Читать книгу Вельяминовы. Время бури. Часть вторая. Том третий - Нелли Шульман - Страница 6

Крупный, теплый дождь колотил по бамбуковым крышам бараков, по закрытым, деревянным воротам, ведущим на территорию лагеря. В тринадцати километрах отсюда, на границе между Бирмой и Таиландом, располагался перевал Трех Пагод. Через него должна была пройти стратегически важная железная дорога, соединяющая Бангкок и Рангун.

Взяв столицу Бирмы, в марте, японская армия направилась дальше на север. К маю войска вошли в Мандалай. Британцы, в панике, отступили к западу, оставив в окружении, с китайскими силами, тысячи солдат. До начала сезона муссонов японцы успели захватить Бирманскую дорогу. Они остановились на реке Салуин, ставшей линией фронта. Вся страна оказалась оккупированной. Британцы были вынуждены перебрасывать вооружение для китайских повстанцев по воздуху. Японская авиация почти безостановочно перехватывала транспортные конвои, и бомбила города, оставшиеся в руках британцев.

– Впрочем, что осталось? Почти ничего… – начальник лагеря, лейтенант Хироси Абе, потягивая зеленый чай, рассматривал карту военных действий. Последний раз обстановку наносили в начале июня. В сезон муссонов, ни войска, ни техника, кроме самолетов, не могли двинуться с места. Впрочем, строительства железной дороги это не отменяло. Ветку тянули одновременно с тайской и бирманской сторон. Снабжение японских войск в Бирме пока шло морским путем Англичане тоже бомбили военные конвои, и посылали навстречу кораблям подводные лодки. Командование фронтом ожидало завершения дороги в конце года.

Лейтенант Абе заведовал прокладкой коридора через скалы, на перевале. У него под началом имелось семь тысяч военнопленных. Больше трети британцев и американцев еле переставляли ноги. Военный врач, начальник госпиталя, весело говорил, что здесь можно защитить диссертацию по всем тропическим болезням сразу.

Лейтенант Абе старался не заглядывать в лазарет, хлипкий барак из бамбука, стоявший на отшибе. Японец брезгливо смотрел на исхудавших, обросших бородами, завшивевших европейцев. В день заключенным полагалось две миски вареного риса. Остальное пропитание они добывали сами. Поверку собирали в пять утра. В шесть колонны выходили из ворот лагеря, направляясь на север, к перевалу. По возвращении в бараки, после двенадцатичасового рабочего дня, под проливным дождем, они опять выстраивались на поверку, и получали вечернюю пайку.

Заключенные ловили змей, крыс, или ящериц, чтобы хоть как-то прокормиться. В лагере животных давно не осталось. Узники пытались охотиться в джунглях, когда их гоняли на работу. Строительство велось, чуть ли ни голыми руками. Не доверяя европейцам, даже истощенным и больным, Абе-сан не собирался снабжать пленных кирками, или лопатами. Все это могло стать оружием, в случае бунта.

Он щелкнул зажигалкой:

– Тем более, недостатка в пленных нет, даже наоборот… – каждый день в лагере умирало несколько десятков человек но с севера привозили новых заключенных. Докатившись до индийской границы, британцы носа не высовывали со своей территории, однако продолжали посылать в джунгли разведывательные миссии. В холмах Тенассерим, тоже бродили какие-то окруженные солдаты, или диверсионный отряд. На японских военных базах гремели взрывы, железнодорожные пути минировали, но поймать неуловимых британцев пока никто не мог. Лейтенант думал о бунте в лагере больше из соображений осторожности. Он был уверен, что европейцы на подобное не способны.

– Они, словно скот, – поморщился Абе-сан, – запустили себя, до состояния животных. Ни один японец, ни пал бы, так низко, даже в плену. Впрочем, мы и не попадаем в плен. Такое недостойно самурая… – лейтенант сидел в тропической, легкой форме хаки, покачивая носком высокого ботинка на шнуровке.

Штабной барак, где жили командиры, выстроили из отменного дерева. Приятно пахло кедром, легкие жалюзи защищали окна. Противомоскитные сетки с началом сезона дождей сняли, насекомые попрятались:

– Но малярия, все равно, гуляет по лагерю… – на участке сейчас был разгар работы, в бараках остались только больные, – малярия, дизентерия… – покуривая сигарету, Абе-сан подошел к окну. Больничный барак стоял почти у самой колючей проволоки. Изгородь сделали высотой в три человеческих роста. По периметру лагерь обнесли легкими, бамбуковыми вышками. Зона в три метра от изгороди называлась мертвой. Стоило кому-то оказаться рядом, как охранники стреляли без предупреждения.

На задах лазарета устроили мерзкий ров. Те больные, кто еще мог стоять на ногах, устраивались на корточках. Два раза в день дежурные вытаскивали из барака ведра, полные нечистот. За моросью дождя Абе-сан разглядел медленно двигающиеся фигуры. Охранники, с бамбуковыми палками, шли следом, внимательно наблюдая за дежурными.

Бараки давно покрыла слизь и плесень, но в штабе, лейтенант настаивал на тщательной уборке. Из медной курильницы к потолку поднимался приятный аромат сандала. Он посмотрел на отполированный пол:

– В бараках и лазарете им циновок не выдают. Они на голом бамбуке спят, или на земле. Впрочем, здесь всегда тепло, нечего жаловаться… – на каждого заключенного приходился ровно метр хлипких нар. Абе-сан услышал свист палки, и крики заключенного. Кто-то из дежурных, выронил ведро, не дойдя до рва. Он валялся в ногах у охранника, прикрыв голову ладонями. Палка мерно поднималась и опускалась:

– Он слишком легко бьет… – лейтенант едва ни высунулся наружу, чтобы приказать охраннику бить по почкам, коленям, или пяткам, болезненным местам. Он махнул рукой:

– Ладно. Все равно они долго не протянут… – Абе-сан вернулся к деликатным, свежим шарикам из риса, с пряностями, и зеленому чаю. Повар на офицерской кухне раньше трудился в хорошем токийском ресторане. Местной, дикарской еде, как ее называл офицер, он не доверял. Абе-сан зашуршал номером «Ёмиури», трехнедельной давности. Пресса в джунгли доставлялась из Бангкока, с большим опозданием. Судя по всему, к осени немцы завершали кампанию на восточном фронте:

– Вермахт непобедим, как и мы… – с удовольствием подумал лейтенант, – отсюда мы направимся в Индию, на Цейлон. Мы будем господствовать не только над Тихим, но и над Индийским океаном. Китай, рано или поздно, покорится. Англичане лишатся колоний, и будут вынуждены просить пощады. Мы высадим десанты на Аляску, в Калифорнию… – он наткнулся на красивые фотографии:

– Сендай готовится к празднику Танабата… – лейтенант вздохнул:

– Хотел бы я там оказаться… – в северной префектуре Танабату отмечали фейерверками и парадами. Город украшали гирляндами разноцветных лент и бумажными фонариками:

– Их светлости граф и графиня Дате, с детьми, любуются улицами Сендая… – Абе-сан, довольно кисло, заметил:

– Я бы тоже полюбовался, в тылу, с титулом и состоянием… – аристократов от военной службы освобождали. Его светлость носил дорогое, изысканное кимоно с гербами рода Дате. Графиня, хорошенькая женщина, с европейской кровью, в летнем томеэсоде, формальном кимоно, держала за руки мальчика лет четырех, и пухлую, очаровательную малышку, в трогательном, детском халатике, с бабочками. Абе-сан решил:

– Приехали из своего замка, на лимузине, с шофером. Они не знают ни забот, ни хлопот, а мы их защищаем, до последней капли крови… – в дверь, робко, поскреблись.

Ординарец покашлял:

– Господин лейтенант, у ворот монахиня, странствующая. Она только на местном наречии говорит. Переводчик сказал, что у нее обет. Она идет в Лхасу, но вынуждена остановиться, из-за сезона дождей… – Абе-сан помнил, что Будда запретил монахам путешествовать во время муссонов. Летом они оставались в монастырях, занимаясь медитацией. Здесь, в глубине джунглей, не было ни одной обители, Абе-сан покрутил головой:

– Будда заповедовал привечать странников, тем более, монахов… – дома, в Японии, лейтенант аккуратно ходил в буддийский храм. Он велел ординарцу:

– Пусть переводчик ее приведет. В штабе ее селить не следует. Найдем какое-нибудь тихое местечко… – при кухне имелись подходящие каморки. Он быстро доел рисовые шарики, не желая соблазнять сестру видом запрещенной пищи:

– Они пряности не едят, и вообще сейчас постятся, с утра до ночи… – переводчиком при лагере служил бирманец, из местной, коллаборационистской Армии Независимости, созданной в прошлом году, перед вторжением.

Он стоял, согнувшись в поклоне. Сестра, в шафрановых, старых робах, высокая для бирманки, скромно закрыла капюшоном лицо. Лейтенант видел только упрямый очерк подбородка, едва заметный блеск цепочки амулета, на шее. Босые, нежные ноги забрызгала грязь, сестра даже не перешла порога кабинета. Она тоже склонилась перед японцем, капюшон зашуршал. Абе-сан подумал:

– Они головы бреют. Пусть живет, она святой человек, будет молиться за нас… – у сестры был тихий, почти шепчущий голос. Бирманец перевел лейтенанту:

– Сестре запрещено, во время дождей, жить в месте, где нет монахов, но еще строже запрещено путешествовать… – Абе-сан уверил гостью:

– У нас найдется, где обрести покой, госпожа. Никто вас не тронет, живите с миром… – он велел переводчику отвести сестру на кухню. Лейтенант даже не понял, сколько лет монахине. Грубая роба полностью скрывала фигуру, он видел только тонкие щиколотки, изящные ступни. Вспомнив карту, Абе-сан поежился:

– Пешком отсюда в Лхасу, по джунглям, по горам. Впрочем, дома они тоже всю Японию пешком обходят… – на кухонном складе имелось несколько пустых клетушек. Сестру бы никто не побеспокоил. О посторонних следовало докладывать начальству, дальше по линии дороги, но лейтенант зевнул:

– Зачем? Тихая женщина, сидит, молится. Нас никто не навещает, никто ее не заметит… – стоя у окна, он проводил глазами сестру. Женщина семенила за переводчиком, опустив голову. Абе-сан не увидел, как она, слегка отодвинув капюшон, внимательно смотрит вокруг, большими, голубыми глазами.

Сестра скрылась во влажном тумане. Закрыв жалюзи, он взглянул на часы. Позвонив на пост охраны, у ворот, Абе-сан велел подавать машину. Пора было навестить участок.

Бараки в лагере крыли листьями нипы, мангровой пальмы. В щели постоянно капала вода, скапливаясь в лужи на земляном полу. В лазарете господин военный врач приказал бросить в грязь доски. Дерево быстро обросло лишайником, и склизкой, тропической плесенью.

Барак тянулся вдоль колючей проволоки на сто футов. По обеим стенам шли невысокие бамбуковые нары, без подстилок, или циновок. Густая грязь, под нарами, явственно отдавала испражнениями. Больных дизентерией помещали ближе к дверям, где стояли ведра для нечистот. Их держали почти раздетыми. По словам врача, у них все равно не оставалось сил стаскивать штаны.

По влажным стенам метались отблески свечей, в жестяных фонарях. Лагерь электрифицировали, работал автономный генератор, но в бараках лампочек не завели. Тропическая темнота наступала мгновенно. Территория погружалась во мрак, только на вышках горели прожектора. От штабного барака доносились мерные удары колокола.

Колонны, только что, пригнали с перевала Трех Пагод. После вечерней поверки заключенных ждала миска слипшегося риса, и отдающая гнилью вода. Больные на поверку не ходили. Два фельдшера, японца, пересчитывали их по головам. Каждый день из барака вытаскивали несколько трупов. Умерших людей бросали в кузов грузовика. Тела хоронили неподалеку, в безымянном рве, по дороге к перевалу.

Паек в лазарет приносили дежурные. Они раздавали воду, плеская порцию в бамбуковые чашки, из больших, жестяных фляг. Многие заключенные не могли подняться с нар, трясясь в малярийном ознобе. Люди стонали, держась за голову, стуча зубами. Больные бери-бери, истощенные больше других, безучастно лежали, свернувшись в клубочек, закрыв глаза.

Джон знал, что бесполезно уговаривать их поесть. При бери-бери аппетит пропадал, людей постоянно тошнило. В свои дежурства он садился рядом, следя, чтобы ребята проглотили хоть немного риса. Глядя на худые лица, на выступающие ребра, он сам, невольно проводил рукой по боку, в изорванной, испачканной нижней рубашке:

– У меня тоже все кости наперечет. Вряд ли во мне хоть сто фунтов осталось… – он весил чуть больше девяноста, но Джон бы об этом никак, ни узнал. Весов, радио, или газет в лагере не водилось. Они понятия не имели, что происходит на фронте, и где, собственно, находится фронт. Джон помнил, что операцию «Антропоид», в Праге, назначили на конец весны:

– Питер туда летел. Сначала они в Касабланке с Теодором встречались, то есть с Драматургом… – Джон пытался накормить молодого, лет двадцати, мальчика. Парнишка жалобно постанывал, по щекам катились слезы. Больные бери-бери часто плакали, зовя родственников, галлюцинируя. Ночи были самым тяжелым временем.

До болезни Джон жил в большом бараке для строителей. По вечерам, заключенные старались не впадать в уныние. Бритв не давали, но ребята пытались, хоть как-то приводить себя и форму в порядок. Джон пел старые мелодии, ребята подсвистывали, хлопая в ладоши. Охранники не запрещали песен, вообще мало интересуясь, происходившим в бараках, после отбоя. Они с ребятами говорили о побеге, но отсюда до Индии лежали тысячи километров джунглей. Никто, никогда бы не смог дойти до линии фронта.

Джон помнил о змеях и ядовитых растениях, об укусах насекомых и реках, разливающихся сейчас, во время дождливого сезона, до ширины мили:

– Мне нельзя умирать, – говорил он себе, – я должен выжить и вернуться домой. Должен узнать, что случилось с отрядом, с Тессой, с Меиром… – герцог, старательно, отгонял подобные мысли, но ему казалось, что кузен давно мертв:

– Его кто-то из разведки увез… – угрюмо думал Джон, – скорее всего, после пыток его расстреляли… – в лагере, никого не пытали, подобное было не нужно. Для Абе-сана они были просто рабочей силой, насекомыми, как твари, шуршащие по стенам барака. Жуки оживлялись, когда фельдшеры тушили свет, после вечерней поверки.

Джон вложил в рот мальчика последнюю ложку риса, проследив, чтобы юноша все прожевал. В бараке строителей они не только пели, но и рассказывали анекдоты, и вспоминали прочитанные, до войны, книги:

– Питер с Генрихом в Праге встретится… – Джон улыбнулся, – четыре года прошло. Неужели, мы все вернемся к обычной жизни, после войны? Я приеду к Генриху, в Геттинген, посидим за пивом… – Джону внезапно, остро захотелось оказаться в подвальчике, на Патерностер-роу, где они обедали, перед несостоявшейся свадьбой сестры:

– Тони я не увижу… – превозмогая боль в ноге, Джон поднялся, – и Уильяма тоже. Мальчик, вообще-то, должен стать наследником титула, если я… – дальше он не думал. Подвальчика на Патерностер-роу больше не существовало. Улицу разбили в одном из последних налетов Люфтваффе:

– Тетя Юджиния погибла, – Джон, припадая на правую ногу, тащился дальше, с флягой воды, – кузен Стивен из России не вернулся. Августа круглой сиротой осталась. А если что-то случилось с Тони, с отцом Уильяма? Кто о мальчике позаботится… – Джон старался не смотреть на правую щиколотку. Тощие ноги, в изорванных, старых шортах, покрывали синяки, от сегодняшней палки охранника. Один из ударов пришелся прямо по язве. Тропическая гниль, как ее называли, была болезненной. Джон, валяясь в грязи, едва ни умер прямо у крепких ботинок охранника, в луже нечистот.

Боль была такой, что сердце, казалось, остановилось. Иногда Джон думал, что так было бы лучше. Он обрывал себя:

– Не смей. Тебе надо выжить, ты обещал… – в Англии он бы и не обратил внимания на царапину. Гвоздь чиркнул его по щиколотке, показалась кровь. Напарник, неловко ударивший по молотку, извинился. Потом Джон вспомнил рассказы кузины о местных язвах. Порез распух, появились пузыри, плоть распадалась под пальцами. Язва разъедала ногу все дальше. Сейчас Джон мог увидеть, среди красно-черной массы, что-то белое:

– Кость… – он, с облегчением, добрался до конца барака, до своего места, – это кость. Интересно, как прошла встреча в Касабланке? Мадемуазель, наверное, во Францию вернулась, Роза в Брюсселе… – Европа была далеко от запаха гнили, и рвоты, от стонов умирающих людей.

Подтянув под себя ноги, Джон устроился на нарах, неторопливо пережевывая свою толику риса. Два месяца он прятал язву от охранников, хромая со всеми по десять миль в день, на стройку. Японцы подгоняли отстающих ударами палок. В конце концов, возвращаясь вечером в лагерь, он упал, и не смог идти дальше. Ребята дотащили его до лазарета.

Джон отпил воды:

– Одно название, что лазарет. Никто, никого не лечит, врач не тратит медикаменты… – японец не обходил барак, только изредка заглядывая к больным. Один из фельдшеров немного знал английский язык. Он отдавал распоряжения дежурным. Дожевав рис, Джон скосил глаза на ногу:

– Бежать? А как? Я говорил ребятам, нельзя рисковать жизнью. Я знаю, что такое джунгли, никто в них не выживет. Надеюсь, что Тесса увела отряд на север… – утром Джон принес пайки с лагерной кухни. Фельдшер прокричал, указав на его ногу: «Завтра!»

– Я не выживу… – Джон свернулся на нарах, постукивая зубами, – здесь есть морфий, есть обезболивающие, но я стану инвалидом, после ампутации… – врач решил отнять его правую стопу:

– Начнется гангрена, в таких условиях, – обреченно понял Джон, – меня ждет вторая ампутация, третья. Если я после первой не умру. Мне двадцати семи не исполнилось. Питер в марте родился, а я осенью… – Джону стало жалко себя.

Свечи тухли, люди рядом бормотали, ворочаясь на нарах. За тонкими стенами безостановочно шуршал дождь. Джон понял:

– Я никого из отряда здесь не встретил, за почти пять месяцев. Тесса, наверное, увела их на север. Молодец, я знал, что она справится… – он помотал наголо бритой головой, в порезах и расчесах:

– А если отказаться? Но врач меня не станет слушать, привяжет к столу. Выжить, надо выжить. Семья должна знать, что с Меиром случилось… – перед глазами Джона стояло сухое, надменное, смуглое лицо японского генерала:

– Я его узнаю, на фотографиях. Дядя Хаим должен услышать, о судьбе сына. И Аарон, и Звезда, то есть Эстер… – Джон надеялся, что с кузиной и мальчишками все в порядке. Он всхлипывал, вытирая глаза рукавом рубашки:

– Я не хочу умирать, не хочу. Здесь не знают, кто я такой. Просто Джон Холланд, рядовой. Как положено, из соображений безопасности… – он расплакался, уткнув лицо в сгиб локтя:

– Лучше бы меня убили, на переправе, или в джунглях. Фрэнк у меня на руках умер. Он был не один, а я умру в одиночестве. Как страшно, оказывается, умирать одному. Поэтому папа улыбался. Он ушел счастливым, мы были рядом… – Джон, кусая губы, тихо завыл.

Ловкая рука легко раздвинула бамбуковые плашки. Зашуршала ткань, тень, скользнув в темноту, оказалась в проходе, между нарами. Голубые глаза переливались, светились. Она бесшумно кралась по бараку, иногда останавливаясь, кладя ладонь на лоб больному. Тесса боролась с тошнотой, вдыхая запах смерти:

– Пять сотен человек, не меньше. Я не смогу всем помочь… – она знала, куда ей надо идти, но все равно, задерживалась рядом со страдающими людьми:

– Надо хотя бы немного снять боль. Пусть им станет легче… – едва оказавшись в лагере, прислушавшись, вертя в длинных пальцах медвежий клык, на шее, она поняла, где Джон:

– Но его здесь нет… – Тесса застыла, в каморке, – я его не вижу. Где он, что с ним случилось? Джон мне скажет, обязательно. Джон болеет, но я справлюсь. Я должна его найти, должна… – тень склонилась над ним. Ощутив прикосновение чего-то прохладного, к пылающей язве, Джон вздрогнул. Пальцы обхватили рукоять боевого кинжала, Джон почувствовал насечки, на эфесе.

– Вставай, – велел знакомый, нежный голос, – нам пора уходить.

Щиколотка, внезапно, прекратила болеть:

– Я сплю, – уверил себя Джон, – я вспомнил маму. Она за мной ухаживала, когда я корью болел. У мамы тоже были голубые глаза… – откинув капюшон, кузина, почти насильно стащила его с нар:

– Обопрись на меня. В джунглях я тебя приведу в порядок… – Джон заметил у нее в руке очертания офицерского «Энфилда». Кузина подтолкнула его к выходу: «Где Меир?»

– Не знаю, – честно ответил Джон, – его увез какой-то японец, в марте… – он хотел спросить, что с отрядом. Нежный очерк щеки закаменел. Кузина помолчала: «Пошли». Спрятав лицо под капюшоном, она, будто не касаясь земли, направилась к выходу из барака. Стиснув зубы, Джон заковылял следом.