Читать книгу Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том четвертый - Нелли Шульман - Страница 2

Сырой, океанский ветер скрипел ржавой табличкой: «Сдается внаем».

Потрепанный, одноэтажный домик, с огороженным палисадником, по соседству с бейсбольным стадионом Эббетс-филд, на Бедфорд-авеню, предлагали по дешевке. Мебель в трех комнатках и на кухне стояла старая, довоенная. Плита и колонка, в ободранной ванной комнате, работали на газовых баллонах.

Газ надо было тащить волоком от мелочной лавки, содержавшейся выходцем из Пуэрто-Рико. Евреи, населявшие дома и квартирки, в окрестностях, заходили к мистеру Рикардо только за газом, сигаретами и билетиками лотереи штата Нью-Йорк. Остальную провизию жители квартала закупали в кошерных магазинах, усеивавших местные улицы:

– Ребе не запрещает играть в лотерею… – хмыкнул пуэрториканец, – они надеются сорвать миллион, выбраться из Бруклина… – начало марта выдалось пасмурным. С неба сыпался мокрый снег, таявший на асфальте. Люди кутались в шарфы, дышали на руки:

– Он той неделей купил электрический обогреватель… – мистер Рикардо узнал в заклеенном рекламными плакатами окне лавки знакомую фигуру, – правильно, у него маленькая дочка… – мистер Рикардо знал, кто занял пустующий домик, за два квартала от лавки. Табличку еврей пока не снял:

– Видимо, у него руки не дошли, или он не знает, как с отверткой обращаться. Я слышал, что он бухгалтер… – новости пуэрториканец получал от соседки, занимавшей вторую половину двухэтажного дома, где размещалась лавка и квартира. Рикардо, уроженец Бруклина, с детства нахватался еврейских словечек.

Миссис Гольдблат, вдова, мать единственной, засидевшейся в девичестве, дочери, была истинной йентой, сплетницей, как говорили евреи:

– Он приехал из Европы… – уверенно заявила женщина, распивая с соседом кофе на кухне, – Ривка слышала его акцент… – дочь миссис Гольдблат трудилась секретаршей в большой бухгалтерской практике, на Истерн-Парквей, по соседству с домом ребе. Рикардо никогда не навещал особняк красного кирпича, под номером семьсот семьдесят, где обосновался нынешний глава хасидов, и его семья. Пуэрториканец, разумеется, не ходил и в синагогу, но всегда вывешивал в лавке рукописное поздравление с еврейскими праздниками:

– Священник сказал, что ничего дурного здесь нет… – он поправил плакат: «Веселого Пурима», – в конце концов, половина моей клиентуры евреи… – по словам мисс Гольдблат, мистер Фельдблюм, беженец, происходил из Польши. Рикардо тоже заметил в его речи знакомый, певучий акцент:

– Дома и в синагоге он говорит на идиш… – мистер Фельдблюм устроился младшим бухгалтером в контору, где работала дочь соседки:

– Он только в феврале приехал из Европы, но удивительно быстро разобрался в нашей расчетной системе, – заметила мисс Ривка, – он способный, только очень скромный… – по легкому румянцу на щеках девушки, Рикардо понял, что новый коллега ей нравится. Пуэрториканец, искоса, бросил взгляд на пышную грудь, в блузке искусственного шелка:

– Мисс Ривка теперь каждый день губы красит… – он всегда засматривался на дочь соседки, – но понятно, что мне ничего не светит. Я ее возраста, но католик. Евреям такое запрещено… – судя по виду, мистер Фельдблюм был старше пуэрториканца:

– У него седина, в бороде и на висках. Впрочем, если он в лагере сидел… – Рикардо читал о лагерях уничтожения в газетах, – то понятно, почему он так выглядит… – хозяин лавки провел войну в относительной безопасности. Перепоручив дело отцу, Рикардо пошел добровольцем во флот. В море он не попал. Пуэрториканца отправили в огромную хозяйственную часть штаба военно-морского флота в Норфолке. Дослужившись до старшего сержанта, Рикардо командовал штатом уборщиков, негров:

– В армии еще с первой войны появились наши офицеры, – гордо подумал он, – а теперь есть даже генералы и адмиралы. Негров в офицерские училища пускают, но до генералов им далеко, как нам, католикам, далеко до президента, католика… – после демобилизации родители стали подыскивать Рикардо невесту, из знакомых, пуэрториканских семей.

Втайне ему нравилась высокая, с большой грудью, дочь соседки по домику. Мисс Ривка красиво укладывала черные, густые волосы, и щедро мазала длинные ресницы тушью:

– Куда только смотрят евреи, – недовольно думал хозяин лавки, – она отменно готовит, образованная, получила диплом бакалавра… – мисс Ривка закончила школу бизнеса, в колледже Баруха, при университете Нью-Йорка. Дочь соседки занималась на частных курсах, собираясь сдать бухгалтерские экзамены:

– Подумаешь, всего приданого три комнатки и теща… – пуэрториканец улыбнулся, – разве в приданом дело? Девушке к тридцати годам, она хочет замуж… – темные глаза мисс Ривки затуманивались, когда она говорила о новом сотруднике. Колокольчик на двери звякнул. Мистер Фельдблюм, вежливо поздоровался, на скованном английском языке:

– Интересно, есть ли у него номер на руке… – подумал хозяин лавки, – хотя евреи и летом в пиджаках разгуливают. Но у него дочка. Он, наверное, поведет девочку на пляж… – летом Бруклин располагался, с тентами и лимонадом, на белом, океанском песке. Стучали мячи мальчишек, девочки копошились над замысловатыми замками. Дети брызгались водой, визжали, над пляжем витал сладкий запах мороженого, из грузовичков продавцов звенели модные песенки.

Мистер Фельдблюм бродил вдоль полок, рассматривая коробочки со спичками.

Рикардо взглянул на старое пальто, на мягкую шляпу, на каштановую, с проседью, бороду покупателя:

– Какой пляж? Он хасид. Мисс Ривка говорила, что он каждую субботу ходит к ребе в синагогу, а вечерами занимается в ешиве… – дочь соседки прыснула:

– В понедельник он приносит пирог, со стола ребе… – девушка выразительно закатила глаза, – в конце концов, это просто негигиенично. Хотя у нас работают и другие хасиды… – она бросила в накрашенный рот пластинку мятной жвачки:

– Он вдовец, – с интересом добавила мисс Ривка, – ему к сорока, и дочка при нем. Девочка тоже посещает хасидские классы… – ребенка мистера Фельдблюма Рикардо видел издалека, на улице. Судя по всему, вдовец убирался сам:

– Он, наверное, не сидел в лагерях, а где-то прятался, – решил Рикардо, – малышка не выжила бы в лагере. Жена у него умерла, он решил начать все сначала… – перед ним положили две коробочки спичек и несколько пачек дешевых папирос.

Глаза у мистера Фельдблюма были добрые, усталые, в сеточке морщин:

– Он в конторе носит сатиновые нарукавники, и вообще он очкарик… – покупатель пользовался простым пенсне, – совершенно кроткое существо. Предложить ему, что ли, с табличкой помочь… – Рикардо задумался, – нет, еще обидится. Он мужчина, хоть и слабенький. Но нельзя его обвинять, он едва выжил на войне. Должно быть, он оружия никогда в руках не держал, только счетами умеет щелкать… – зазвенела касса. Мистер Фельдблюм, тихо, попросил:

– И New York Post, пожалуйста… – Рикардо снял с деревянной палки газету, с кричащим заголовком:

– Джеки Робинсон подписал контракт с Бруклин Доджерс… – Рикардо имел сезонный билет на бейсбольные матчи. Он надеялся, что с приходом негритянского игрока, Доджерс выправятся:

– Он первый негр в Главной Лиге Бейсбола, – вспомнил Рикардо, – белые над ним, наверняка, начнут издеваться. Ничего, он крепкий парень, и хватит этой… – пуэрториканец нахмурился:

– Мисс Ривка так говорит. Дискриминации, да… – он решил, что еврей взял газету ради практики в языке:

– В бейсбол он точно никогда не играл, в Европе о нем и не слышали. И с New York Times ему не справиться. Мисс Ривка читает Times… – уважительно подумал Рикардо.

Фельдблюм возился с газовым баллоном, прилаживая его к старушечьей сумке на колесиках. С такими бруклинские домохозяйки обходили лавки в поисках уцененных товаров. Рикардо заметил заснеженную курицу, в веревочной сетке, промокший бумажный пакет, с овощами:

– Он сам готовит. Девочка у него еще маленькая… – из кармана пальто еврея высовывалась золотистая ленточка:

– Подарок ребенку несет, у них скоро праздник… – Рикардо сбросил в кассу доллары, – и что мисс Ривка в нем нашла? Он эмигрант, без гроша за душой, а она американка в втором поколении, и красавица. Она похожа на покойную мисс Фогель… – Рикардо бережно хранил обрамленную афишу, военных времен, с автографом певицы. Мисс Фогель приезжала с концертами на базу в Норфолк:

– Мы ее пронесли на руках от сцены до машины… – Фельдблюм, наконец, пристроил, свой баллон, – она замечательно пела, даже слезы на глаза наворачивались… – вздохнув, пуэрториканец, поинтересовался:

– Билетик лотерейный не возьмете? Скоро розыгрыш… – еврей покачал головой:

– Лучше уповать на Господа, нежели надеяться на человека. Спасибо, всего хорошего… – дверь хлопнула. Фельдблюм, сгорбившись, потащил сумку по Бедфорд-авеню. Темная фигура скрылась в сырой метели.

– Не на человека, а на лотерейное бюро штата Нью-Йорк. Хасид, одно слово… – сочно подытожил Рикардо. Воткнув в розетку вилку старой электрической плитки, он решил сварить кофе и покурить. День, судя по всему, предстоял тихий.

На шкале отделанного черным деревом и янтарем, радиоприемника, переливался зеленый огонек:

– После программы новостей… – низким голосом пообещал диктор, – слушайте музыкальную передачу недели. Запись из Метрополитен-опера, представление от первого февраля. Опера «Ромео и Джульетта», Шарля Гуно, поют мисс Биди Саяо и мистер Юсси Бьерлинг… – длинные, холеные пальцы покрутили рычажок:

– Новости мы знаем, милая… – Мэтью потянулся за сигаретами, в золотом портсигаре, – свари нам кофе, откроем одну из этих заманчивых коробок… – он кивнул на выложенный муранским стеклом столик, – устроишься у меня на коленях, и мы послушаем великую музыку… – Мэтью с детства любил классику. Его мать отлично играла на фортепьяно, дядя Хаим водил детей на утренники, в Метрополитен-опера и зал Карнеги:

– Аарон, правда, после бар-мицвы не ходил в оперу, только на инструментальные концерты… – откинувшись в кресле, генерал щелкнул ронсоном, – он у нас был соблюдающий человек. То есть и остается соблюдающим… – Мэтью привез Деборе связку новых конвертов, от якобы живого капеллана.

Аарон продолжал вести службы в московской синагоге, преподавать в ешиве и университете. Согласно тексту писем, кузен начал докторскую диссертацию, по еврейской истории:

– Осталось немного подождать, моя милая… – Мэтью блаженно вытянул ноги, – я увижусь с тобой и маленьким Аароном, чтобы больше никогда не расставаться… – сизоватый дымок виргинской папиросы реял над светловолосой головой генерала. С кухни доносился приглушенный вой электрической мельницы:

– Дебора живет в роскоши… – он закрыл глаза, – она одна с Аароном, в десяти комнатах. Но в России она тоже получит все, что захочет. Я генерал, куратор атомного проекта, у меня появится дача, машина, яхта… – по совету товарища Нахума, перед исчезновением, Мэтью намеревался опустошить свои банковские счета:

– Меня с Деборой заберет особая подводная лодка. Можно не заниматься переводом наличности в нейтральную страну, а взять деньги с собой… – спокойно размышлял генерал. Он намеревался тихо, не привлекая внимания, продать вашингтонскую квартиру.

Мэтью обвел глазами огромную гостиную Горовицей. Три высоких окна, выходящих на Парк, залепило мокрым снегом. По дороге с аэродрома Ла Гуардия Мэтью остановил такси у роскошного гастрономического магазина D’Agostino, на Лексингтон-авеню. Гнать машину, по запруженным из-за снегопада улицам, в Нижний Ист-Сайд, или, того хуже, в Бруклин, было опасно. Учитывая причину его появления в Нью-Йорке, Мэтью не хотел, без нужды, болтаться на окраинах.

Позвонив по междугородней связи, из Калифорнии, он заказал в магазине корзину, с кошерными конфетами и шоколадом, с виноградным соком, для малыша и французским бордо, для Деборы. На оранжевых боках апельсинов, на крупных грейпфрутах из Флориды, таяли снежинки. В магазине позаботились и о тропической папайе и манго, и о сочном, спелом ананасе.

Пока корзину паковали, Мэтью заскочил в цветочную лавку, по соседству. Вместе с подарком на Пурим, положенным согласно заповедям, Дебора получила букет темно-красных, бархатистых роз:

– Жаль, что Аарон ночует в Бруклине… – Мэтью, лениво, покуривал, – но ничего, он скоро увидит свой подарок. Впрочем, не жаль. Наконец-то, можно не торопиться… – он предполагал, что после ареста Меира, квартира поступит в казну:

– Без согласия Деборы, Эстер и коротышки апартаменты никак не продать… – Мэтью слегка улыбнулся, – кузена я найду, но на его подпись на договоре рассчитывать не стоит. Ему, как и Эстер недолго жить осталось. Дебора от меня получит другую квартиру. То есть не от меня, а от СССР… – Мэтью, все равно, сожалел, что выручка за десять комнат Горовицей уплывет из его рук. Он хотел внести вклад, от своего имени, для восстановления промышленности новой родины:

– Или можно учредить стипендию, в военном училище. Мой мальчик, непременно, станет офицером… – сына Мэтью пока не нашли, как ни искали. Не нашли и пропавшего с главной площади Нюрнберга полковника в отставке Горовица. Кузен словно растворился в воздухе. О бегстве Меира, как и о ранении наставника, Мэтью узнал из московских сведений. Американская секретная служба не интересовалась у него местопребыванием кузена, а Мэтью, разумеется, о таком никогда бы не спросил:

– Дебора ничего не знает… – кузина обрадовалась его визиту, – я ненароком завел речь о Меире, однако она только покачала головой… – получив подарки, Дебора ахнула:

– Аарон будет в восторге. Но это дорогая игрушка, Мэтью… – генерал привез племяннику радиоуправляемую модель армейского вертолета. Игрушка была не только дорогой, но и единственной в Америке. Дрон, по заказу Мэтью, построили в мастерских авиационной базы в Розуэлле. Такими моделями пользовались на закрытых военных полигонах, где изучали аэродинамику и баллистику.

Ради Розуэлла он и появился в Нью-Йорке.

Мэтью пребывал в Калифорнии, где, под руководством профессора фон Кармана доводили до ума, как выражались ученые, конструкцию кузины. На следующее лето министерство обороны наметило, пользуясь принятым не так давно эвфемизмом, решающий рывок. Пальцы Мэтью подрагивали:

– СССР должен знать о будущем выходе в космос. Надо немедленно сообщить в Москву о июльском запуске. Если попытка удастся, то США выйдет вперед, в нашей гонке… – Мэтью не хотел тратить время на связь с вашингтонским куратором. Более того, появление генерала в столице, даже недолгое, вызвало бы ненужные вопросы:

Пурим начинался завтра, вечером четверга:

– Не такой это праздник, чтобы ради него брать отпуск. Я просто уехал на пару дней к океану… – погода в Калифорнии стояла отменная, Мэтью щеголял ровным загаром. Генерал, предусмотрительно, поменялся дежурством на выходные с коллегой по военному ведомству, куратором лаборатории Кармана. Полковник, скучавший по семье, только обрадовался.

Добравшись до Лос-Анжелеса, Мэтью показался в заранее снятом, по телефону, прибрежном мотеле. Машина генерала, с доской для серфинга, в багажнике, осталась на парковке городского аэропорта. Покинув Лос-Анжелес на вечернем рейсе, он прибыл в Ла Гуардию к завтраку:

– Сейчас обеденное время… – Мэтью потянулся, – пообедали мы отлично. Остается десерт, а потом мы пойдем в спальню… – он, с удовольствием, думал, что проведет в компании Деборы два дня:

– Завтра вечером она поедет в Бруклин, на чтение Свитка Эстер, но вернется домой… – невестка объяснила, что отвезла сына в резиденцию ребе на праздник, и шабат:

– Они ставят пуримшпиль, Аарон играет Мордехая… – заметила Дебора, – у них сейчас идут последние репетиции… – Мэтью сказал невестке, что вечером пятницы улетает из Нью-Йорка:

– Служебные обязанности не ждут… – развел он руками, – поздравь Аарона за меня, с днем рождения… – день рождения племянника был и пятилетней годовщиной гибели капеллана Горовица:

– Развод вступил в силу, – удовлетворенно понял Мэтью, – теперь Дебора свободна… – капеллану, вернее, его образу в письмах, осталось недолго жить. Мэтью бросил взгляд на дверь в кухню:

– Нет, не стоит торопиться. Балкон скользкий, но зачем Аарон пойдет на балкон, в марте? Хотя голуби гнездятся и зимой. Но сейчас времени на такое нет… – Мэтью наметил смерть мальчика на осень:

– После испытания в Розуэлле, перед тем, как мы с Деборой исчезнем… – он широко зевнул, – несчастья случаются на воде, на дороге… – в кармане штатского пальто Мэтью лежал конверт, с зашифрованными данными о предстоящем запуске тарелки.

Явка в Нью-Йорке была запасной, адрес использовали в случае срочных дел. Мэтью позвонил по телефону, нацарапанному на конверте, из автомата в аэропорту Ла Гуардия. Мужской голос, с тяжелым бруклинским прононсом, сказал, что его ждут завтра, в местной публичной библиотеке:

– Дама в бордовом жакете, и каракулевой шапочке. В пять вечера, в вестибюле. Она придет с New York Post, завтрашним номером… – Мэтью криво записал, на том же конверте: «Брклн. Пб. Биб, 17.00». За сохранность материалов он не беспокоился:

– Дебора никогда не полезет в чужие вещи. Она понимает, что от меня зависит ее дальнейшая судьба, судьба ее сына… – закинув руки за голову, он хмыкнул:

– Долго она с кофе возится. Или перечитывает, утирая слезы, так называемые письма мужа? Ничего, я ее утешу, сейчас и начну… – Мэтью не сомневался в успехе будущего запуска:

– Тарелка вырвется в космос, но СССР, пользуясь моими сведениями, отправит аппарат в стратосферу раньше Америки. Хоть бы пришлось кузину саму туда посадить… – судя по данным от товарища Нахума, Ворона пока била баклуши:

– Просто я еще не приехал в Москву, – Мэтью раздул ноздри, – при мне она быстро заработает. И пропавшую внучку дяди Александра я тоже найду… – такое задание поступило из Москвы, – оказывается, товарищ Нахум, до войны, именно ее мне сватал. Предательницу отыщут и расстреляют, как и Князеву. И вообще, мне никто, кроме Деборы, не нужен… – на него пахнуло тревожным ароматом горечавки. Она держала поднос:

Темно-красные губы улыбнулись:

– Прости. Я звонила на Истерн-Парквей, к ребе. С Аароном все в порядке… – поднявшись, Мэтью забрал кофе:

– Разумеется, ты беспокоишься за мальчика. Садись, садись, пожалуйста… – он устроил Дебору к себе на колени:

– Я скучал по тебе, так скучал. Возьми шоколад, обними меня… – Мэтью повернул рычажок. Серебристое, нежное сопрано наполнило гостиную:

Он целовал горячие, сладкие губы:

– Словно пламя. Ты сама, словно пламя, Дебора….

Уютно свернувшись в плетеной корзинке, Ринчен грыз косточку.

На прибранной кухоньке стояла тишина. На полке, над жестяной раковиной сверкала вымытая посуда. На стене прикрепили еврейский календарь, в простом, черно-белом, издании. Пятницы отмечали снимком горящих свечей, серебряного бокала, прикрытой салфеткой халы. На расшатанном столе, в деревянной хлебнице лежали аккуратно нарезанные, румяные куски плетеной буханки. Зазвенела ложечка в чашке, пес поднял голову:

Меир улыбнулся:

– Ешь, ешь. Все в порядке, дети спят… – кухня была маленькой. Не вставая с табурета, приоткрыв дверь, он прислушался. Дети, действительно, спали.

После ужина Аарон показывал Еве еврейские буквы. В пять лет племянник бойко читал и писал:

Поднявшись, распахнув форточку в сырой мрак, Меир чиркнул спичкой:

– Ребе с ним лично занимается. Они, как положено, начали с Торы… – в ешиве, как тоже было положено, для скорбящих, мистер Фельдблюм изучал трактаты Мишны.

Меир, мимолетно, подумал, что за годы войны не потерял ни привычки к чтению священных текстов, ни знания американской бухгалтерии:

– Хорошо, что наш хозяин не занимается серыми делишками, как мой бывший патрон, в Чикаго, – усмехнулся он, – иначе я, непременно, вывел бы его на чистую воду… – об истинном лице мистера Фельдблюма, о происхождении его дочери, в Нью-Йорке знали ровно три человека:

Он стряхнул пепел на заснеженный карниз:

– Ребе, его зять, и Дебора. И, конечно, Аарон… – над мутно белеющим в темноте газоном порхал голубь. Племянник кивнул:

– Не волнуйтесь, дядя Меир, – серьезно сказал мальчик, – мама и ребе все мне объяснили. Вы сейчас в подполье, словно на войне. Вам надо вести себя осторожно. Обещаю, я ничего, никому не скажу… – племянник так напоминал погибшего Аарона, в детстве, что у Меира, иногда, перехватывало сердце:

– Аарон тоже рос высоким. У малыша волосы вьются, он похоже голову чешет, под кипой, так же карандаш грызет… – мальчик, зачарованно, слушал рассказы Евы об Индии, Африке и Южной Америке:

– В Кейптауне, в зоопарке, я видела льва… – дочка распахнула серо-синие глаза, – но в Дели и Нью-Йорке они тоже живут… – Меир опасался возить Еву на Манхэттен. Он отлично помнил, что за квартирой у Парка следят:

– Тем более, сейчас, когда я, что называется, исчез с радаров. Переписку Деборы, наверняка, перлюстрируют, а мое бывшее ведомство всадило жучки в ее телефоны. Дебора преподает, ездит в Норфолк, в штаб флота, Аарон часто ночует в Бруклине… – ничто не мешало ФБР снабдить апартаменты не только жучками, но и фотокамерами. Меир не хотел просить невестку проверить технику и стены:

– Она не инженер. ФБР такое поведение покажется подозрительным. Мне в квартире тоже нельзя появляться. Марта бы пригодилась, но я даже не знаю, где она сейчас… – Меир не стал связываться с Джоном, или Монахом:

– Мало ли что. ФБР и мое бывшее начальство выписали ордер, на мой арест. Они отлично осведомлены о моих семейных делах… – достав из ловко устроенного тайника, в шкафу спаленки, паспорт мистера Герреры, Меир съездил на Кадман Плаза, в величественное здание с башней, на бруклинский почтамт.

Отправился он туда в обличье беженца из Польши, Фельдблюма, но по дороге навестил кошерную забегаловку, быстрого обслуживания. Съев пережаренный, потерявший вкус гамбургер, и жирную, остывшую картошку, мистер Фельдблюм, при саквояже, посетил мужской туалет. На почтамте появился элегантно одетый мужчина, с золотыми часами. Бороду было никуда не деть, но Меир заметил, что она сильно меняет лицо:

– Правильно меня учили, на довоенном инструктаже. Вообще я теперь смахиваю на пророка Смита, то есть на прадедушку… – Меир видел дагерротипы мормонского старейшины. В Бруклине каждый второй мужчина на улице носил бороду, ничего необычного в облике Меира не было.

Взяв абонентский ящик, на имя мистера Геррера, он отправил телеграмму своему женевскому адвокату, предупреждая его о новом адресе клиента. Меир распорядился пересылать в Нью-Йорк всю корреспонденцию:

Ринчен, бросив косточку, задремал:

– Я дал Марте мой женевский адрес, но пока от нее никакой весточки не поступало… – с Деборой Меир связывался через ребе. Звонки с Истерн-Парквей в квартиру миссис Горовиц подозрения не вызывали:

– ФБР знает, что Аарон учится в Бруклине. Однако они могут пустить за Деборой хвост… – с невесткой они встречались в людных местах, в зоопарке в Бронксе, в бруклинских парках и магазинах, или просто в метро:

– Она даже провизию привозит… – на Меира пахнуло тревожным ароматом горечавки, – сколько бы я ее не уверял, что умею готовить… – дочка помогала Меиру на кухне. Подпоясавшись полотенцами, большим и маленьким, они чистили овощи, варили суп, и пекли кексы.

Меир купил кошерной, шоколадной пасты. Выбросив сигарету, вернувшись к столу, он намазал себе кусок халы:

– Ребе сказал, что вчера ему звонила Дебора. В Нью-Йорк, на Пурим, приехал гость… – кузен мог навестить город ради дня рождения племянника, но Меир сомневался, что Мэтью оставит научные лаборатории, и полетит на другой конец страны, чтобы вручить Аарону подарок:

– Он сюда не просто так явился… – он пил остывший кофе, – только вот зачем… – на торопливых встречах с Деборой, Меиру, все время, чудилось желание невестки что-то ему сказать. Он видел обеспокоенность, в темных, красивых глазах, замечал, как она покусывает темно-красные, пухлые губы:

– Брось, ерунда, – напоминал себе Меир, – все игра воображения, как в тот раз, когда я ехал в Японию. Дебора волнуется, надо мной висит ордер об аресте, а я разгуливаю с чужими документами… – бумаги Фельдблюма, правда, были надежными.

Меир появился на Истерн-Парквей в день прибытия в Нью-Йорк. Ребе и его зять нисколько не удивились неожиданному визиту так называемого мистера Геррера, с дочерью. Саквояжи и Ринчен, в деревянной клетке, остались в прихожей бокового входа, откуда вела лестница в комнаты. Представившись, Меир услышал тихий голос старшего ребе:

– Мы знаем вашу семью, мистер Горовиц… – улыбнувшись, старик подмигнул Еве:

– Пойдем, выпьем чаю, милая. Твой папа и мой зять пока позанимаются… – Еву оставили с женщинами из семьи ребе. Вернувшись, бросив взгляд на раскрытую на столе Мишну, ребе велел Меиру: «Рассказывайте».

Черный телефон, на подоконнике, пока молчал:

– Все оказалось просто. Мне выдали удостоверение беженца, определили на работу… – в ящике письменного стола ребе лежала целая россыпь удостоверений:

– Он был моим хасидом, в Варшаве… – ребе смотрел на черно-белое фото, – потом я добрался до Америки, в частности, благодаря вашему старшему брату, благословенной памяти. Господин Фельдблюм остался в Польше… – ребе, словно, хотел сказать что-то еще, но только повторил:

– Остался, как и другие хасиды… – в комнате пахло дешевыми сигаретами, за окном медленно темнело. Выжив в лагерях, Фельдблюм, в прошлом году, приехал в Америку:

– Он здесь умер, – ребе помолчал, – провел в Бруклине всего неделю, а потом у него случился сердечный приступ, в ешиве. Он был ваш ровесник. Есть вещи, которые человек не может пережить… – вспомнив гору трупов, у ворот Доры-Миттельбау, Меир вздохнул: «Да».

Он завел разговор о Еве. Ребе поднял большую ладонь:

– Мистер Горовиц, малышке четыре года. О чем может идти речь, когда она потеряла мать? Будьте рядом, вы ей нужнее всего. Разберемся, когда она подрастет. Пусть ходит в классы, учит язык… – в классах Еву считали беженкой из Европы. Таких детей в Краун-Хайтс было много, никто их не расспрашивал о прошлом:

– В Израиле тоже не говорят о прошлом, – Меир, устало, закрыл глаза, – а зря. Марта считает, что прошлое еще поднимет голову. Но я не могу обвинять Эстер. Она правильно делает, что не напоминает мальчишкам о лагере. Зачем, после всего, что они пережили? Давид погиб, его больше нет. И Авербах мог погибнуть. Нельзя его подозревать в работе на русских, как нельзя думать, что Авраам продался НКВД. Марта не знала, удалось ли его освободить, с Валленбергом… – судя по словам невестки, еще один пропавший без вести, Теодор, в Америке не появлялся.

– Или появлялся, но мы об этом никогда не узнаем, как Марта не узнает, что случилось с ее матерью и братом, с ее отцом… – Меир поскреб покрытую бородой щеку:

– Надо ложиться спать. Понятно, что Дебора не звонила ребе… – трубка подпрыгнула, он вздрогнул. Ринчен, заворчав, заворочался.

Мистер Фельдблюм жил тихо, никого к себе не приглашая. Собаку надежно скрывали высокие стены заднего дворика:

– Иначе могли бы появиться вопросы. Хасиды не держат домашних животных, не ходят в кино… – избегая подозрений, Меир не водил Еву в бруклинские кинотеатры. Он забирал дочь и племянника из воскресных классов и вез их куда-нибудь в Квинс. Деборе звонил ребе, она подхватывала Аарона из кинотеатра. По дороге Меир покупал малышам кошерные сладости и лимонад. Пока Ева и Аарон следили за приключениями Дональда Дака, он брал чашку кофе, у скромного прилавка в вестибюле:

– Я видел афишу, – Меир снял трубку, – в апреле пойдет многосерийный фильм, «Черная Вдова». Правитель восточной державы посылает в Америку агентов, чтобы украсть секрет атомной бомбы… – он убеждал себя, что звонит торговец страховками или какой-нибудь, очередной, дрянью:

– Только у нас, единственная возможность, как они говорят. Они и вечером не стесняются людей беспокоить. Впрочем, они получают процент с продаж… – в трубке Меира ждал знакомый голос. Выслушав, коротко поблагодарив, он закурил еще одну сигарету. Потянув со стола блокнот, Меир открыл чистую страницу:

– Завтра в пять вечера, в Бруклинской Публичной Библиотеке. Отпрошусь с работы, как в школьные времена, сделаю вид, что у меня зуб заболел. Посмотрим, что понадобилось Мэтью в наших краях. Но с оружием мистер Фельдблюм туда, разумеется, не пойдет… – потрепав Ринчена за ушами, Меир отправился в ванную.

Расплавленный, горячий сыр капал на большую тарелку.

Деревянные столы в пиццерии «У Джона», с конца двадцатых годов обосновавшейся на Бликер-стрит, в Нижнем Манхэттене, пестрили вырезанными надписями, сердцами со стрелой, инициалами и чернильными пятнами. Пиццу в забегаловке готовили на манер нью-йоркских итальянцев. Сицилийцы привезли в западное полушарие свою фокаччу. «У Джона» лепешки выпекали в дровяных печах, щедро шлепая сверху томатный соус, добавляя острый сыр пекорино романо, овощи, и жгучую салями. К столу приносили противень, кусками пиццу не подавали и чеки тоже не принимали:

– Убери чековую книжку, Аллен, – распорядился Донован, изучая этикетку на бутылке вина, – и вообще, ты гость города, так сказать… – окно кабинки выходило на запруженную такси и машинами Бликер-стрит. Сеял мелкий, надоедливый снежок. Клерки, из окрестных небоскребов, где помещались банки, адвокатские и бухгалтерские конторы, разбегались по дешевым заведениям, на ланч. В такси и лимузинах сидели партнеры юридических практик, банкиры и аудиторы. Их ждали роскошные рестораны, у Парка или на Верхнем Ист-Сайде:

– Крахмальные салфетки, и столовое серебро, а не пицца без скатерти, и тупые ножи… – Даллес, упорно, пилил ножом свой кусок. За стеной кабинки гомонили посетители:

– Пиццу надо есть руками, Аллен… – наставительно сказал Дикий Билл, – поверь человеку, посещавшему домашние обеды у итальянских соседей, в родном Буффало… – он, весело, добавил:

– В твоем захолустье, Уотертауне, пиццы не найдешь. Давай стакан. Молодое фраскати, прошлогоднего урожая. У мистера Сассо, хозяина… – он кивнул в сторону коридора, – хорошие связи с родиной. Как говорят в Италии, в стакане фраскати весь вкус Рима… – белое вино пахло жаркой, нагретой землей, осенним солнцем:

– Коммунистический напиток… – подмигнул Донован гостю, – учитывая нынешний состав итальянского правительства. Впрочем, и ребята… – он махнул в окно, – томящиеся в пробках, в ожидании устриц, тоже закажут коммунистическое бордо, из Франции… – бросив терзать пиццу, Даллес, опасливо, взялся холеными пальцами за кусок.

– Мы могли бы встретиться в Устричном Баре, на вокзале Гранд-Централ… – пробормотал он.

Попивая вино, дожевывая пиццу, Донован отозвался:

– Во-первых, здесь три минуты хода от моей конторы. Я больше не правительственный бездельник. Мне платят клиенты, я не могу позволить себе трехчасовые ланчи. Город стоит в пробке, впрочем, когда он в ней не стоит? А во-вторых… – он закурил, – ты вряд ли хочешь объявлять всем и каждому, что находишься в Нью-Йорке? Неизвестно, кто еще посещает Устричный Бар… – Даллес достал трубку:

– Не думаю, что Ягненок пойдет есть устрицы, – желчно сказал он, – но вообще Гувер настаивает, что он заглянет в Нью-Йорк, с чужим паспортом, навестит племянника и невестку… – Донован вытянул ноги:

– Пока что Утка, как вы ее называете, принимает другого родственника… – он распорядился: «Давай материалы».

Квартиру Горовицей поставили под наблюдение, переписку вдовы капеллана читали, но местное отделение ФБР, несмотря на настойчивые распоряжения из Вашингтона, пока не снабдило апартаменты жучками.

– Ребята тянут время, отделываются техническими причинами задержки… – Донован шелестел бумагами, – я знаю, почему они волынят. Корпоративная солидарность. Гувер может наизнанку вывернуться, но он имеет дело с парнями, прошедшими фронт. Парни не верят, в предательство капеллана, не верят, что Ягненок работает на русских… – Донован и сам, все меньше, верил в такое:

– Мы загнали миссис Анну на край земли, вернее, под землю. Оттуда ей с русскими никак не связаться… – прежде чем приступить к отчету поста у квартиры Утки, Донован поинтересовался:

– Как проходят допросы? Он сказал, хоть что-нибудь… – Даллес протер пенсне:

– Наша общая знакомая отлично справляется, однако пока он отделывается костями, а не мясом, если можно так выразиться… – пребывая в отсутствующем на карте ущелье, Каммлер много и охотно разговаривал о строительных объектах, находящихся на территориях, куда союзникам хода не было. На Аляску, от британцев, привезли карту Совиных Гор. Обергруппенфюрер показал расположение тайных хранилищ оружия. Даллеса не интересовали ржавые пулеметы и банки с газом Циклон-Б. Он пыхнул почти пустой трубкой:

– Известный тебе пленный настаивает, что ровным счетом ничего не знает, ни о якобы ракетах, на острове Эллсмир, ни о том, где находятся его беглые коллеги… – Каммлер утверждал, что после известия о капитуляции Германии тайно добрался из Праги в бывший рейх:

– Я купил поддельные документы и попытался уйти от ответственности, спрятаться под чужим именем… – миссис Анна рекомендовала использование фармацевтических средств:

– Ее саму так допрашивали, на Лубянке, летом сорок первого года, если верить ее биографии… – Даллес вздохнул: «Если верить».

Женщина находилась в совершенном спокойствии. Она выполняла порученную работу, подавала аккуратные протоколы допросов Каммлера и занималась аналитикой. О судьбе мужа, пропавшего без вести в России, она не спрашивала. Прилетая на Аляску, Даллес видел, как сын похож на отца:

– Настоящий мистер Федор, только пока маленький… – крепкий, серьезный парнишка, почти ничего не говорил, но любил копошиться с кубиками, строя башни и стены. По донесениям охранников, миссис Анна читала сыну вслух две единственные, позволенные ей книги:

– Родовые тома мистера Федора, Пушкин и Достоевский… – книги проверили чуть ли не с микроскопом, – и она говорит с мальчиком на двух языках… – по соображениям осторожности, Даллес не посадил в охрану тюрьмы русскоязычных работников. Записи болтовни женщины, каждый день, переводили в Вашингтоне:

– Она поет сыну колыбельные, о коте… – Даллес набил трубку медовым табаком, – впрочем, это тоже может быть шифр. Хотя какой шифр? МГБ понятия не имеет о расположении нашего ущелья. В любом случае, когда она закончит кормить, ребенка увезут… – пока что мальчик предпочитал именно материнское молоко.

Даллес вспомнил, что в начале сороковых годов, Донован авторизовал использование фармакологических средств, на допросах гангстеров:

– Потом случился Перл-Харбор, и нам стало не до этого. Мэтью занимается связью с химиками… – судя по лицу Донована, он дошел до сведений, от наружного наблюдения. Дикий Билл, неожиданно, поднял голову:

– Имущество мистера Федора тоже арестовали… – Даллес удивился:

– Разумеется, осенью сорок пятого года, когда началась вся… – он поискал слово, – катавасия. Его счета заморожены, недвижимость конфискована… – Дикий Билл буркнул:

– Привези ей клинок. Картины пусть лежат на складе ФБР, на Аляске климат не подходящий, а сабля пусть у парнишки останется. Мальчик отца потерял. Мать он скоро тоже больше не увидит… – он помолчал:

– Мистер Федор мне говорил в Париже об их семейной реликвии. У них так положено, вещь от отца к сыну передается… – почти угрюмо повторил Донован:

– Ты знаешь, что она настаивала именно на Мэтью, как на Пауке… – Даллес видел таблицу, руки миссис Анны:

– Знаю, – подтвердил он, – но мы тогда посчитали, что она водит нас за нос, защищая Меира… – Донован смотрел на хлопья мокрого снега, в окне:

– После пропажи Вороны миссис Анне ничего не стоило исчезнуть из Пьюджет-Саунд, – тихо сказал он, – а ее мужу, если он работал на русских, незачем было спасать мистера Кроу и раскрывать себя. В общем, Аллен, генерал Горовиц лжет в деталях, а дьявол, как известно, таится именно в них… – агенты, наблюдающие за квартирой Утки, сообщили, что вчера у Парка появился генерал Горовиц. Мэтью приехал в штатском костюме, на такси. При генерале имелся небольшой саквояж и огромная, подарочная корзина. С тех пор он не покидал апартаменты вдовы капеллана.

Из Пасадены отрапортовали, что генерал, поменявшись дежурством, отправился отдыхать, к океану:

– Он может ухаживать за Уткой, – задумчиво сказал Донован, – ее развод вступил в силу. У ее сына день рождения, он мог привезти подарки, или, например, приехать делать ей предложение… – Донован вытер губы бумажной салфеткой, – но зачем тогда ему было лгать в Пасадене, Аллен? И что за письмо он отправлял, в Нюрнберге… – по словам Даллеса, в Нюрнберге, в то время, не служило ни одного человека из тех, кого мог бы знать генерал:

– Он мог выйти через служебную лестницу, – заметил Даллес, – подъезд для поставщиков за углом, из нашей машины его не видно… – Донован вскинул бровь:

– Напротив дома, с прошлого века, стоит книжная лавка. Отправь туда какого-нибудь… – он покрутил рукой, – студента, Колумбийского университета. Пусть роется в старых изданиях, как я, в свое время… – Даллес подумал: «И как Ягненок».

– Только найди местного уроженца… – Дикий Билл бросил на стол купюры. Даллес удивился: «Почему?».

– Чтобы он умел пользоваться подземкой и не потерял в ней… – Донован полистал папку, – Яблочного Пирога, буде генерал решит выбраться под снегопад… – Даллес потянулся за пальто:

– Горовиц может поехать на такси, куда бы он не направлялся… – Донован остановился на пороге кабинки:

– Тем более, пусть твой студент умеет пользоваться такси… – он взглянул на часы:

– Яблочный пирог в заведении не подают, да и вряд ли кусок полезет нам в горло. Пойдем, кофе у меня в конторе варят ничуть ни хуже, чем у мистера Сассо… – Даллес взял шляпу:

– Кстати говоря, президент уполномочил меня сообщить, что тебя всегда ждут в нашей новой, будущей организации… – Дикий Билл зевнул:

– Центральное Разведывательное Управление. Спасибо, я лучше останусь в роли добровольного консультанта, как наша общая знакомая. Конечно, есть опасность, что вы меня тоже на Аляску загоните, составить ей компанию… – Даллес подхватил потрепанный, довоенный портфельчик:

– ВВС неподалеку от нас строит новую базу. То есть инженеры переоборудуют старую полосу, из тех, что мы использовали в программе ленд-лиза. Не совсем неподалеку, в двух сотнях миль на юго-запад, но в тех краях, это, практически, по соседству… – Донован кивнул:

– Полоса Мозес Пойнт. Зачем она нужна ВВС, в такой глуши… – Даллес, нехотя, ответил:

– Президент хочет разместить там ракеты фон Брауна. На всякий случай, рядом русские. Вдруг придется пустить в действие оружие… – Донован распахнул хлипкую дверь забегаловки:

– Чтобы стрелять куда? На Колыму, где Сталин держит зэка? Они только обрадуются атаке американцев, и я их понимаю. Нет, Аллен, нам нужны ракеты в Европе, а не на Аляске… – нырнув в толпу, они скрылись из виду.

В большой гостиной дома ребе, на первом этаже, женской галереи не устраивали.

Женщины и девочки слушали чтение Свитка Эстер, за бархатной портьерой, перегораживающей комнату. После службы занавеску отдергивали, в прихожей ставили урну, с горячей водой. На подносах появлялись румяные, свежие уши Амана, с начинкой из джема и лимонов.

Дети, разыгрывающие Пуримшпиль, переодевались в отдельной комнате. Декорации оставили на месте, не трогая вырезанные из фанеры силуэты городских стен и башен, под которыми дети репетировали, днем.

Дебора приехала в Краун Хайтс после обеда, проведя университетские занятия, получив от преподавателей, евреев, поздравления с праздником и пакетики со сладостями. Утром, на кухне, она тоже разложила по бумажным фунтикам конфеты и шоколад, орехи и калифорнийский чернослив.

В квартире царила тишина, Дебора не стала включать радио. На газовой плите грелась сковорода. Она вытащила из рефрижератора кошерные сосиски, упаковку яиц, достала хлеб из еврейской пекарни. Плотно закрыв дверь, она смолола кофе.

Приоткрыв форточку, в серое утро, стоя с чашкой, Дебора затягивалась сигаретой:

– Ночью он сказал, что хочет отдохнуть, что собирается долго спать… – она носила шелковый, легкий халат, – но, все равно, потребовал завтрак в постель… – в ушах звучал вкрадчивый шепот:

– Я поем и опять посплю… – он улыбался, в темноте спальни вспыхивал огонек сигареты, – а вечером я буду тебя ждать, возвращайся быстрее… – Дебора передернулась от промозглого ветерка, с улицы.

Запахивая халат, она покосилась на синяки, на смуглой груди, на тонкой работы звезду Давида, на золотой цепочке:

– Аарон подарил мне подвеску, в Сан-Франциско, когда мы отправлялись на Гавайи. Я ношу его семейное кольцо… – темная жемчужина переливалась на руке, – надо во всем признаться Меиру. Он должен знать, что Аарон, может быть, жив… – Дебора замерла:

– Но жив ли он, на самом деле… – она поняла, что и сама не так уверена в существовании мужа. Аарон никогда не посылал ей своих фотографий, объясняя отсутствие снимков правилами безопасности. В конвертах от мужа Дебора видела много фото городов СССР. Она изучала снимки будущей квартиры, в Москве, на улице Маросейка, рассматривала прохожих на улицах, плакаты со знакомым профилем Сталина, молящихся, в синагогах. Аарон ссылался на раввинов, работающих в Москве и Ленинграде, говорил о коллегах, в университете, занимающихся ориенталистикой.

Дебора, невзначай, справилась у ребе, делая вид, что заинтересована его довоенной жизнью, в России. В библиотеке Колумбийского университета она долго листала старые, десятилетней давности, подшивки советских академических журналов. Дебора не заказывала такие вещи на абонемент. Она никогда не занималась восточными языками, и не знала русского:

– Нельзя вызывать подозрения… – прислонившись к стеллажу, она вдыхала запах пыли, – но камер здесь нет, никто меня не увидит… – все фамилии оказались настоящими:

– И раввины, и преподаватели, действительно, существуют… – она, рассеянно, слушала знакомые строчки Свитка Эстер, – детали совпадают, но лингвистический анализ ясно показал, что Аарон, не единственный автор писем. Паттерны его, но есть и следы другого авторства, вернее, авторств… – блокнот с выкладками, Дебора держала в кабинете, на работе:

– Мэтью остается в квартире один. Ему ничего не стоит поинтересоваться содержимым сейфа. Дядя Хаим его никогда не закрывал. Мэтью знает, где находится сейф, в библиотеке… – появившись в Нью-Йорке, деверь предупредил ее, что за квартирой могут следить:

– Все из-за меня, Дебора… – Аарон и Ева прилипли к заграждению, рядом с клеткой для горилл, в зоопарке Бронкса… – ФБР считает, что я работаю на русских… – с бородой, деверь, неожиданно, напомнил Деборе старшего брата:

– Я никогда не видела Меира с бородой, – поняла она, – ему идет… – Дебора ахнула:

– Меир, они ошибаются. Ты всегда честно воевал, ты кавалер Медали Почета… – он вздохнул:

– Как известно, кто угодно может стать предателем, Дебора… – сидя на жестком, старомодном стуле, Дебора подергала высокий воротник кашемирового свитера. Длинная юбка падала к щиколоткам:

Она обвела взглядом ряды девочек и женщин:

– Если бы они знали, что я делаю, если бы знал маленький Аарон… Но все ради него, я не могу с ним разлучиться… – Мэтью постоянно напоминал, что ждет Дебору, в случае, если секретная служба узнает о письмах:

– Учитывая, что Меира тоже подозревают… – она сомкнула веки, – его могут отправить на электрический стул. Меня посадят в тюрьму, а Ева и Аарон останутся сиротами. Я не могу такого позволить… – девочка привалилась к ее боку.

Деверь объяснил, что не знал о существовании дочери:

– Я очень любил покойную Тессу… – сняв пенсне, он протер простые стекла, – но нас развела война. Меня вызвали в Индию, по делам, и так мы встретились… – Меир не хотел никому, даже Деборе, упоминать о Марте:

– Пока не надо, – сказал он себе, – Монах, разумеется, знает о ее существовании, но на Монаха можно положиться, всегда и во всем. И Эстер знает, но она тоже ничего, никому не скажет… – дочка и племянник хохотали, бегая у заграждения. Маленький детеныш гориллы повторял их движения. Меир вдохнул знакомый, острый аромат зоопарка:

– Папа нас водил сюда, детьми… – он избегал взгляда невестки:

– Тесса погибла, во время покушения на Ганди. Вот и получилось, что… – дочка уселась у стекла, детеныш обезьяны устроился по другую сторону ограждения. Аарон, восхищенно, смотрел на девочку:

– Они играют в ладошки, – понял Меир, – в Кейптауне, в зоопарке, она тоже так делала. К ней все животные тянутся. Животные, цветы… – темные косички Евы украшала самодельная, бумажная корона. Уши девочки смешно оттопыривались, карманы скромного платья она набила конфетами, на коленях лежали остро пахнущие шкурки мандарина. Пальчики сомкнулись вокруг шоколадки. Ева облизнулась:

– Все очень вкусно, тетя Дебора. Папа обещал вечером принести подарки… – Дебора не заметила на службе мистера Фельдблюма. Она предполагала, куда направился Меир:

– Он в чем-то подозревает Мэтью. Не зря он меня попросил сообщать, если Мэтью появится в Нью-Йорке. Я и сообщила. Но зачем Мэтью ехать в Бруклин, в публичную библиотеку… – Дебора не рискнула открыть конверт, в кармане пальто генерала:

– Внутри лежали бумаги, – вспомнила она, – конверт пухлый… – сердце тоскливо заныло:

– Надо признаться Меиру, но как… – Дебора понимала, что ей придется рассказать и об остальном. Она, незаметно, помотала головой:

– Нет, не могу. Это стыд, такой стыд. Объясню, что Мэтью только передает мне конверты, от Аарона. Но Аарон ли пишет эти письма… – вздрогнув, она почувствовала влагу на щеках.

Из-за портьеры донесся шум, мужчины и мальчики топали ногами по полу:

– Чтец дошел до имени Амана, – поняла Дебора, – маленький Аарон рядом с ребе сидит. Но если я ошибаюсь, если Аарон жив? Если он в Москве? – Дебора сглотнула:

– Меир никогда так не поступит. Он не отведет от себя подозрения ценой доноса на собственного брата. И даже в этом случае, Меира, все равно арестуют. Нас всех арестуют… – Ева, увлеченно, вертела трещоткой.

Маленькая, испачканная шоколадом ладошка девочки легла в руку Деборы. Она ощутила пожатие детских пальчиков:

– Нас учили в классах… – шепнула Ева, – Аманы всегда понесут наказание. Так с нацистами произошло… – встретив Еву, Дебора удивилась ее бойкому английскому языку:

– Мамочка всегда говорила со мной по-английски, – погрустнела девочка, – а еще я знаю хинди и гуджарати… – о таком, в классах, Ева не распространялась.

Преподавали им на идиш, девочка быстро схватывала язык:

– Иврит мне тоже хорошо дается, – гордо подумала она, – и месяца не прошло, а я читать могу. Не бойко еще, до Аарона мне далеко… – держа руку тети Деборы, она ощутила странный, далекий холод. Серые, спокойные глаза взглянули на Еву, она услышала знакомый голос:

– Ты молодец, у тебя все получается… – Ева не выпускала пальцы женщины:

– Ей тяжело, потому что дядя Аарон погиб… – она, смутно, видела усеянное обломками кораблей морское дно, – но я ей помогу. Ей обязательно, станет легче… – Дебора почувствовала неизвестно откуда взявшуюся уверенность:

– Господь обещал, что Амана повесят, так и случилось. Он тоже, словно Аман. Я все скажу Меиру, не откладывая. Я принесу письма, которые мне удалось сохранить, объясню методы анализа текста… – она коснулась губами мягкой щечки девочки: «Именно так, милая. Именно так».

Бронзовые двери бруклинской публичной библиотеки тускло сверкали, в сырых сумерках. Главный подъезд здания выходил на продуваемую океанским ветром Гранд Арми Плаза. В поднявшейся метели виднелись очертания триумфальной арки, возведенной в честь погибших на гражданской войне северян. Конные барельефы, с президентом Линкольном, и генералом Грантом, почти скрылись под слоем мокрого снега.

Неприметный, бородатый человечек, в старом пальто и мягкой шляпе, с потрепанным портфельчиком, под мышкой, шмыгнул под арку. Остановившись, прикрывая ладонями огонек спички, он закурил. Большие окна библиотеки переливались электрическим сиянием. В будние дни здание закрывалось в девять часов вечера:

– Сегодня будний день, – мистер Фельдблюм шмыгнул носом, – у нас праздник, но библиотека работает по американскому календарю… – с обеда, обложившись пачками финансовых отчетов, мистер Фельдблюм начал охать. Он принес из мужского туалета картонный стаканчик с водой. Фельдблюм громко полоскал рот, сплевывая воду в корзину для бумаг. На неловком английском языке, хасид жаловался на зубную боль:

– И стреляет, и стреляет… – он с шумом набирал воздух, – а гройсере цурес… – он поправил себя:

– То есть большая неприятность, в праздничный день… – с утра работники обнаружили на столах скромные пакетики, от фирмы, с несколькими конфетами и горсткой орехов. Мистер Фельдблюм улыбнулся:

– Отнесу дочке. Она сегодня идет с классом на чтение мегилы, в доме ребе. Такая честь, такая честь… – подозвав его к стойке секретарей, мисс Гольдблат указала на роскошную плетеную корзину, с россыпью дорогого, кошерного шоколада:

– Возьмите еще, для девочки, мистер Фельдблюм. Боссу прислали много подарков… – хасид замахал руками:

– Что вы, что вы. Такое не положено… – в канун Пурима владелец компании получил корзину от персонала. Мисс Ривка собрала с работников по два доллара. Девушка проводила глазами сгорбленную спину Фельдблюма:

– Он центами взнос отсчитал. Девочку, его, наверное, бесплатно учат, но видно, что он едва справляется… – слушая вздохи беженца, мисс Ривка растрогалась. Ее товарка по школе служила секретаршей в зубоврачебной практике. Мисс Гольдблат подняла телефонную трубку. Закончив разговор, она поманила хасида к себе:

– Уходите сегодня пораньше… – мисс Ривка выдала ему листок бумаги, с адресом, – вот хороший дантист, тоже еврей. Скажите, секретарю, что вы от меня… – она подмигнула Фельдблюму, – вам сделают скидку… – хасид покинул рабочее место в три часа дня.

Меир всегда славился тщательностью, в проведении операций. Покуривая дешевую сигарету, он ощупал языком пломбу:

– Как говорится, нет худа без добра. У меня и вправду, имелась маленькая дырка. Таких страданий она бы не причинила, но мисс Ривка об этом не узнает… – Меир вздохнул:

– Я в последний раз в Швейцарии к дантисту ходил. С той поры много воды утекло… – на его хронометре стрелка приближалась к пяти вечера.

Меир понятия не имел, что кузену понадобилось в публичной библиотеке Бруклина:

– Дебора ничего не сказала, по телефону, только упомянула место и время рандеву… – влажная поземка била в лицо. Меир поежился:

– Словно под Ставело. Мы были готовы погибнуть, но не пустить немцев в прорыв. Я опоздал к папе, он отдал жизнь, защищая раненых. Тогда Бронфмана убили, в папином госпитале… – он вспомнил жесткий голос кузины Марты:

– Я уверена, что Мэтью и есть Паук. Я видела доктора Кроу… – Марта прошлась по старому ковру бомбейской гостиной, – правда, всего одну ночь, в московской тюрьме. Меня случайно арестовали на улице, а доктора Кроу привезли в камеру для устрашения, чтобы ее сломать… – Марта резко повернулась:

– Из Норвегии ее украли вовсе не нацисты, и не русские… – отчеканила она, – от озера Мьесен ее увез американский десант… – женщина скривила губы, – под командованием нашего родственника. Идет большая игра советской разведки, Меир. В США, во главе этой игры находится генерал Горовиц… – Меир вскинул голову. Профиль Линкольна почти не был виден:

– Страннику и Странницу, героям Америки… – вспомнив фото бабушки и дедушки, он сжал руку в кулак, – Мэтью Вулф организовал убийство президента. Предок нашего Мэтью, полковник Вильямсон, закончил дни в тюрьме. Но тогда шла гражданская война. Миссис Анна и Теодор, в России, вообще в противоположных окопах лежали… – из-под арки можно было отлично разглядеть и подъезд библиотеки, и выход из подземки, на углу:

– Секретная служба, разумеется, отметила визит Мэтью к Деборе, – понял Меир, – но ничего подозрительного в его приезде нет. Пурим, у Аарона день рождения. Мэтью семья, они не пустят за ним хвост. Значит, дело остается за мной… – отведя Еву в классы, Меир успел заглянуть в библиотеку, открывающуюся в девять. Бухгалтерская контора начинала работу с десяти.

Он вырос на Манхэттене, и всегда пользовался тамошней публичной библиотекой:

– Я никогда здесь не бывал, здание построили накануне войны… – мистер Фельдблюм, растерянно, озирался в высоком, гулком вестибюле. Внимательно изучив правила пользования библиотекой, он прочитал объявления и афиши. Хасид, недоверчиво, осмотрел автомат, выдающий бутылочки с кока-колой и пакетики сладостей, потоптался у прилавка закрытого кафе. Справившись у дежурного библиотекаря о возможности получения читательского билета, вежливо приподняв шляпу, посетитель ушел.

Меир не знал, появится ли кузен на такси, или предпочтет метро:

– Мэтью хорошо разбирается в подземке. В детстве мы сами ездили на Кони-Айленд… – застучал мяч, пахнуло соленым ветром, в лицо ударил вихрь белого песка:

– Я вырос с Мэтью, я играл с ним в шашки, он приезжал ко мне на бар-мицву. Когда он у нас ночевал, мы делили комнату. Мы жили вместе, в Вашингтоне. Он носил дешевые костюмы, но отказывался от папиной помощи. Его отец погиб за Америку, его деда убили индейцы, его прадед был героем мексиканской войны. Кто угодно может стать предателем… – Меиру почти захотелось развернуться, скрыться в безлюдном, заснеженном Проспект-парке:

– Зачем Мэтью приехал в Нью-Йорк, из Калифорнии? С кем он здесь должен увидеться… – Меир убеждал себя, что кузен затеял интрижку:

– В его положении, в Вашингтоне, такое опасно. Его дама сердца, наверное, замужем… – Меир закрыл глаза:

– Не обманывай себя. Мэтью не встречался бы с бруклинской домохозяйкой. Он с восторгом говорил о кинозвездах, покупал светские журналы… – он помнил безукоризненную, парадную форму кузена, на обеде в ресторане Вилларда:

– Он танцевал с Иреной. Он отлично воспитан, привык к роскоши, вырос в богатстве. Потом их семья все потеряла. Мэтью выходил из-за столика, якобы для телефонного разговора. В номере Кривицкого я нашел светлые волосы. Мэтью навещал Мурманск, он поехал в Тегеран… – натренированным слухом, Меир уловил шум автомобиля.

По площади метнулись лучи фар, такси притормозило у главного входа в библиотеку. Стрелка его дешевых, купленных в хасидской лавочке, часов, показывала без одной минуты пять:

– Второго такси нет, – Меир прижался к мокрому граниту арки, – как я и предполагал, за ним не следят… – он вспомнил Ставело:

– Надо было вылезти из окопа, с гранатами, и побежать навстречу немецким танкам. Я не раздумывал, за спиной оставались мои солдаты, армия моей страны. Моей страны, объявившей меня шпионом… – Меир отбросил окурок:

– Нечего думать, нечего обижаться. Потом мы все расставим по местам. Героев мы назовем героями, а предателей, предателями. Пока делай что должно, и будь, что будет… – кузен носил штатское пальто, портфеля у него Меир не заметил.

Генерал потянул на себя тяжелую дверь. Подождав, пока Мэтью скроется внутри, Меир быстро пошел к белокаменным ступеням.

Кофе в библиотеке подавали скверный, сделанный из порошка, сдобренный сухим молоком и сахаром.

Мисс Ривка, позевывая, просматривала New York Times. Ее подружка, секретарша из зубоврачебной практики, должна была появиться в четверть шестого. Девушки ехали на Манхэттен, на вечернее чтение Свитка Эстер, в роскошное, в мавританском стиле, здание Центральной Синагоги, на Лексингтон-авеню.

Мисс Гольдблат не собиралась провести жизнь в трех комнатках, рядом с пуэрториканской лавкой. Студенткой, она тоже бегала в богатые синагоги на Манхэттене:

– Но тогда все мужчины служили в армии, – она подперла щеку рукой, – в городе оставались одни женатые, и старики… – мисс Ривка посещала манхэттенские синагоги, надеясь на встречу с обеспеченным человеком, юристом, или банкиром:

Она, аккуратно, разгладила на коленях свое лучшее платье, тонкого кашемира:

– Мне двадцать пять лет, пора ставить хупу… – мисс Гольдблат не хотела становиться женой бухгалтера из Бруклина. Девушка не видела смысла в обмене трех тесных комнаток, на другие три, тоже тесные:

– И вообще, на работе мне никто не нравится. С ними не о чем поговорить, в газетах они читают только спортивные страницы… – она решила спросить мнения Рут о мистере Фельдблюме:

– Я за него замуж не выйду, он беженец, без гроша в кармане, да еще и вдовец, но глаза у него красивые… – глаза были большие, серо-синие, в длинных ресницах. В конторе Фельдблюм вел себя тихо, и не упоминал о войне:

– Ему нечего рассказывать, – хмыкнула Ривка, – наверняка, он прятался с женой, где-нибудь в подвале, в Польше. Он не сражался с немцами, он не герой, как наши ребята, в армии, или еврейские партизаны… – беженцы из Европы, заполнившие Бруклин, словоохотливостью не отличались.

В конторской столовой мистер Фельдблюм тихо жевал домашний ланч, из бумажного пакета. Нацедив стакан кипятка, хасид размешивал кофе, из упаковки с кошерной печатью, и возвращался на рабочее место:

– Рут он по душе не придется, – решила Ривка, – она любит высоких мужчин. Фельдблюм меня ниже, и вообще, он хлипкий. Но улыбка у него приятная… – девушка поправила брошку с жемчугом, на воротнике платья.

Она успела забежать домой и переодеться. Мать пыталась усадить ее за праздничный обед. Ривка не собиралась наедаться куриным супом с пельменями, и цимесом, из морковки. Девушка закатила глаза:

– Мама, в синагоге подадут закуски, сладости, уши Амана… – мать сунула в ее сумочку сверток:

– Все равно. В подземке пожуешь, ты на весь вечер уезжаешь… – Ривка насадила на черные кудри зимнюю шляпку:

– Надеюсь, там не курица, как в мои студенческие годы… – за время обучения сумка девушки пропахла домашней едой. Мать не признавала дешевых столовых:

Миссис Гольдблат снабжала дочь даже супом, в стальном термосе:

– В забегаловках ты только желудок себе испортишь. Сядешь, и поешь, как человек… – порывшись в сумочке, Ривка, от скуки, сгрызла печенье.

В газете писали, что президент Трумэн, на следующей неделе, выступит перед Конгрессом:

– Америка должна противостоять экспансии коммунистов на Балканах… – в Греции пока шла гражданская война. Ривка пролистывала такие статьи. Мужчинам больше нравились девушки, разговаривающие об искусстве, или литературе. Она просмотрела список книжных новинок:

– Можно что-нибудь взять почитать, прямо сейчас… – путь на Манхэттен и с Манхэттена был долгим. Подруга Ривки готовилась поступить в сестринский колледж. Она, наверняка, приехала бы с учебником:

– Рут в подземке уткнет нос в книжку. Она всегда с докторами кокетничает… – обе девушки хотели получить кольцо на палец, и осесть в уютном доме, на Лонг-Айленде, после хупы и банкета в кошерном отеле:

– Женщина все равно никогда не станет партнером, в бухгалтерской практике, не получит звание судьи, или университетского профессора… – Ривка встречала статьи о женщинах с докторатами. Судя по фото, все они, как на подбор, отличались редкостной невзрачностью:

– Во время войны женщины работали, заменяли мужей, но сейчас пора возвращаться к домашним очагам… – свернув газету, она вытащила из сумочки читательский билет. Ривка решила взять «Жемчужину» мистера Стейнбека:

– Хотя он очень грустно пишет. Вспомнить, хотя бы, «Консервный ряд», или «Гроздья гнева». Но Стейнбек, серьезная литература, а не детективы или дамские романы… – старшая миссис Гольдблат покупала дешевые книжки, в бумажных обложках. Томики продавали за несколько центов, в газетных ларьках. Ривка такие повести тоже читала, но только дома:

– Надо производить хорошее впечатление на мужчин. Пусть я живу в Бруклине, но у меня есть диплом, и я даже, немного, говорю по-французски… – на идиш в семье Гольдблат объяснялись только бабушка и дедушка, в прошлом веке приехавшие в Нью-Йорк из черты оседлости:

– Мама и папа родились в Америке, – девушка вздернула голову, – мы не какие-нибудь хасиды, мы американцы… – подхватив сумочку, накинув пальто с канадской норкой, она замерла.

Сквозь высокие двери Ривка заметила мистера Фельдблюма:

– Должно быть, он хочет зайти в библиотеку и не знает, как. У ступеней турникет, он никогда не видел такой конструкции… – Ривка оглядела столики кафе:

– Сюда он не пойдет, здесь не кошерное заведение. Наверное, он собирается детские книжки дочке взять, чтобы она английский язык учила… – краем глаза Ривка увидела смутно знакомое лицо.

Дама в бордовом, зимнем жакете и каракулевой шапочке стояла у щита, с афишами о публичных лекциях:

– Десятое марта, понедельник. Доктор Бейкер, куратор египетского отдела в Бруклинском Музее. Искусство древнего Египта, с демонстрацией слайдов. Шесть часов вечера, вход свободный, по читательскому билету… – рядом с дамой, тоже изучая плакаты, обосновался хорошо одетый, светловолосый мужчина. Шляпу он снял, на щеке виднелся старый, тонкий шрам:

– Но его не портит ранение… – Ривка полюбовалась отличной осанкой незнакомца, – наверное, на войне он служил офицером… – она, наконец, узнала даму, но знакомство было шапочным:

– В любом случае, сейчас Рут подойдет, и Фельдблюму, бедняге, надо помочь… – хасид, растерянно, переминался у турникета. Ривка простучала каблучками по каменным ступеням:

– Мистер Фельдблюм, добрый вечер, – любезно сказала девушка, – не бойтесь, поверните рычаг. Вы в подземке ездили, здесь похожая система… – кузен передал даме конверт. Женщина ловко спрятала его в карман жакета:

– Надо уходить, сейчас Мэтью повернется… – напомнил себе Меир. От мисс Гольдблат пахло сладкими духами:

– Вы, наверное, книжки для дочки хотели выбрать… – добродушно поинтересовалась она:

– У вас есть читательский билет? Как ваш зуб, не болит больше… – мистер Фельдблюм словно очнулся:

– Нет, нет, я просто так зашел, из интереса. Зуб не болит, спасибо… – он нахмурился:

– Я где-то видел эту даму… – хасид говорил с певучим, идишским акцентом, – кажется, она работает в нашей конторе… – Ривка поджала губы:

– Вы ошиблись. Это миссис Этель Розенберг, она тоже секретарь, в транспортной компании. Ее муж, Юлиус, инженер… – Ривка помнила миссис Розенберг с большой ханукальной вечеринки, в прошлом году:

– Владелец ее компании и наш босс, кузены, – объяснила она мистеру Фельдблюму, – они устроили совместный праздник, для персонала. Мы пошли в кегельбан… – почти не слушая ее, хасид пробормотал:

– Да, да. Веселого Пурима. Простите, мне надо успеть в синагогу… – Фельдблюм выскочил на Гранд Арми Плаза. Ривка пожала плечами:

– Он зашуганный какой-то, всего боится. Впрочем, понятно, почему, с его прошлым… – двери распахнулись. Она, недовольно, заметила подруге:

– Опять опаздываешь. Бежим, иначе мы не втиснемся в поезд, рабочий день заканчивается… – из Бруклина люди ехали в еще более бедные кварталы, в Бронкс:

– И когда только прямую линию проложат, в объезд Манхэттена… – развернув зонтики, девушки заторопились ко входу в подземку.

Башню бруклинского почтамта, на Кадман Плаза, заливало яркое, весеннее солнце.

Погода изменилась за одну ночь. Город проснулся под чистым, словно вымытым небом. Сильный, восточный ветер, с океана, гнал над островами рваные, белые облака. Ист-Ривер и Гудзон топорщились волнами, желтый паром, со Стэйтен-Айленд, немилосердно качало.

Клерки, едущие в Нижний Манхэттен, высыпали на палубу, залитую солеными брызгами. Чайки кружились над крышей парома, хлопали крыльями, выпрашивая подачки. Вдалеке, у факела Статуи Свободы, медленно парил большой, красивый сокол-сапсан:

– Они раньше гнездились на крыше собора Святого Патрика, – заметил кто-то из клерков, – а сейчас сокола в Нью-Йорке и не увидишь. Должно быть, он с гор залетел, с запада… – взмыв в небо, птица рванулась на восток, к Бруклину.

На Кадман-плаза текли веселые, талые ручейки. Воробьи прыгали у тележек продавцов хот-догов, дрались за крошки, щебетали, высокими голосами.

Хорошо одетый, невысокий мужчина, с каштановой бородой, при пенсне, в золотой оправе, зазвенел центами:

– Хот-дог от Hebrew National, пожалуйста, и чашку черного кофе… – продавец, на зиму перебиравшийся из Центрального Парка ближе к дому, в Бруклин, проводил глазами клиента:

– Лицо знакомое, где-то я его видел. Кого я только не видел, за тридцать лет, у лотка… – торговец решил, что мужчина, по виду, преуспевающий делец, хочет тряхнуть молодостью:

– Должно быть, он студентом сосиски покупал… – монетки упали в кассу, – везет некоторым, а я на пятом десятке режу булочки, и развожу кофейный порошок. Даже в Пурим работаю. Впрочем, и он, видно, по делам собрался… – у покупателя при себе имелся дорогой, хорошей выделки саквояж.

Меир нашел свободную скамейку, в маленьком сквере, рядом с почтамтом. Вытянув ноги, кусая сосиску, с острой, желтой горчицей, он блаженно жмурился.

Утром мистер Фельдблюм отвел дочь в резиденцию ребе. После чтения Свитка Эстер, детям предстоял праздничный обед. Позвонив в контору, сославшись на ноющий зуб, Фельдблюм предупредил, что сегодня, придет немного позже. Утреннее солнце оказалось теплым, Меир бросил воробьям кусок булки:

Доев сосиску, вытерев руки носовым платком, он закурил:

– Ева каждый день птиц кормит. В палисадник даже сокол заглядывает, хотя они в Нью-Йорке редкие гости… – Меир думал о птицах, не желая вспоминать о собственном фото, в архивах службы безопасности рейха. В ушах жужжал недовольный голос кузины Марты:

– Я могу отличить парки в Амстердаме от Центрального Парка. Тебя снимали в Нью-Йорке, на обороте написали твой довоенный псевдоним. Мистер О’Малли, журналист… – Марта, требовательно, посмотрела на него:

– Получив фото от Паука, НКВД передало снимок немцам. До войны Берлин и Москва вовсю обменивались информацией… – Меир отчаянно убеждал себя, что Мэтью всего лишь встречался с подружкой:

– Но мисс Гольдблат сказала, что миссис Розенберг замужем… – Меир, разумеется, не мог поехать в нью-йоркское отделение ФБР и затребовать проверку Розенбергов. Кроме телефонной книги Бруклина, других источников информации у него не оставалось. Розенберги занимали двенадцать страниц, имя в издании обозначали инициалом. На мистера Юлиуса Меир вышел на четвертом звонке. Он сделал вид, что торгует страховками. Видимо, по случаю праздника, хозяин телефона, пребывал в благодушном настроении. Меир узнал, что Розенберги живут в собственном домике, и, как большинство горожан, машины не имеют:

– Юлиус инженер, она секретарша, у них сын, четырех лет… – на первый взгляд Розенберги выглядели обыкновенными бруклинскими обывателями. Меир вспомнил немного побитые сединой, темные волосы женщины:

– По виду, она моя ровесница. Мэтью никогда не стал бы с ней встречаться… – Этель одевалась в практичные, скромные вещи, носила крепко зашнурованные, зимние ботинки, – да и где они могли познакомиться, секретарша и личный помощник министра обороны… – Меир, искусно, расспросил мистера Юлиуса о его занятиях в годы войны:

– Он работал на армию, по контракту, а больше он мне ничего не сказал… – Меир дымил сигаретой, – если Юлиус трудился на правительство, Мэтью и его жена могли затеять интрижку. В конверте могла лежать любовная записка… – Меир помотал головой:

– Нет, не верю. Мэтью не рискнул бы связью с замужней женщиной, будь она хоть сама мисс Ингрид Бергман. То есть миссис. Мэтью человек расчетливый и осторожный, всегда таким был… – Меир выкинул окурок в урну:

– Я могу позвонить Дикому Биллу… – он прочел в газетах, что Донован вернулся к управлению юридической фирмой, – из телефона-автомата. Никто меня не отследит. С Даллесом, с Вашингтоном, меня вряд ли соединят, да такое и опасно. Анонимный звонок, ничего страшного. Но что я скажу? Пустите слежку за бруклинским инженером и секретаршей транспортной конторы… – выбросив бумажную салфетку, Меир пошел ко входу в почтамт.

Абонентские ящики помещались в боковом закутке, куда вход был открыт круглые сутки. Поставив на пол саквояж, со старым пальто и шляпой мистера Фельдблюма, с его потертым костюмом, Меир достал ключ. Пошарив внутри ящика, он вытащил конверт, пересланный из Швейцарии, со эмблемой Coutts and Co, его банкиров:

– Трачу я мало, вернее, совсем ничего не трачу… – хмыкнул Меир, – денег, с которыми я в Индию приехал, мне до сих пор хватает. И у меня теперь есть зарплата… – приподнявшись на цыпочки, для очистки совести, он заглянул в ящик.

Маленький, легкомысленный конвертик, с аргентинскими марками, с печатью почты Буэнос-Айреса завалился в угол. Она писала на тонкой, лиловатой бумаге, мелким почерком, на французском языке. На Меира повеяло ароматом жасмина:

– Дорогой друг, в Буэнос-Айресе начинается осень. На улицах жарят каштаны, в Театре Колон открылся оперный сезон, на мостовых лежат золотые листья… – он дошел до обратного адреса. Сеньора Марта Шольц просила отвечать ей на абонентский ящик, на почтамте Буэнос-Айреса. Свернув письмо, Меир, бережно, сунул его в записную книжку:

– Она помнит условный знак, она вызовет меня, в случае нужды… – полковник улыбнулся, – она тоже в эту игру играла, девочкой, когда здесь училась. Red Rover, Red Rover, sent Meir right over… – наклонившись за саквояжем, он поморщился:

– Red Rover, красный корсар… – Меир вспомнил голос сестры:

– Эстер о чем-то таком говорила. В тридцать втором году, когда я в Гарвард отправлялся. Она приехала на каникулы, из Балтимора… – пахнуло мятной жвачкой, сестра ловко выдула пузырь:

– Ее зовут Этель, как маму. Она тебе понравится, милая девочка, твоя ровесница. Она ходит в молодежную коммунистическую лигу… – оторвавшись от Талмуда, Аарон усмехнулся:

– Ты что там делала, за мальчиками охотилась… – Эстер вскинула светловолосую голову:

– Я выступала с докладом о женщинах, медиках, – отчеканила сестра, – не забывай, я почти закончила Университет Джона Хопкинса. В Балтиморе достаточно юношей, мне нет нужды ездить за ними в Бруклин. Этель Грингласс… – добавила сестра, – у меня есть телефон, позвони ей… – Меир не мог разогнуться:

– Я фыркнул, что не нуждаюсь в сватьях, и вообще, в Бостоне тоже хватает девушек. Молодежная Коммунистическая Лига… – он подхватил саквояж, негнущимися пальцами:

– Юлиус говорил, что девичья фамилия его жены, именно Грингласс. Она родилась в пятнадцатом году. Все это может ничего не значить… – отыскав в кармане два цента, Меир пошел к будке городского телефона.

Желтый, ободранный паром пыхтел, торопясь к пристани, на Нижнем Манхэттене.

С шестнадцатого этажа небоскреба, на Бликер-стрит, отлично была видна пустая палуба кораблика. Взгромоздив ноги на стол, Донован тянул хорошо сваренный, горький кофе, из серебряной чашки:

– Обеденное время, Аллен, клерки отправились на ланч… – он взглянул на часы, – учитывая неожиданно теплую погоду, и будущие выходные, я удивлен, что в нью-йоркском отделении Бюро, вообще кто-то остался в конторе. Но хорошо, что остался, иначе письмо пролежало бы в лотке для входящей корреспонденции до понедельника… – устроившись в кресле напротив огромного, дубового стола Дикого Билла, Даллес пристально изучал простой конверт, с отстуканным на машинке адресом.

Марка и штемпель на нем имелись местные. Корреспонденцию, вчера, отправили с бруклинского почтамта, на Кадман-плаза:

– Почта работает отменно, – одобрительно сказал Донован, – не прошло и суток, как ребята из Бюро получили весточку от патриота Америки… – отправитель подписался именно так.

За спиной Даллеса виднелся соседний небоскреб и чисто вымытые окна соседей Донована по Бликер-стрит, адвокатской конторы «Салливан и Кромвель». Даллес обернулся:

– В декабре сорок первого года именно с их офиса… – он махнул в сторону юристов, – все и начиналось, Билл… – откинувшись на спинку покойного, обитого темной кожей кресла, Донован обрезал сигару, изящной гильотинкой:

– Все начиналось в тридцать шестом году, в купе экспресса «Колумб», Аллен. Или еще раньше, в прошлом веке, когда младший сын героя Америки, генерала Горовица, трагически погиб, во время путешествия по Европе. Погиб, чтобы стать железным Горским. Или когда раввин Горовиц превратился в старейшину Элайджу Смита. Или вообще на Войне за Независимость, когда предок Ягненка искал и находил деньги, для нашей страны, а будущий вице-президент Вулф создавал американскую дипломатию… – Донован поскреб чисто выбритый подбородок.

Письмо пока видели ровно три человека. Вовремя оказавшись в нью-йоркском отделении Бюро, Даллес немедленно, по открытии конверта, забрал весточку себе. Письмо оказалось коротким, отстуканным на той же машинке, что и адрес. Едва прочитав послание, Даллес спустился в подвальное помещение лаборатории:

– Местным экспертам конверт я не отдал, – он тоже раскурил трубку, – я и сам могу справиться с исследованием. Никаких отпечатков пальцев на бумаге нет, ничем она не пахнет. Продается такая бумага, в любой лавке. Конверт стандартный, почтового ведомства, писал человек с дипломом, американец, ошибок он не допускает… – доброжелатель сообщал, что бывший полковник армии США, и кавалер Медали Почета, мистер Меир Горовиц может пользоваться аргентинским паспортом, выданным на имя сеньора Маркоса Герреры. О нынешнем местонахождении Ягненка автор письма не упоминал.

Единственной зацепкой оставался текст. Судя по экспертизе, письмо вышло из-под клавиш пишущей машинки IBM Executive. Новую, дорогую модель пустили в серийное производство только три года назад. Один из первых экземпляров подарили президенту Рузвельту. На IBM Executive печатали документы, сопровождавшие подписание капитуляции Германии, на ней же готовили устав ООН:

– IBM Executive пользуется военное ведомство. Такая машинка стоит в кабинете вдовы капеллана… – из данных, полученных после обыска квартиры, выходило, что доктор Дебора Горовиц тоже печатает на IBM. Донован хмыкнул:

– Хорошо, что ты не связался с Гувером. Он бы непременно захотел арестовать Утку, как вы ее называете, и выяснить обстоятельства появления на свет этого письма… – Даллес сунул конверт в потрепанный портфель. Зная Гувера, он не сомневался в его решении:

– Утка испугалась, она хочет выйти из игры… – загремел в его голове низкий голос главы ФБР, – она сдает с потрохами родственника и сообщника. Она попросит гарантий неприкосновенности, для себя и ребенка… – Даллес подумал, что миссис Горовиц может исчезнуть хоть сегодня:

– Согласно секретному распоряжению, через границу ее не пропустят, но у нее, как и у Ягненка, может быть не один паспорт… – в Нью-Йорке были тысячи отелей и пансионов, десятки тысяч дешевых комнат сдавались внаем. Сеньор Геррера мог появиться в Америке откуда угодно:

– Даже если он здесь, мы его никогда не найдем. Неужели, Утка, действительно, работает на русских? Они понимают, что мы дышим Меиру в спину. Русские избавляются от него, потому что Утка, более ценный агент… – наружное наблюдение доложило, что на праздник женщина ездила в Бруклин:

Даллесу создавшееся положение очень не нравилось:

– И конверт отправили из Бруклина. Но если Мэтью чист? Если он, всего лишь, ухаживает за Уткой? Он приехал сюда, как мы и говорили, делать предложение. В Пасадене он солгал, но джентльмен не станет рассказывать всем и каждому о своей приватной жизни. Мэтью отлично воспитан, он знает, что такое честь женщины. Не женщины, а шпионки… – поправил себя Даллес, – она и Мэтью может водить за нос. Утка использует его, чтобы выбраться из Америки, воссоединиться с мужем… – Даллес посмотрел на пустынную палубу парома, идущего к Стэйтен-Айленд:

– В Нью-Йорке можно прятаться годами. Если сам капеллан приехал за женой, если он решил, согласно распоряжению Москвы, сдать нам брата? Дебора напечатала послание, а рав Горовиц сидит сейчас где-нибудь в Бруклине, притворяясь ортодоксальным евреем… – Даллес вздрогнул. Рука Донована коснулась его плеча:

– Выпей еще кофе, – посоветовал Дикий Билл, – а то ты бледный какой-то. Значит, вчера, ваш юноша, несмотря на все старания, потерял Яблочного Пирога… – Даллес скривил губы:

– Мальчик не виноват, такого никто бы не предугадал. Такси, то есть наша машина, ждала его на углу, рядом с книжной лавкой… – Яблочный Пирог покинул апартаменты Горовицей чуть позже четырех часов дня. Генерал, действительно, воспользовался черной лестницей. Начинался снегопад, но в рабочий день, улицы были относительно свободны:

– Он сел в третье по счету такси, – Донован поднял бровь, – твой парень отправился за ним, но на Бруклинском мосту его автомобиль охромел… – служебной машине ФБР пробило шину.

– Такое случается, – вздохнул Даллес, – парень выскочил на мост, поймал пустое такси, но потерял время… – Донован возился с итальянской машинкой для варки кофе:

– Вещь коммунистического производства, – весело сказал он, – сделана после войны. Пусть Гувер не забудет внести это в мое досье. Но все работает отлично, качество они держат… – запахло горьким, приятным ароматом молотых зерен:

– Ягненок пил такой кофе, – Донован прислонился к машинке, – он прошел от Сицилии до Флоренции… – Даллес отлично знал послужной список беглого полковника:

– В его аргентинский паспорт я верю, – хмуро сказал Даллес, – Ягненок свободно знает испанский язык, еще со времен… – он повертел рукой, – в общем, русские могли его завербовать в Мадриде. Капеллан мог столкнуться с русскими в Палестине. До войны страна кишела агентами Сталина. Вывоз евреев из Каунаса мог стать прикрытием, для встречи рава Горовица с руководителями, на Лубянке… – будто не слыша его, Донован, безмятежно, цедил кофе:

– То есть Яблочный Пирог вчера ездил в Бруклин… – он прошелся по натертым половицам кабинета, – и вернулся в квартиру до появления миссис капеллан. В квартиру, где стоит известная нам пишущая машинка… – Донован зорко посмотрел на Даллеса:

– Что генералу Горовицу делать в Бруклине? Он что, тоже синагогу посещал… – Даллес, нехотя, буркнул: «Вряд ли». Вернувшись за стол, Донован, меланхолично, насвистел первые такты американского гимна:

– Покойная мисс Фогель отлично его пела. Впрочем, Гувер считает, что и она была шпионкой русских. Куратором, которого старший брат подсунул младшему… – Донован взялся за стальную линейку:

– Письмо, которое генерал Горовиц отправлял в Нюрнберге, было просто письмом, не так ли? – помахав линейкой, Донован повысил голос, на французский манер:

– И в Мурманск он поехал, горя желанием выполнить союзный долг. Заметь, Аллен, знакомый нам мистер Джон имеет в родственниках русского разведчика, а его светлость никто не подозревает в работе на СССР. Но это просто Гувер до него пока не добрался… – подытожил Донован:

– В общем, я считаю… – трубка черного телефона дрогнула, Донован извинился:

– Клиент может быть на линии. Сам понимаешь, я деньги зарабатываю… – Дикий Билл ответил на звонок. Он внимательно слушал, что-то записывая:

– Спасибо, всего хорошего… – трубка опустилась обратно, Донован перебросил листок Даллесу:

– Доброжелатели растут, как на дрожжах. Еще один патриот Америки, читавший о моих подвигах в газетах, просит правительство обратить особое внимание, на некую чету Розенберг, имеющую связи с коммунистами. Во время войны мистер Розенберг работал на армию. Он инженер, выполнял секретные задания… – Даллес, аккуратно, переписал имена в блокнот:

– Бросим кость Гуверу, он обрадуется. Розенбергов до кишок перетрясут. Может быть, они связаны с Ягненком… – Даллес поднял голову:

– А кто звонил?

Донован удивился:

– Мне откуда знать. Патриот Америки, говорил с бруклинским акцентом. Может быть, сосед Розенбергов, может быть, сослуживец, а, может быть, ревнивый муж, имеющий зуб на мистера Розенберга… – Даллесу показалось, что в серых глазах Донована заметалась смешинка:

– Сварю тебе еще кофе, – радушно предложил Дикий Билл, – в Бюро такой машинки пока не поставили. Думаю, что и не скоро поставят… – мерно завыла электрическая мельница, Даллес вздохнул:

– Ладно, пока положим письмо под сукно. Утка под присмотром, мы займемся Розенбергами. Они могут вывести нас на Ягненка, если он в Америке… – Донован поставил перед ним раскрытую коробку с круассанами:

– В последнее время меня не тянет на яблочный пирог, Аллен. Угощайся, неподалеку я нашел отличную кондитерскую… – сжевав круассан, Даллес поднялся:

– Спасибо. Вернусь в Бюро, закажу досье на Розенбергов… – проводив его, Дикий Билл развернул кресло к окну. Покуривая сигару, он изучал панораму Бруклина, вглядываясь в красивый силуэт моста:

– Я помню, с воскресной школы. У иудеев тогда были свет и радость, веселье и почет… – Донован поймал себя на улыбке:

– И у тебя будет, мальчик. Обязательно. Ты молодец, Ягненок.

По верху самодельной открытки вились аккуратно выписанные, ивритские буквы:

– У иудеев тогда были свет и радость, веселье и почет… – поставив локти на стол, склонившись над бумагой, Аарон водил ручкой:

– Дорогая мамочка и дядя Меир, веселого Пурима… – мальчик протянул руку: «Давай». Подперев языком щеку, пыхтя, Ева вырезала из цветной бумаги маску. Повозив кистью с клеем, по оборотной стороне, она попросила:

– Можно я? Сейчас я прямо наклею, обещаю… – первая маска легла на картон немного криво. На расшатанном столе гостиной красовались разноцветные пакеты. Вокруг детей валялись шкурки от мандаринов и конфетная фольга. В маленьком окне, в призрачном, зеленоватом свете закатного неба, всходил слабый, еле видный диск луны.

На исходе Шабата, мама забрала Аарона из резиденции ребе:

– Завтра мы пойдем в Парк, – обещала мать, – потом в кошерную кондитерскую, а дома тебя ждут подарки… – один подарок ему вручили прямо здесь. У ребе Аарон на коробки и пакеты не рассчитывал. Хасиды дни рождения не отмечали. Услышав от матери, что они заедут к дяде Меиру, мальчик понял:

– За сюрпризом. На Пуриме Ева сказала, что они для меня подарок приготовили… – в передней маленького домика Аарона ждал шоколадный торт, и пакет, из хорошо известного мальчику магазина игрушек Шварца:

– Папа заказал доставку по телефону… – таинственным шепотом призналась Ева, – так хочется съездить на Манхэттен, но пока нельзя… – Аарон рассказывал кузине, и о небоскребах, и о Бруклинском мосте, и о музеях:

– Впрочем, мост и небоскребы Ева видела, только с этой стороны… – вторая маска ровно легла на картон:

– Еще блестки надо приклеить, – потребовала девочка, – блестки и конфетти, как в синагоге… – даже дома, Ева расхаживала в бумажной короне.

В гостиной было тепло, работал электрический обогреватель. Ринчен, сонно, развалился на продавленном кресле. В растаявшем снегу палисадника, в полутьме, виднелись перепархивающие над жухлой травой белые голуби:

Ева, щедро, посыпала открытку блестками:

– Голуби прилетают к Аарону, а ко мне заглядывает дедушка… – девочка, много раз, видела над крышей домика красивого сокола. Ева махала птице, с заднего крыльца, рассыпая крошки для воробьев и голубей:

– Весной, когда появятся цветы, меня навестит мамочка… – немного грустно подумала девочка, – я ей скажу, что не надо волноваться. Я всегда позабочусь о папе… – цветы в комнатах росли и сейчас. Ева уставила горшками все подоконники. Она поливала фиалки и герань, касалась нежными пальчиками листьев роз:

– Можно поговорить с кустами, – смешливо хмыкнула девочка, – теми, что во дворе растут. Аарон и тетя Дебора удивятся. Но вдруг соседи увидят, что у нас в марте зеленеют листья… – отец водил Еву в бруклинский ботанический сад.

В тропическом павильоне девочка долго бродила по кромке маленького пруда, рассматривая белые и розовые лилии:

– Совсем как в Бомбее. Я обязательно вернусь в Индию, мама бы так хотела. И я помогла тете Деборе, теперь ей легче… – у резиденции ребе, садясь в машину, Аарон заметил на заднем сиденье семейную Тору, с потертой обложкой, черной кожи:

– Мама, наверное, хочет Еве книгу показать… – в томик мать заложила конверт. Аарон так и спросил. Заводя форд, мама отозвалась:

– Да, пусть Ева посмотрит. Она пока не была в нашей квартире, не видела фото, с президентом Линкольном… – мать, с Торой, и дядя Меир, заперлись на кухне.

Не удержавшись, Аарон открыл пакет:

– Поезд подземки… – ахнул мальчик, – именно такой, как я хотел… – состав работал от механического ключика. Ева, лукаво, улыбнулась:

– Я помню, что ты говорил. Мы с папой выбрали поезд по каталогу… – они поиграли в подземку, сделали открытку, а дверь на кухню так и не открывалась. Ева подула на картон:

– Давай попросим чаю, а то у меня за Пурим внутри все слиплось… – вспомнив, как Уильям, в Бомбее, опустошал банки, со сладким чатни, девочка хихикнула. Длинные ресницы опустились на серо-синие глаза:

– Уильям добрался домой, в Мон-Сен-Мартен, он в безопасности. Папа сказал, что тетя Марта и Максим теперь живут в Южной Америке… – Ева, настойчиво, повторила:

– Пусть нам сделают чаю, или горячего шоколада… – американский чай с индийским было не сравнить, но шоколадная паста была именно такой, как Ева себе и представляла. Аарон размахивал открыткой:

– Сейчас пойдем, клей еще не высох… – кухонные часы пробили восемь вечера.

Застучала ложечка в чашке, Дебора пробормотала:

– Спасибо за подарок, Меир. Мы приедем, в следующее воскресенье. Можно после классов сводить детей в Бруклинский музей… – она никак не могла начать разговор.

Дебора сама не знала, зачем она вложила конверт с немногими письмами Аарона и снимками СССР в семейную Тору:

– Мне так легче. Из-за Торы, мы с Аароном познакомились, в Хэнфорде… – она передернулась, вспоминая руку Мэтью, у себя на груди:

– Он ко мне пришел, хотел, чтобы я… – Дебора закусила губу:

– Аарон его вышвырнул из моей комнаты, а теперь я сама… – она выпрямила спину:

– Но я все делаю ради мальчика, только ради него… – по дороге к домику Меира она слушала болтовню сына:

– Я не могу лишать маленького Аарона матери. Но нельзя скрывать от Меира, что его брат, может быть, жив… – об остальном Дебора решила не упоминать.

Мэтью, как и обещал, улетел в Калифорнию, в пятницу вечером. У Деборы в ушах звучал горячий шепот:

– Иди, иди, ко мне. Приласкай меня, милая, как мне нравится… – закрыв глаза, она почувствовала коленями знакомый, персидский ковер в спальне. Сильная рука привлекла ее к себе:

– Еще, еще. Ты приносишь мне удачу, милая. Я обещаю, скоро вы встретитесь с Аароном… – Мэтью летел на западное побережье вовсе не из Ла Гуардии. Взяв напрокат машину, он собирался к середине ночи оказаться в Вашингтоне. Безопасный телефон работал круглосуточно. Мэтью предполагал, что переданные в бруклинской публичной библиотеке данные, сейчас находятся в Москве:

Под его пальцами шуршали, переливались черные волосы Деборы:

– Понятно, что мне прикажут остаться в США до испытания тарелки. Но и после пробного запуска мне тоже нельзя исчезать. Моей стране важна техническая информация по проекту, все подробности эксперимента… – Мэтью раздражало, что кузина, создатель тарелки, пользуется гостеприимством СССР:

– Она сидит на всем готовом, как в Лос-Аламосе, но ничего не делает. Здесь, она, хотя бы работала. Упрямая тварь, я поговорю с ней, как положено. Фон Рабе добился от нее какой-то деятельности, и я добьюсь… – после исчезновения полковника Воронова у СССР пропал единственный рычаг давления на кузину:

– Нет, мне надо возвращаться домой… – Мэтью давно думал о Москве, как о доме, – надо курировать атомный проект, космический проект. Даже если тарелка вырвется в стратосферу, армия ничего не сообщит прессе. Это строго засекреченное мероприятие, тем более, что мы опять сажаем пассажиров в кабину… – Мэтью хотел, чтобы первыми на орбите оказались русские:

– Я найду своего сына… – он подался вперед, Дебора закашлялась, – мальчик должен расти в семье, с отцом. Дебора родит мне еще детей… – поднеся чашку к губам, Дебора едва справилась с головокружением:

– Детям нравится в Бруклинском музее… – на маленькой кухоньке было жарко, она часто задышала:

– Как тогда, в квартире. Мы натопили, плита работала, на улице распогодилось… – Меир пытался отвести глаза от скромного воротника ее кашемирового свитера, от длинной юбки, коричневой шотландки. Невестка постукивала длинными пальцами по колену:

– Мы тоже на кухне стояли, я завтрак приготовил… – он заставил себя не смотреть на высокую грудь, под свитером. В расстегнутом воротнике белой блузки виднелась тонкая, золотая цепочка:

– Любовь моя, цвет зеленый… – Меир сжал руку в кулак, под столом – оставь, оставь. Я тоскую по Тессе, едва прошло два месяца… – о звонке Доновану, он, разумеется, ничего не сказал:

– Я ему даже о Мэтью не сказал… – полковник скрыл вздох, – пусть Бюро делает свою работу. Если Мэтью связан с Розенбергами, на него, рано или поздно, выйдут… – Дебора покусывала темно-красные губы:

– Голова, словно в тумане. Меиру идет борода. Он стал похож на Аарона, только он ниже ростом… – чашка с кофе опустела. Дебора поднялась, чуть пошатываясь:

– Я… я вымою… – она почувствовала его сильные пальцы, на запястье:

– Не надо, ты гостья… – Меир тоже едва держался на ногах:

– С Тессой так случилось, в Бомбее. Я шел к ней, чтобы сказать правду, но все другим закончилось… – от смуглой шеи невестки, от распущенных под береткой волос веяло ветром прерии, степными травами, полынью и горечавкой. Дебора вздрогнула. Дверь заскрипела, раздался топот. Выскользнув из ее руки, чашка полетела на пол.

– Мазл тов, мамочка! – весело заорал маленький Аарон:

– Мы поиграли в поезд, сделали вам открытку, а теперь хотим чаю, или какао… – бумажная корона сползала на оттопыренные, нежные ушки Евы:

– У нас все внутри слиплось, от сладостей… – девочка проскакала к столу:

– Аарон, к чаю торт остался. Папа, тетя Дебора, вы почему торт не ели… – они носились по кухне, болтали, проснувшийся Ринчен шумно лакал воду.

Убрав осколки чашки, Дебора и Меир восхищались открыткой. Дети утащили в гостиную поднос с чайником, тортом, ушами Амана, и банкой шоколадной пасты:

– Пасту я ем с ушами, – деловито объяснила Ева, – печенье надо макать прямо в банку, тетя Дебора. Это очень вкусно… – заварив свежего кофе, приоткрыв форточку, Меир попросил разрешения закурить:

– Да, да, конечно… – покосившись на закрытую дверь гостиной, Дебора помяла в пальцах сигарету, – вот сейчас, хватит тянуть… – щелкнула застежка сумочки. Откашлявшись, она вдохнула горький дым:

– Меир… – он обернулся, Дебора взглянула в серо-синие глаза, – Меир, ты должен знать. Аарон жив. Он в Москве.