВД:

– Ложь, все ложь… – Петр растоптал их подошвой грязного сапога, вдавливая в лужу, – от первого, до последнего слова. Построили государство на лжи, обманывали меня. Отец и обманывал… – теперь он понял, кто пел старую колыбельную о Пьеро, которую Петр слышал ребенком:

– Наплевать на Степана. Пусть сдыхает, проклятый пьяница, инвалид. Впрочем, немцы его не расстреляют. Они милосердные люди, носители великой культуры… – Андрей Андреевич никогда не был за границей. В предрассветной тишине, Петр рассказывал генералу о дорогах в Германии, о чистоте и порядке, о берлинских ресторанах и кафе:

– И у нас могло быть так же… – горько подумал Петр, – если бы они не обманули народ и собственных детей… – за тарелкой супа он, мимолетно, вспомнил о Горской.

Прошлой осенью, Петр привез от Кукушки необходимое письмо. Насколько он знал, конверт отправили в Нью-Йорк. Впрочем, Петра теперь не интересовало, что случится с Горской, с Эйтингоном, с наркомом Берия, и со всем СССР, вместе взятым. Ему надо было спасать Володю и себя:

– Я никогда не солгу сыну… – Петр стиснул зубы, – я не скрою правды. Страна станет другой, мы освободимся от двадцати лет лжи… – он только жалел, что никогда больше не увидит Тонечки Петр хотел рассказать жене, что Володя, вовсе не внук рабочего, не потомок крепостных крестьян:

– Мой дед был судьей, мой прадед, товарищ министра внутренних дел. Прапрадед участвовал в восстании декабристов и сражался с Наполеоном… – Петр, конечно, слышал о декабристе Воронцове-Вельяминове. Могила революционера находилась в Зерентуе. В учебниках писалось, что надгробие было утрачено, во время гражданской войны:

– Горский там болтался, с отрядами… – вспомнил Петр, – то есть Горовиц. Еще один лгун, проклятый жид, обвел всех вокруг пальца, притворялся русским. И Кукушка такая… – Петр подозревал, что могил предков его лишил именно Горовиц:

– У евреев нет чувства земли, – Петр дернул заросшей щетиной щекой, – нет патриотизма, как у нас, русских. Андрей Андреевич сын крестьянина, плоть от плоти страны. Я дворянин, мой род к варягам уходит, я родственник Романовых… – Петр очень хотел, чтобы Тонечка узнала о его настоящем происхождении. Он стер слезы с глаз:

– Я расскажу Володе, что он внук герцога, сын аристократа… – Петр вздохнул:

– Тонечка, Тонечка. Я всегда стеснялся, краснел перед ней… – Андрей Андреевич служил в штабе Второй Донской дивизии, с комиссаром Семеном Вороновым. Петр услышал о том дне, когда красные отряды окружили врангелевские позиции. В плен попали офицеры, и медицинские сестры, из полевого госпиталя. Среди белогвардейцев, Семен Воронов увидел двоюродного дядю, полковника Петра Федоровича Воронцова-Вельяминова.

– О нем у Брокгауза и Эфрона написано… – сухой, надтреснутый голос Власова бился в ушах Петра, – ты почитай, когда мы до какой-нибудь библиотеки доберемся, не разоренной. Я читал, мальчишкой, в Нижнем Новгороде… – город теперь назывался Горьким. Петр не поправил Андрея Андреевича:

– Они отказались от своего рода, и нас хотели заставить все забыть… – Петр сжал кулаки, – забыть, что была великая Россия. Мои предки выгнали поляков из Москвы. Они возводили столицу, с Петром Первым, прокладывали Транссибирскую магистраль… – Петр Федорович воевал с японцами и немцами, строил железные дороги и мосты, работал на Путиловском заводе:

– Я в штабе сидел, когда его на допрос привели… – вспыхивал и тух огонек папиросы, над лугом поднималось солнце, – я, и еще трое ребят. И отец твой, комиссар Воронов… – отломив горбушку ржаного хлеба, Петр посыпал корочку солью. Мутный самогон отдавал картошкой. Он опрокинул стаканчик, толстого стекла:

– Мой отец убил собственных родителей, взрывом, в здании суда, в Санкт-Петербурге. Он убил двоюродного дядю, расстрелял его… – Власов помолчал:

– Полковник Воронцов-Вельяминов достойно себя вел. Он попросил с женой встретиться, перед казнью. Семен, то есть Арсений, ему в лицо рассмеялся… – полковник узнал родственника, едва переступив порог штаба:

Андрей Андреевич запнулся:

– Твоя семья, вернее то, что от нее осталось, знала, что с Арсением Воронцовым-Вельяминовым произошло. Семен, то есть Арсений, даже рта раскрыть не успел. Мы все слышали, те, кто в горнице сидел. Трое бойцов, со мной. Один я в живых остался. Я хотел рассказать, когда тебя увидел, но все не выпадало подходящего времени… – Петр вышел на луг, в росистую траву. Он смотрел на рассвет, над верхушками елей, на востоке:

– Хорошо, что немцы войну начали. Россия, после войн, всегда менялась. После первой войны большевики одурманили страну, подученные жидами, вроде Горовица. Сейчас мы подобного не позволим. Немцы уйдут, Россия станет прежней, русской. Правильно они жидов расстреливают, воздух очистится… – Петр вернулся в сарай:

– Спасибо вам, Андрей Андреевич. Низкий поклон, как говорится. Послушайте, что я придумал… – они были уверены, что жители в Туховежах, сообщат немцам, о зашедшем в деревню советском генерале:

– После того, что с ними большевики сделали, при коллективизации, – мрачно думал Петр, – нельзя крестьян в предательстве обвинять… – в конце двадцатых годов, Воронов был подростком. Он помнил победные реляции в газетах, о создании колхозов:

– За одну корову людей расстреливали, в Сибирь ссылали… – он читал архивные папки, на Лубянке, – развалили сельское хозяйство, уничтожили деревню… – партийные билеты они с Власовым не трогали. Им требовалось доказать, кто они такие, на допросе у немцев. Петр взглянул на четкий, канцелярский почерк, на марки взносов:

– Это не я. Воронова не существует. Поэтому я, никогда не знал, где, правда, а где ложь. Из-за отца, лишившего меня семьи, фамилии, происхождения… – Петр спросил у Власова, знает ли генерал что-то о его семье. Андрей Андреевич покачал головой:

– Полковник ничего не говорил, только просил с женой увидеться. Ее, к тому времени, как и остальных сестер… – не закончив, Власов махнув рукой. Под курицу они выпили еще по стаканчику самогона. Петр, с удивлением, понял, что не захмелел:

– Я два месяца водки не пробовал, и все равно… – им сейчас нужна была холодная голова. Петр поделился с Андреем Андреевичем планом:

– Фон Рабе я найду, – пообещал он, – мы с вами старшие офицеры. Нас никто не собирается расстреливать на месте. Отвезут в тыл, на допрос. И вообще… – Петр усмехнулся, – у меня много сведений о, как это сказать, нынешней работе комиссариата… – Петр был готов продать с потрохами всех советских разведчиков в Берлине, и не только:

– Пусть сдыхают, – думал он, – пусть вся страна сдохнет. Японцы арестовали Зорге… – Петр узнал новости, вернувшись с Дальнего Востока, – даже если он молчит, о своей группе, то я молчать не стану… – в сарае они с Власовым набросали тезисы будущего обращения к солдатам Красной Армии. Петр хотел, чтобы его имя пока не упоминалось в листовках. Сначала он должен был вывезти Володю из Куйбышева в Германию:

– Обоснуемся в Берлине, на первое время, – решил Петр, – а потом вернемся в Россию. В новую Россию, которую мы восстановим… – Власов рассказывал о жизни, до переворота, о приходских школах, о ярмарке в Нижнем Новгороде и пароходах, на Волге. Блокнот с тезисами лежал в кармане гимнастерки генерала. Окна горницы были распахнуты на улицу, Петр прислушался:

– Как мы и думали, Андрей Андреевич, они полицаев позвали… – Петр, краем глаза, заметил во дворе избы какое-то движение. Зашуршали шины, он насторожился:

– Кажется, немцы. Я с ними поговорю, Андрей Андреевич, не беспокойтесь… – заскрипели половицы, дверь распахнулась, Петр обернулся.

Он носил безукоризненный, серо-зеленый китель, на рукаве переливались серебряные руны, на фуражке сверкала мертвая голова. Длинные пальцы вертели офицерский стек, оружие он не вынул.

Повеяло сандалом, голубые, пристальные глаза оглядели Петра, с ног до головы:

– Не ожидал я его здесь увидеть… – хмыкнул фон Рабе, – а это Власов, сомнений нет. Бывший командующий бывшей Второй Ударной армией… – несмотря на бороду, и усталое, покусанное комарами лицо, Муха выглядел хорошо. Максимилиан удивился:

– У него глаза не бегают, он взгляда не прячет. Спина выпрямилась, плечи развернулись. Он, кажется, даже выше стал… – от Мухи пахло застарелым потом. Фон Рабе заметил вырванные с мясом петлицы:

– Боялся, что его расстреляют, как работника НКВД… – Петр вскинул голову:

– Ваша светлость, позвольте представить генерала Андрея Андреевича Власова, командующего Второй Ударной армией Волховского фронта, сдающегося на милость германских войск… – подождав, пока Муха переведет, фон Рабе рассмеялся:

– Вы можете не представляться. Мы старые знакомые… – лазоревые глаза блеснули холодом.

Муха ответил:

– Отчего же, ваша светлость. Петр Арсеньевич Воронцов-Вельяминов, к вашим услугам. Пойдемте, Андрей Андреевич… – Петр задержался на пороге горницы. Герр Максимилиан, ласково, улыбался:

– Очень рад встрече, Петр… Арсеньевич. Уверен, у нас найдется, о чем поговорить… – раскрыв золотой портсигар, Макс угостил русских сигаретами.

Игла патефона дрогнула, опускаясь на пластинку, зазвучала «Кумпарсита».

Солнце садилось на западе, над Волховом. Двери гостиной распахнули на деревянную террасу, с круглым столом и плетеными стульями.

В хрустальной рюмке поблескивало красное вино:

– Только для вас, сеньора Антония, – напыщенно сказал капитан Эскуэрра, – конечно, нашей, испанской риохи, здесь не достанешь… – французское бордо оказалось неплохим, довоенного урожая. Запотевшие, холодные бутылки немецкого шнапса, выстроились на столе, рядом с запеченной свининой, солеными грибами, икрой и рыбой. Ожидалась паэлья, на кухне трудился личный повар генерала Августина Муньоса Грандеса, командующего «Голубой Дивизией». Креветок и ракушек здесь не водилось, но повар обещал хорошие сосиски, и курицу. Взмахнув ресницами, покачав стройной ногой, Тони отпила вина.

В абвере сеньору Эрнандес встретили радушно. Тони не могла сообщить больше того, что рассказала бригадефюреру Вюнненбергу, в Чудово. Она развела руками:

– Должно быть, в котле есть и другие банды, однако я все время провела с ними… – Тони поморщилась:

– Мне неприятно о них вспоминать, господин майор… – Тони допрашивал глава армейской военной разведки. Она видела, как смотрит на нее офицер:

– Надеюсь, мне не предложат вернуться за линию фронта… – насторожилась Тони, – им еще придет в голову воспользоваться моим знанием русского языка… – Тони говорила почти без акцента. Майор, действительно, мимолетно подумал, что можно было бы отправить фрау Эрнандес обратно:

– Но для чего? Русские разгромлены, Ленинград в кольце. Город скоро станет пустыней, усеянной трупами, мы окажемся на Волге… – фрау Антония, судя по всему, ненавидела большевизм всей душой. Майор почесал висок:

– С одной стороны, она собирается вернуться домой, в Испанию. Однако у нас мало тех, кто в совершенстве владеет языком, может переводить… – для работы в абвере и СС привозили из Прибалтики местных немцев, фольксдойче:

– И в диверсионных школах они преподают… – майору очень не хотелось терять фрау Антонию. В диверсионных школах абвера пока учились юноши из среды белоэмигрантов, не имеющие ни малейшего представления о жизни в СССР. Работа с военнопленными только разворачивалась. Весной, в лагерях, начали стихийно создаваться антибольшевистские организации:

– Русских женщин отправляют в Равенсбрюк… – майор угостил фрау Антонию отлично заваренным кофе, и пирожными, с офицерской кухни, – тех, кто, как бы это выразиться, выжил после первых дней плена… – в Красной Армии служило много женщин, не только врачей и медсестер, но и летчиц, снайперов, и связисток. Майор, искоса, поглядывал на фрау Антонию:

– Очень приятная девушка, сразу к себе располагает. В диверсионных школах мы работаем только с мужчинами, а зря. Женщина меньше привлекает внимания. Ее никто не заподозрит в шпионаже… – на фронте гостил помощник рейхсфюрера Гиммлера, штандартенфюрер фон Рабе:

– Не стоит его подобным обременять, – решил военный, – он бонза, ищет генералов, для руководства русскими военнопленными… – фрау Антонию отправляли в Берлин, на попечение испанского посольства. Майор подождал, пока она, изящно, доест свежевыпеченную корзиночку, с кремом и малиной. Длинные пальцы ловко смахнули крошки с губ, крахмальной салфеткой. Отпив кофе, она взяла предложенную майором сигарету.

Лагерями заведовало СД. Для вербовки агентов, из пленных женщин, требовалось пойти на сотрудничество с Принц-Альбрехтштрассе, поделившись с ними фрау Антонией. Майор успокоил себя:

– Напишу докладную, адмиралу Канарису. Объясню, что никак иначе агентуру не найти. Не посылать же с разведывательными миссиями пустоголовых девчонок, с оккупированных территорий… – у военнопленных имелся опыт службы в армии, и технические навыки.

Майор снабдил фрау Антонию запиской, к оберштурмбанфюреру Хайнцу Грефе, начальнику отдела «Цепеллин», подразделения СД, отвечавшего за работу в советском тылу. Он пометил в блокноте, что надо связаться с партайгеноссе Грефе, и рекомендовать фрау Антонию, как человека, полезного для рейха:

– Она знает языки… – подумал майор, – СД может ее перехватить, для работы в Европе, но Канарис и Грефе согласятся с моими доводами. Нам требуется женская агентура. Нигде, кроме Равенсбрюка, ее не найти… – вслух, он заметил:

– Оберштурмбанфюрер Грефе мой хороший друг. Он покажет вам Берлин, позаботится о вас… – фрау Антония ласково улыбалась: «Большое спасибо, господин майор».

Не желая вызывать ненужных подозрений, Тони решила не спрашивать, напрямую, о фон Рабе. Она спрятала конверт в сумочку:

– Отлично. Грефе тоже работает в СД, он подскажет, где искать Максимилиана… – Тони пока не знала, как ей спасти Виллема. Сначала требовалось выяснить, куда отправили детей из Мон-Сен-Мартена, со священником:

– Они не евреи, – размышляла Тони, – может быть, их послали в приют, при монастыре, и Виллема с ними. Но в Мон-Сен-Мартене произошло восстание. СС подозревало тамошних жителей в связях с партизанами. Максимилиан выяснит, где Виллем… – о Воронове Тони не думала:

– Он позаботится об Уильяме, а больше он, ни для чего не нужен, проклятый убийца. Пусть немцы его расстреливают… – из абвера ее забрал личный мерседес командующего «Голубой дивизией», генерала Муньоса Грандеса. Тони, с удовольствием перешла на испанский язык. Ее поселили в особняке, на берегу Волхова, где размещался генерал. Сеньор Августин, как любой испанец, немедленно начал ухаживать за Тони, немного старомодно, но очень мило.

Абвер снабдил ее оккупационными марками. На следующей неделе Тони, с командированными сюда фольксдойче, ехала на машине в Ригу, где садилась на самолет, идущий в Берлин. Новгород находился близко от линии фронта, но магазины в городе бойко работали. В церквях шли службы, в кинотеатрах крутили немецкие ленты, с русскими субтитрами. Навестив комиссионную лавку, Тони выбрала несколько платьев, на первое время. Она, наконец-то, надела туфли на высоком каблуке. Едва увидев Тони на завтраке, в общей гостиной особняка, капитан Эскуэрра подсел к ней, и долго распространялся о красоте сеньоры. Жертву большевистского режима жалели все испанцы. Эскуэрра обнадежил ее:

– Скоро вы окажетесь дома, в родном Мадриде, забудете все, что случилось, как страшный сон… – Тони, набожно, перекрестилась:

– Я каждый день молилась Иисусу, и деве Марии, сеньор Мигуэль, просила победы германскому оружию… – молитвы сеньоры Эрнандес принесли плоды. Вечеринку испанцы устроили в честь отличных новостей. Из Чудова сообщили, о полном разгроме банды партизан. Сегодня, генерал Муньос Грандес объявил, что командующий Второй Ударной армией, Власов, сдался в плен:

– Очень хорошо, – облегченно вздохнула Тони, – надеюсь, что Волкова убили, и я больше никогда в жизни его не увижу… – она подумала о брате и Питере:

– Джон, скорее всего, в Блетчли-парке сидит, а Питер на заводах. Впрочем, какая разница? Мне они неинтересны. Мне нужен только Виллем, наш сын и будущие дети… – Тони была уверена, что после войны они смогут поселиться в Мон-Сен-Мартене:

– У де ла Марков есть немецкая кровь, и я аристократка. Оккупационная администрация заинтересована, в работе шахт. Пусть уголь идет рейху, ничего страшного. Мы вернемся к спокойной жизни, обвенчаемся, родятся малыши… – в Новгороде, Тони аккуратно посещала православные службы, в компании испанцев. Она избегала рассказов о жизни в Советском Союзе, но никто, ничего и не спрашивал:

– Они рыцари… – Тони смотрела на офицеров, в форме вермахта, с красно-желтыми, испанскими нашивками, – они не станут интересоваться у женщины подобным. Видно, что мне тяжело говорить о прошлом. Я страдала, мучилась… – Тони блеснула белыми зубами:

– Вино хорошее, но вы правы, сеньор Мигуэль, хочется выпить нашей риохи… – Тони, вспомнила вечеринку, шесть лет назад, в Мадриде:

– Изабелла была еще жива. У нас бочонок риохи стоял, мы баранину сделали. Мишель мне отказал, а я так хотела, чтобы он согласился. Я хотела забыть о фон Рабе, о Воронове. Я была бы хорошей женой, – отчаянно подумала Тони, – если бы меня кто-то полюбил, по-настоящему, как Виллем. И я стану хорошей женой, обещаю… – на вечеринке собралось много девушек. Они кое-как, щебеча, объяснялись с испанцами. У некоторых на пальцах блестели кольца. Эскуэрра, весело, сказал Тони:

– Некоторые ребята обвенчаться успели, в местных церквях. Женщины в России красивые, хорошие хозяйки. После войны вернемся домой, в Испанию, привезем жен в родные края… – русские девушки, с удовольствием, встречались с офицерами. Тони хмыкнула:

– Конечно, за немцев им замуж не выйти, подобные связи запрещены… – один раз появившись с испанцами в городском клубе, на танцах, Тони поняла, что вермахт смотрит на такое сквозь пальцы:

– Но брака с арийцами они все рано не дождутся, – лениво подумала Тони, – впрочем, здесь в Германию вербуют, на работу… – девушки говорили о службе у немцев, машинистками и секретаршами. В Смоленске, осенью, открывалась учительская семинария, готовящая кадры для школ, на оккупированной территории. Тони прочла объявление о наборе студентов в коллаборационистской газете: «Новый путь». Листок издавался в Смоленске, но продавали его и в Новгороде. Просматривая страницы, Тони усмехнулась:

– Узнаю стиль. Редакция областной партийной газеты в полном составе перешла к новым хозяевам… – в «Новом пути» печатали статьи, расписывавшие прелести труда в Германии:

– Мы верим, что все ваши мечты и планы исполнятся. Германия обогатит вас знаниями, культурой, раздвинет ваш умственный кругозор. С открытыми глазами будете вы шагать по дорогам жизни… – Тони откровенно зевнула:

– Сменили мелодию, но шарманка осталась прежней. Раньше они зазывали на великие стройки коммунизма… – Тони хотелось быстрее оказаться в Риге и Берлине:

– Я два года здесь прожила… – девушка приняла руку капитана, – как давно я не видела хороших магазинов, не останавливалась в дорогом отеле. После войны мы с Виллемом объедем всю Европу… – взметнулся светлый шелк платья, Тони закружилась в танго.

На лоб опустилось что-то прохладное, влажное. Едва слышно застонав, Максим уловил тихий шепот:

– Очнулись, вот и хорошо. Не двигайте головой, у вас контузия… – Волк лежал с закрытыми глазами. Затылок отчаянно ныл. Вдохнув, Максим ощутил тупую боль где-то слева:

– У вас ребро сломано, Максим Михайлович… – голос был знакомым, – я вас перевязал… – не поднимая век, Волк поинтересовался: «Как твоя фамилия?»

– Ованесян, – с готовностью ответил голос, – Григор Ованесян, из Еревана… – о Ереване убитый Левон рассказал Грише столько, что фельдшер мог бы водить по городу приезжих:

– Хорошо… – облизав пересохшие губы, Волк почувствовал капли воды, падающие сверху, – не забывай фамилию, Григор… – Волк решил, что на дворе день. Глаза открывать было тяжело. Максим приказал себе: «Надо». Пахло грязью, потом, нечистотами. Пошевелившись, он понял, что лежит на грубо оструганных досках. Увидев забинтованную, выбритую наголо голову Гриши, Волк скосил глаза направо, в проход между нарами:

– Лагерь военнопленных… Им все-таки удалось взять холм… – последнее, что помнил Волк, был разрыв немецкой ручной гранаты, в каких-то двух метрах, от его окопа:

– Значит, Тони наткнулась на патруль эсэсовцев… – Волк сжал зубы, – рассказала, где наш отряд… – Максим и не думал обвинять любимую женщину:

– Нельзя никого судить, – напомнил он себе, – неизвестно, как бы ты себя повел, под пытками, Максим Михайлович. Вряд ли ее в живых оставили… – сердце, тоскливо заболело, – мальчик теперь сирота. Мне надо бежать, добраться до Куйбышева… – пока что Максим даже не знал, где находится:

– Понятно, что в лагере, – присев, он забрал у Гриши мокрую тряпку, – в плену… – поведя носом, Максим понял, что до войны в бараке располагался свинарник, или коровник. Наскоро сколоченные нары поднимались вдоль дощатых стен. В земляной пол втоптали старый навоз. Максим посасывал тряпку, ощущая привкус болота:

– Вы осторожней, – шепнул Гриша, – воду немцы в бочках привозят. Как бы дизентерию не заработать… – Максим окинул взглядом барак:

– Полтысячи человек, не меньше… – судя по худым, обросшим бородами лицам, многие попали в плен в начале окружения. Максим заставил себя отдать тряпку Грише. Пить еще хотелось, но фельдшер сказал, что воду выдают раз в день, с баландой из картофельной шелухи, и жижей, похожей на древесные опилки. Взяв сохраненную для него миску, Максим решил, что это, видимо, каша. Хлеба не приносили. По словам Гриши, половина барака еле могла подняться, для поверки:

– Нас два назад привезли, – вздохнул фельдшер, – но других ребят я не видел. Должно быть, они разделили выживших… – Максим, медленно, пережевывал подгнившую крупу. Ложек здесь не водилось, пришлось, есть рукой. Он облизал пальцы: «Рассказывай».

Рассказывать, в общем, было нечего.

Голова у Гриши оказалась перевязанной на всякий случай. При атаке не холм его не ранило. Кроме охранников, в форме вермахта, в барак никто не заходил:

– Здесь десять строений… – фельдшер махнул в сторону открытых дверей – пять тысяч человек в лагере. То есть, люди умирают… – в их бараке сидел военный врач, взятый в плен месяц назад. Он сказал Грише, что каждый день, в большую яму, на задах плаца стаскивают несколько десятков трупов. Гриша сам видел больных дизентерией и сыпным тифом. Охранники требовали, чтобы все заключенные выходили на утреннюю и вечернюю поверки:

– Я вас прятал, – признался Гриша, – под нарами. Они туда не заглядывают. Если бы они узнали, что вы на ногах стоять не можете, они бы вас пристрелили… – сегодня утром один из охранников убил больного, в их бараке. Солдат был не в силах подняться:

– Вас тоже били… – Гриша, аккуратно, коснулся повязки под грязной гимнастеркой Волка, – когда нашли, в окопе… – по словам фельдшера, раненых расстреляли сразу. От всего отряда осталось не больше десяти человек. Держа миску на коленях, Максим коротко усмехнулся:

– А сапоги они зачем сняли? У вермахта обуви не хватает? – Гриша посмотрел на свои босые, испачканные ноги:

– У всех снимают. Раньше ребят на работу гоняли, трупы хоронить, но в округе все убрали. Скорее всего, нас дальше повезут… – он кивнул в сторону ведра, над которым кружились мухи:

– Ваши документы я забрал, в грузовике… – в красноармейской книжке Волка ничего подозрительного не было. Гриша, все равно, решил ее порвать. Вытерев миску ладонью, Волк облизал последние крошки варева:

– Ладно. Порвал и порвал, даже лучше… – он потрогал крестик на шее:

– Его не забрали, как я посмотрю… – крестик у Максима был простой, стальной, на крепкой цепочке. Гриша помотал головой:

– Внимания не обратили. Впрочем, я немецкого языка не знаю… – Волк похвалил себя за то, что до войны не забрасывал занятия, даже в лагерях:

– У тебя сейчас много практики появится, Максим Михайлович, – угрюмо понял он, – впрочем, ты здесь ненадолго. Надо осматриваться, собирать ребят и бежать… – Максим предполагал, что, перейдя линию фронта, окажется в советском, фильтрационном:

– Они не доверяют тем, кто в плен попал. Какая разница, – разозлился Максим, – думай не о себе, а о ребенке. Ты крепкий мужик, на третьем десятке, а парнишка малолетний, сирота, с чужими людьми живет… – он вспомнил белокурые волосы мальчика, большие, серые глаза:

– Маленький Володя готовится к первомайской демонстрации… – Волк, несмотря ни на что, улыбнулся:

У парня семья есть, дядя, другие родственники. Они и моя семья тоже. Они не знают, что с Тони и мальчиком случилось. Значит, моя обязанность, привезти малыша домой… – подытожил Волк.

В раскрытые двери виднелись золотистые лучи низкого, вечернего солнца. Лагерь устроили на бывшей свиноферме, на окраине какой-то деревни:

– Местные женщины, сначала, хлеб через колючую проволоку бросали, – грустно заметил фельдшер, – однако немцы в них стреляли. Теперь к нам никто не приходит… – Волк спустил ноги с нар. В довоенных лагерях он не помнил такой гулкой, страшной тишины. Люди лежали и сидели, безучастно глядя на противоположную стену. В темноте, кто-то постанывал:

– Пить, пить дайте, пожалуйста… Очень пить хочется… – Гриша сглотнул:

– Мальчик, ему лет восемнадцать. Дизентерия, обезвоживание… – Волк поднялся, пошатнувшись. Голова немного кружилась. Он постоял, привыкая к чувству твердой земли, под ногами:

– С Тони так было… – он выдохнул, – словно в землетрясении, в урагане. Господи… – Волк перекрестился, – упокой душу рабы Твоей, Антонии, дай ей приют в сени Твоей, иже под крылами Твоими нет ни горя, ни несчастий… – он велел:

– Пойди, напои его. В тряпке кое-что осталось… – Волк подумал:

– В лагерях всегда шумно. Мы в карты играли, шестерки за чаем бегали, кто-то романы тискал. А здесь, как у Данте, молчание… – он даже поежился:

Мы вновь пошли своим святым путем,

Среди теней, по-прежнему безгласно

Поверженных в рыдании своем…

Миновав ведро с нечистотами, он вышел на порог. Вдалеке темнел лес, ферма стояла на краю вспаханного поля. Бараков, действительно, оказалось десять. Территорию окружили тремя рядами изгороди, из колючей проволоки:

– Даже вышки успели построить… – у входа торчали две наскоро сколоченные будки, – тоже десять… – ворота охранялись нарядом солдат, на вышках расхаживали автоматчики:

– Разве что ночью бежать… – земля была теплой, нагретой летним солнцем, – но здесь прожектора. Ферма электрифицирована, в бараке я лампочки видел… – от лампочек остались одни патроны. Волк почесал белокурые, немытые волосы:

– Надо обойти барак, поговорить с ребятами. Пусть они в окружении были, пусть мы сейчас в плену, но сдаваться нельзя… – над будкой у ворот висел репродуктор:

– Раньше советские песни играли, для колхозников… – горько усмехнулся Волк, – а немцы, наверное, свои марши гоняют… – загремел «Хорст Вессель». Волк узнал мелодию. До подписания пакта о ненападении в Москве, перед киносеансами, часто показывали хронику преступлений немецких фашистов.

– Потом мы с Гитлером стали лучшими друзьями… – он почувствовал толчок в спину. Люди, еле переставляя ноги, выходили из барака, выстраиваясь рядами, на расчищенном плацу, в центре лагеря. Волк оглянулся. Гриша едва ни тащил худого, молоденького мальчика, с обритой наголо головой:

– Это быстро, товарищ боец, – мягко убеждал его фельдшер, – зачем рисковать. Я вас поддержу, не бойтесь… – Волк перехватил руку:

– Я сильнее… – вдвоем они довели мальчика до обозначенного краской места их барака, за номером пять.

Охранники не знали русского языка. Солдаты считали заключенных по головам, сверяясь со списками:

– Надо выяснить, куда нас отправлять собираются… – велел себе Максим, – в дороге легче бежать… – он представил себе карту. Послать пленных могли куда угодно, от Польши до Франции, и от Норвегии до Греции:

– Вряд ли, конечно… – Максим вспомнил рассказы кузена Авраама об Израиле, – никто нас на Средиземное море не повезет. Рейху нужна рабочая сила. Отправят на немецкие заводы, или польские предприятия… – куда бы их ни отправили, Максим туда доезжать не намеревался.

Поверка почти закончилась, люди бросали взгляды в сторону каменной пристройки, где помещалась лагерная кухня. Гриша, углом рта, сказал:

– Сейчас вечерние бочки выкатят, с водой, с баландой… – сквозь колючую проволоку виднелась проселочная дорога, к деревне:

– Машина какая-то… – Максим насторожился, – начальство, что ли, едет… – по опыту лагерей, Волк знал, что визит начальства ни к чему хорошему не приводит:

– Встань за мою спину… – велел он Грише, – и не высовывайся… – фельдшер подчинился. Волк приказал соседу:

– Что рот открыл, помоги парню… – боец с дизентерией, казалось, не понимал, что происходит вокруг. Бледные губы двигались:

– Мама, мамочка, больно… – мальчик плакал. Максим стиснул зубы:

– Потерпи немного, сейчас в барак вернемся… – черный, закрытый мерседес остановился. Максим разбирался в нашивках вермахта:

– В охране никого выше фельдфебеля нет. Но это не вермахт… – на рукаве мундира блестели эсэсовские молнии. Высокий офицер, с отличной осанкой, прислонившись к капоту, разглядывал ряды молчаливых, истощенных людей. Щелкнув зажигалкой, он наклонился к машине.

В черном, начищенном сапоге играло солнце:

– Не верю, – сказал себе Волк, – не может быть. Это не товарищ комбриг… – в ноябре прошлого года он прочел в «Красной Звезде» о подвиге летчика-истребителя, полковника Степана Семеновича Воронова, пошедшего на таран подводной лодки:

– Героизм и самоотверженность большевика, товарища Воронова, спасли жизнь советских моряков и пехотинцев. Товарищ Воронов заслуженно носит высокое звание Героя Советского Союза… – товарищ Воронов носил полевую форму вермахта, без погон и знаков различия. Каштановые волосы были хорошо подстрижены. Волк заметил на холеном лице мелкие царапины:

– Он брился недавно… – Воронов не выглядел истощенным, – почему он в немецком мундире? Он служил в НКВД. Может быть, его забросили за линию фронта, для разведывательной работы… – визитеры, медленно, обходили ряды.

У эсэсовца были пристальные, ледяные, глаза. Он похлопывал себя стеком, по хорошо скроенным бриджам. Волк, невольно, постарался лучше закрыть Гришу спиной. Над крышами бараков кувыркались ласточки. Охранники, с автоматами, почтительно сопровождали гостей, отступив на несколько шагов.

На Волка повеяло сандалом:

– В первый раз я его так близко вижу… – понял Максим, – одно лицо с товарищем комбригом. Но глаза у него другие… – лазоревые глаза остановились на лице Волка. Воронов, безучастно, рассматривал военнопленных. Наконец, он что-то шепнул эсэсовцу. Стек протянулся рядом со щекой Волка, эсэсовец кивнул.

– Два шага вперед… – услышал Волк знакомый голос:

– Они с братом даже говорят одинаково. Брат ранен, обожжен, наверняка. Это Петр Семенович, сомнений нет…

– Ты, ты… – повторил Воронов. Забрав у эсэсовца стек, он хлопнул Гришу по плечу:

– Выйди из строя… – в расстегнутом воротнике серо-зеленого мундира Воронова виднелся крестик.

– Не убоюсь зла, – Максим шагнул вперед, к Петру Воронову.

По дороге в лагерь военнопленных штандартенфюрер фон Рабе едва удерживался от веселого свиста. Он покуривал, опустив окно мерседеса, вдыхая свежий, лесной воздух. Из Чудова сообщили, что банда партизан, скрывавшаяся в лесу, полностью разгромлена.

Максимилиан не стал отправлять генерала Власова, и Муху, как он, по старой памяти, называл Петра Арсеньевича, ни в Новгород, ни в Чудово. Они обосновались в штабе первого авиационного корпуса, в Луге, под крылом приятеля отца, генерала Гельмута Ферстера. Макс выбрал Лугу, из-за аэродрома. Власов и Муха вскоре улетали под Винницу, в лагерь для высшего офицерского состава Красной Армии.

В Луге они поселились в загородном доме отдыха, Люфтваффе, в отдельных апартаментах. Готовим им личный повар. Фон Рабе проводил с русскими почти все время, внимательно выслушивая генерала. Власов не знал немецкого языка, переводил Петр Арсеньевич.

Максу передали блокнот, с тезисами обращения к русским военнопленным. Все складывалось, как нельзя лучше. На беседах они, втроем, наметили устройство будущей Русской Освободительной Армии, и набросали предварительный состав комитета по освобождению народов России, как называли его Власов и Петр Арсеньевич. Макс, искоса, смотрел на спокойное лицо Воронцова-Вельяминова:

– Я еще думал, на кого он похож? Конечно, на герра Питера. Его кузен, двоюродный брат… – связавшись с Берлином, фон Рабе получил исчерпывающие сведения о семье Воронцовых-Вельяминовых. Петр Арсеньевич оказался родственником герра Теодора Корнеля, что было весьма на руку Максу. Из соображений безопасности фон Рабе пока не упоминал о семье Мухи. Он понял, что Петр Арсеньевич не знает ни английской, ни французской родни:

– И не надо, – решил Макс, – герр Питер гниет где-то в пражской канализации, а господина Драматурга, вкупе с Маляром, ждет арест и расстрел. Русские сентиментальны. Петр Арсеньевич может захотеть увидеться с семьей. Тем более, Корнель воевал на стороне белых сил… – Воронцов-Вельяминов, правда, не выказал никакой сентиментальности, когда речь зашла о его родном брате. Лазоревые глаза Петра Арсеньевича сверкнули холодом, он отчеканил:

– У меня нет ничего общего с мерзавцем, коммунистом. Его судьба меня совершенно не интересует… – Петр не хотел спрашивать у фон Рабе о Тонечке, или говорить о Володе:

– Потом, – велел он себе, – я еще не доказал своей преданности рейху, не начал борьбу с большевизмом. Фон Рабе может не понравиться, что я женат на Тонечке. Она подданная Британии, нашего врага… – Петр был уверен, что Тонечка поддержит его решение:

– Понятно, что война окончена. Вермахт, к осени, окажется на Волге, на Кавказе. Нам надо обустраивать Россию, возвращаться к жизни до большевистского морока… – герр Максимилиан пообещал Петру, что ходатайствовать за него, перед рейхсфюрером СС Гиммлером:

– Вы скандинавского происхождения, Петр Арсеньевич, потомок варягов, – фон Рабе, ласково улыбался, – вы сможете стать членом СС. У нас есть добровольческий полк, для русских эмигрантов, тоже названный в честь варягов… – полк начали формировать весной, в Белграде. По возвращении в Берлин Петра Арсеньевича ждали нашивки оберштурмфюрера СС. Макс извинился:

– Мы пока не может присвоить вам звание майора, однако в СС быстро продвигаются по службе. Мы принимаем во внимание заслуги человека перед рейхом… – Петр твердо намеревался служить новому режиму. В Русской Освободительной Армии он должен был отвечать за работу с белоэмигрантами.

– Вам пойдут навстречу, – уверил его фон Рабе, – вы родственник царской династии. Ваша семья тысячу лет служит России, – Петр, иногда, ловил себя на том, что не верит случившемуся. Просыпаясь ночью, он слушал пение птиц, в соснах, окружающих офицерский дом отдыха:

– Я дворянин, аристократ. Фон Рабе граф, но его семья получила титул в начале прошлого века. А моя семья… – у Петра, даже, немного, захватывало дух. Энциклопедии здесь было не достать. Он попросил герра Максимилиана заказать из Берлина справку о Воронцовых-Вельяминовых. Один из предков Петра возглавлял Посольский Приказ, и был женат на родственнице царя Михаила Федоровича, первого из Романовых. Из Германии прислали описание герба рода:

– Щит разделен перпендикулярно на две части. В правом золотом поле виден до половины вылетающий белый орел в золотой на главе короне; в левой части в красном поле положены крестообразно три палицы, имеющие рукоятки… – Петр заучил описание наизусть. Он собирался, в Берлине, заказать визитные карточки.

Фон Рабе сказал, что добровольческий русский полк будет участвовать в борьбе с европейскими партизанами:

– Франция, Югославия, Норвегия… – Максимилиан загибал пальцы, – работы впереди много, Петр Арсеньевич. Мы принесем свободу народам России, и передадим управление страной в руки ее исконных хозяев, то есть вас… – в машине Макс просматривал донесения из Парижа и Варшавы. Правительство Виши, через неделю, начинало депортацию парижских евреев, в перевалочный лагерь, в Дранси, откуда шли поезда в Польшу. Летом планировалось отправить на восток двадцать тысяч человек:

– Из Варшавы тоже пойдут эшелоны, в конце месяца… – Максимилиан вспомнил о докторе Горовиц:

– Ерунда, она не спрячется в гетто. Это удобно, патрули туда не заходят, но у жидовки арийская внешность. Она воспользуется своим лицом… – Петр Арсеньевич сам предложил проехаться в ближайший лагерь военнопленных. Выступать перед солдатами было еще рано, сначала Власов должен был привлечь на свою сторону офицеров. Воронцов-Вельяминов заметил:

– Я больше чем уверен, что у сил вермахта не доходят руки, до поисков евреев, в лагерях. Шваль, – Петр Арсеньевич поморщился, – надо безжалостно уничтожать, согласно урокам фюрера. Если бы ни жиды, в России не случилось бы революции. Они прячутся, выдают себя за других людей… – Макс, с интересом, выслушал историю о так называемом Горском:

– Доктор Горовиц, его родственница, – фон Рабе помнил сведения из энциклопедии, – вот откуда у нее подобные замашки. И у ее брата, мистера О» Малли. Надеюсь, что он сдох, где-нибудь на азиатском фронте… – Петра Арсеньевич рассказал и о раввине Горовице. Макс отмахнулся:

– Американских евреев ждет одна участь, с европейскими соплеменниками. Жидовской семье недолго осталось жить… – по возвращении в Берлин им с Мухой предстояло много работы. Петр Арсеньевич обещал выдать сведения о русских разведчиках, в Германии, завербованных до войны, и о тех, кто работал в Японии.

Макс хмыкнул:

– Группенфюрер Мюллер обрадуется, и рейхсфюрер тоже. Нам важно поддерживать хорошие отношения с японскими коллегами… – Петр хотел рассказать герру Максимилиану о Кукушке, и ее кузене, Пауке, но махнул рукой:

– Для чего? Кукушка мертва, Япония скоро разгромит США. Никому подобное больше не интересно… – Петр ожидал, что Рождество немецкая армия отпразднует на берегах Волги:

– Большевики побегут на восток… – думал он, – надо успеть забрать Володю, из Куйбышева… – осенью Петр намеревался тайно отправиться за линию фронта.

Максимилиан знал, как умеют скрываться евреи, но усмехнулся:

– Он хочет доказать свою преданность, пусть доказывает… – в Луге Петра Арсеньевича и Власова привели в порядок. Для генерала, с его огромным ростом, спешно сшили особую форму. Воронцов-Вельяминов носил полевой мундир вермахта.

Они, неторопливо, обходили ряды военнопленных. Петр смотрел в худые, безучастные лица:

– Ребята обмануты, большевиками. Мы предложим русским людям достойную, честную жизнь, борьбу за освобождение России. После войны крестьяне получат землю, рабочие вернутся на фабрики. Мы разрешим частную торговлю. Андрей Андреевич рассказывал, как жили люди до переворота. Никто не голодал, Россия кормила всю Европу… – понимая, что большевики сделали с его страной, Петр хотел, лично расстрелять бывших начальников и сослуживцев:

– Отца тоже одурманили евреи, – сказал он себе, – он был студентом, юношей. Наверняка, его сбили с пути, Горский, и Ленин, еще один еврей… – Петра раздражали бесконечные большевистские клички. В Луге он написал листовку, для обращения к солдатам Красной Армии. Петр передал текст фон Рабе:

– На будущее, герр Максимилиан. Ребята опомнятся, прочитав о преступлениях коммунистов против русского народа… – к удивлению штандартенфюрера, Муха обладал бойким пером.

– И выступает он хорошо… – Максимилиан слышал рассуждения Петра Арсеньевича на беседах с Власовым, – полезное приобретение… – в рядах пленных царила тишина. Фон Рабе услышал легкий шепот Мухи:

– Еврей, можно не сомневаться, ваша светлость… – лицо юноши напомнило Максу мертвого шахтера, в Мон-Сен-Мартене:

– Они животные, они не способны на восстание… – в закатном небе порхали ласточки, – Глобочник говорил, что они покорно идут на расстрел. Да я и сам видел, в Белоруссии… – штандартенфюрер ожидал, что темноглазый парень, с перевязанной тряпкой головой, выйдет из строя.

Шаг вперед сделал высокий, широкоплечий солдат, в порванной, грязной гимнастерке, с испачканными подсохшей кровью белокурыми волосами. Глаза у парня были ярко-голубые, спокойные, словно летнее, высокое небо:

– Он похож на викинга, – подумал Макс, – настоящая арийская внешность… – в расстегнутом воротнике поблескивал стальной крестик:

– Он, наверное, тоже еврея заметил, – решил штандартенфюрер, – хочет донести. Русские, украинцы, белорусы, ненавидят евреев. У нас много добровольных помощников, на оккупированных территориях. Айнзацкомандам не надо самим ликвидировать жидов… – в бывшей Брянской области все было сделано руками тамошних коллаборационистских соединений:

– Он верующий… – Макс покосился на Муху, – и Петр Арсеньевич у нас крестился, в Луге… – Казанский собор, превращенный большевиками в склад, восстанавливали. Протоиерей крестил Воронцова-Вельяминова в готовом приделе. Восприемником стал генерал Власов.

Петр Арсеньевич заметил:

– Я в тюрьме на свет появился. Даже если меня и крестили, то сведений не сохранилось. Я русский человек, православный. Мне важно, чтобы все было, по правилам святой церкви… – Петр, с удовольствием думал, что Володя тоже крещен:

– С Тонечкой мы обвенчаемся, когда я ее найду… – Петру хотелось, чтобы это случилось, как можно скорее:

– А если она мертва, если ее убили… – Петр, ночью, ворочался в кровати, – Тонечка, моя Тонечка. Володя без матери вырастет, как и я… – в прорехах гимнастерки неизвестного солдата виднелись синие татуировки. Опустив глаза, Воронцов-Вельяминов наткнулся взглядом на голову волка, с оскаленными зубами, на крепком запястье парня.

– Уголовник, – понял Петр, – они все большевиков ненавидят… – еврей, с перевязанной головой стоял прямо, но темные глаза, в длинных ресницах, смотрели испуганно.

Волк напомнил себе:

– Нельзя показывать, что я знаю немецкий язык. Зачем ему Гриша, если он здесь, как разведчик? А если нет… – Максим вскинул голову:

– Что от моего бойца требуется? Я командир отделения, обращайтесь ко мне… – Петр, почти, ласково, сказал: «Очень хорошо. Как зовут вашего солдата?»

– Григор Ованесян, – хмыкнул Волк, – а зачем вам знать, господин хороший? – на красивых, сухих губах появилась и пропала издевательская улыбка:

– Он из Еревана, – добавил Волк, искренне надеясь, что в лагере больше нет армян:

– Даже если есть, – вздохнул Максим, – никто Гришу не выдаст. Никто не согласится прислуживать нацистам… – он смотрел в лазоревые глаза Петра Семеновича. Воронов, внимательно, изучал лицо Волка:

– А вас как зовут? – поинтересовался он.

– Иванов, – почти весело отозвался Максим, – Иванов, Иван Иванович… – незаметный смешок, прокатился по рядам. Сзади закричали:

– Ты еще кто такой, – боец выматерился, – и зачем ты сюда в гитлеровской форме явился? Эмигрант, задницу фашистам лижешь… – Волк, облегченно, подумал:

– Очень хорошо. Ребята не сломаются, никогда. Но что ему здесь надо… – он вздрогнул. В лоб Максиму глядело дуло вальтера.

– Вернись в строй, – приказал Воронов. Обернувшись, он добавил, по-немецки:

– Берите жида, стащите с него штаны! Сейчас все увидят, кто он такой, на самом деле… – Максим застыл:

– Он мой солдат, – повторил он, – армянин… – схватившись за щеку, Максим вытер кровь. Эсэсовец, рядом с Вороновым, брезгливо отряхнул стек:

– Взять его, – распорядился фон Рабе, – держите бандитов под прицелом, им нельзя доверять… – Максим раздул ноздри:

– Нет, подобного я не позволю… – он обернулся к Грише:

– Беги, что встал… – было поздно. Двое охранников повалили Максима на землю. Ряды пленных сомкнулись, эсэсовец приказал: «Огонь!». Поверх толпы захлестали пули, кто-то жалобно вскрикнул. Люди бросались к баракам, закрыв головы руками. Гришу вытащили в центр плаца, поставив на колени. Юноша жалобно плакал:

– Пожалуйста, не надо, я армянин, из Еревана, поверьте мне… – Максим велел себе не закрывать глаза:

– Ты запомнишь, и все расскажешь. Он здесь не как разведчик, он… – немецкий ефрейтор, заломив Максиму руки за спину, надел на него наручники, уперев в спину автомат.

Запахло мочой, Волк услышал наставительный голос Воронова:

– Посмотрите все, он жид. Жиды скрываются, притворяются русскими, армянами, грузинами. Мы их уничтожим, очистим Россию… – Волк приказал себе не отворачиваться:

– Ты должен все видеть. Ты должен выжить, свидетельствовать против него. Он переметнулся к немцам… – отступив, Воронов выстрелил Грише в затылок. Мальчик, покачнувшись, уткнулся лицом в утоптанную землю.

Волк услышал скрип сапог, Воронов наклонился к нему. Голос был шелестящим, ласковым:

– Он вас обманывал, Иван Иванович, выдавал себя за другого человека… – солдат повел широкими плечами, Петр махнул охранникам. Немцы отошли:

– Вы русский, Иван Иванович, я видел у вас крестик. Я тоже русский, православный… – Петр не успел отстраниться. Плевок попал в глаз и потек по щеке:

– Гори в аду, мразь, – грубо сказал солдат, – исчадие дьявола. Я приду посмотреть, как тебя повесят… – у Петра была сильная рука. Солдат согнулся, выплевывая кровь изо рта. Вспомнив допросы, на Лубянке, Петр ударил его сапогом по ребрам:

– По сломанному ребру… – боль вспыхнула в голове, острыми искрами, Максим потерял сознание.

Охранники загоняли заключенных в бараки. Ласточка, щебеча, села на труп еврея. Птица сорвалась вверх, расправив крылья.

Фон Рабе похлопал Петра по плечу:

– Отличная работа, вы молодец.

Он указал стеком на русского солдата:

– Может быть, его просто расстрелять… – Воронцов-Вельяминов смотрел на белокурые волосы.

Он покачал головой:

– Нет, ваша светлость. Пусть его отделят от других, держат под стражей. В лагере тоже, куда бы их дальше не повезли. Он ошибается, – они с фон Рабе пошли к мерседесу, – он увидит, что мы несем свободу России… – Петр закурил:

– Иван Иванов. Вряд ли его так зовут, на самом деле. Однако нам он понадобится… – в машине, откинувшись на сиденье, Максимилиан весело сказал:

– В Луге нас ждет сюрприз, обед с шампанским. Завтра вы с генералом улетаете под Винницу. Я нагоню вас немного позже… – ворота лагеря закрылись. Мерседес пошел вниз, к деревне, где ждал конвой СС.

Типография бывшей газеты «Лужская правда» помещалась в здании бывшего городского комитета партии, в подвальном этаже. Машины, при эвакуации города, а вернее, как подозревал Макс, паническом бегстве, не сдвинули с мест, и не успели накрыть чехлами. Штандартенфюрер, в приятной прохладе, с чашкой кофе, рассматривал свежеотпечатанную листовку.

Позавчера Макс проводил Власова и Муху под Винницу. В тамошнем лагере, в отдельном, закрытом офицерском блоке, содержали более ста человек, из высшего командного состава Красной Армии. Офицеры попали в плен, в первый год войны. Максимилиан привез на Волховский фронт блокнот, с выписками, из допросов заключенных, и наблюдениями охраны лагеря.

Длинные пальцы щелкнули черной резинкой, зашелестели страницы, покрытые четким, разборчивым почерком. В швейцарском пансионе, и позже, в Гейдельберге, преподаватели хвалили Максимилиана, за умение упорядочивать информацию, строить логические схемы, и внимание к деталям. Он отпил кофе:

– Из меня бы вышел отличный адвокат, или прокурор. Когда война закончится, я вернусь к юридической практике. Отставные генералы будут нарасхват… – Макс понимал, что ему не стоит, быстро, ждать нового звания. Шелленберг тоже стал штандартенфюрером, в одно время с Максом:

– Мы ровесники… – он щелкнул зажигалкой, – но Вальтер, сидя в уютном кабинете, занимается внешней разведкой, а я вынужден таскаться среди завшивевших славян, задыхаясь от пота, и лично расстреливать партизан… – Макс, впрочем, не жалел, что занялся практической работой, как он говорил о своей должности:

– Теоретики пусть протирают штаны в ведомстве Розенберга, – зевнул он, – я рискую, но я приношу настоящую пользу рейху… – Макс решил, что с женитьбой торопиться не стоит:

– Надо закончить русскую кампанию, и разобраться с еврейским вопросом, раз и навсегда. Невозможно жить спокойно, когда в Италии и Венгрии жиды отравляют воздух, своими миазмами. Надо, в конце концов, преподнести будущей графине фон Рабе синий алмаз… – Максимилиан был брезглив. Он не пользовался услугами офицерских публичных домов, или так называемых санаториев общества «Лебенсборн». Подобные девушки его не привлекали.

Кроме того, Макс, как и профессор Кардозо, считал, что мужчина несет ответственность за своих детей:

– Генрих станет настоящим арийским отцом, – ласково подумал он, – папа нас хорошо воспитал, своим примером. Он все нам отдал, поставил на ноги. В кого только Отто такой… – Макс поискал слово, – беспечный… – он, правда, был уверен, что средний брат не посещает лагерный бордель в Аушвице. Евреек в заведении не держали, после опытов их умерщвляли. Женщин, полек, русских военнопленных, или подпольщиц из Западной Европы, привозили из Равенсбрюка:

– Мы планируем создать женское отделение лагеря, – написал брат, – так значительно удобнее. Материал, в основном, долго не живет. С точки зрения экономии невыгодно гонять вагоны в Равенсбрюк… – Макс намеревался лично приехать в Аушвиц и проследить, чтобы доктор Горовиц умерла как можно более мучительной смертью:

– Пусть ползает на коленях, и молит о пощаде, жидовская тварь. Француженка, в Касабланке, тоже, наверное, была полукровкой. Упрямая гадина, хотела мне вену перекусить… – Макс, к его облегчению, обошелся без шрама:

– Нет, я хочу дождаться свадьбы. Хочу, чтобы моя невеста была девственницей, невинной, как положено… – он просматривал выдержки из лагерных донесений:

– Все поливают Сталина, почем зря… – усмехнулся Макс, – Власов, и Петр Арсеньевич встретят благодарную аудиторию. Вот, пожалуйста: «Поносили на чем свет стоит, Сталина и советскую власть, сходились на том, что расстрелянные по делу Тухачевского, расстреляны невинно. Выражался нецензурными словами по адресу Верховного командования Красной Армии… – Макс захлопнул блокнот:

– Дело ясное. Офицеры побегут к Власову, отталкивая друг друга локтями. Каждый захочет первым оказаться у кормушки. Муха тому пример. Он действительно аристократ, но должно пройти время… – штандартенфюрер вздохнул, – прежде чем из них вытравится большевистское воспитание… – на отдельной странице блокнота, он пометил себе, что надо отбирать способных военнопленных, для пропагандистской работы:

– Не тупых животных. Пусть таких в Травниках в надзиратели готовят. Нам понадобятся располагающие к себе люди, с хорошо подвешенным языком, с бойким пером. Как Петр Арсеньевич… – Максимилиан полюбовался четкой, хорошего качества фотографией. Мухе он объяснил, что снимок нужен для будущего офицерского удостоверения добровольческого полка «Варяг». Петра Арсеньевича военный фотограф снял в мундире немецкого лейтенанта пехоты. Превращать Муху в эсэсовца Макс не решился. Листовка была его личной инициативой, правда, согласованной с Берлином.

Рейхсфюрер, весело, сказал:

– Если он нам так предан, как показывает его поведение с бывшими соотечественниками, то он должен порвать все связи с большевизмом. Мы ему поможем… – Макс использовал текст, написанный Мухой. Переводчик при авиационном штабе, фольксдойче из Латвии, немного разукрасил обращение, добавив слезливых оборотов:

– Русские парни заплачут над судьбой сироты, обманутого большевиками… – благородное лицо Петра Арсеньевича удачно оттенял хорошо сшитый мундир. Листовка, в общем, была ни к чему. Немногие русские войска, оставшиеся в котле, тонули в болотах, или бросали оружие. На юге вермахт взял Ворошиловград. Русские, откатившись за Дон, бежали к Волге. В конце июля, Паулюс намеревался оказаться под Сталинградом:

– Даже раньше, чем было запланировано, – Макс потушил сигарету, – скоро мы не будем знать, куда девать пленных. Под Ленинградом войскам отдали приказ стрелять в гражданских лиц, пытающихся перейти линию блокады… – судя по донесениям, от довоенного населения города, мало что осталось:

– Они кошек всех съели, как пленные, в лагерях… – Максимилиан узнал, куда повезли русских из давешнего концлагеря. Товарный состав отправили на запад, в генерал-губернаторство, в рабочий лагерь Плашов, под Краковом, на каменоломню и военные заводы. Выполняя просьбу Мухи, Макс послал распоряжение в Плашов. Он предписывал держать некоего Иванова, под строгим надзором. По дороге обратно в Лугу, Муха немного рассказал о татуировках русского. Макс хохотнул:

– Он станет капо, помяните мое слово, Петр Арсеньевич. В наших лагерях уголовники тоже получили привилегированные должности. Они арийцы, нельзя забывать о чистоте расы… – изящные ноздри дрогнули. Макс усмехнулся:

– Получил? Славянин есть славянин. Пусть не думает, что он теперь равен нам, по крови. Даже, несмотря на варягов… – листовка вышла отменной. В типографии работали местные служащие. Газету закрыли, но оккупационная администрация печатала приказы и распоряжения:

– Они получают паек… – Макс, еще раз, сверился, с немецким переводом текста, – никто не может обвинить нас в жестоком обращении с русскими. Упрямцы, отказывающиеся сотрудничать с новой властью, сдыхают от голода, но это их личный выбор… – пять тысяч оттисков листовки грузили на бомбардировщики Люфтваффе, отправлявшиеся на восток и юг. Над Ленинградом разбрасывать материалы было бесполезно. Как сказал Макс командиру авиаполка, тамошние полутрупы, скорее всего, начали бы жевать бумагу. Листовка должна была попасть на позиции русских по всему Западному фронту.

Макс погладил черные, четкие буквы:

– Как я разочаровался в большевизме. Обманутый партией и Советским Союзом, я обращаюсь к вам, мои соотечественники… – Петр Арсеньевич ничего не писал о брате. Макс велел вставить проникновенный абзац, где Муха призывал Героя Советского Союза полковника Воронова перейти на сторону справедливости и правды. Макс подозревал, что полковник Воронов и пары дней после этого не проживет, но пожал плечами:

– Муху он не интересует, а меня тем более… – Петр Арсеньевич называл брата по имени. Листовку подписал Воронцов-Вельяминов, бывший Воронов. Муха распространялся о еврейском засилье, в партии и правительстве, и раскаивался в своей работе на НКВД:

– Низкий вам поклон, братья во Христе. Помните, каждый может искупить свои грехи, и грехи своих родителей, как сделал это я, в борьбе против бесовской власти коммунистов… – Макс пробормотал: «Очень трогательно».

Угостив переводчика сигаретой, он велел: «Грузите тираж в мою машину». Штандартенфюрер сверился со швейцарским хронометром. У него оставалось время проследить за вылетом бомбардировщиков, и добраться до Новгорода.

Максимилиан не хотел наполнять галерею картинами славянских художников, но в местном музее ему нашли отличный средневековый ларец, лиможской эмали. Он занял бы достойное место по соседству с распятием, привезенным Максом в прошлом году, из Белоруссии. Садясь в мерседес, он решил:

– Надо устроить отдельный зал, для оружия, драгоценностей. У меня будет лучшая частная галерея в Берлине… – Максимилиан посмотрел на листовки с портретом Мухи:

– Хорошая работа, – похвалил себя штандартенфюрер, – думаю, к осени у нас появятся первые русские соединения… – мерседес, рванувшись с места, разметал по мостовой золотистый, июльский липовый цвет.